— Олег, ты кофе будешь? Или сразу на виски перейдешь? — Олеся теребит край салфетки, не глядя мне в глаза. Ее тонкие пальцы с облупившимся красным лаком нервно рвут бумагу на мелкие клочки.
Кафе гудит вокруг нас: звон чашек, смех за соседним столиком, запах свежесваренного капучино. А я сижу, как на иголках, и чувствую, как внутри все сжимается.
— Кофе, — бурчу я, отводя взгляд к окну. За стеклом мартовский ветер гоняет по тротуару обрывки газет, серое небо давит на город, как мокрое одеяло. — Говори уже, что случилось. Ты полчаса мямлишь.
Она шумно вздыхает, наконец поднимает глаза — зелёные, с золотыми искрами, те самые, в которые я влюбился семь лет назад. Но сейчас в них что-то не то. Тень какая-то. Вина? Страх? Я стискиваю кулаки под столом.
— Олеж, ты только не злись сразу, ладно? — начинает она, и голос ее дрожит, как струна на старой гитаре. — Пока тебя не было… ну, эти два года, что ты в Польше вкалывал… в общем, мама с дядей Сашей решили, что квартиру твою надо… использовать.
Я моргаю. Раз. Два. Слово «использовать» повисает в воздухе, как удар молотка по стеклу. Моя квартира. Моя двухкомнатная крепость на окраине города, которую я своими руками выгрыз у жизни. Обои клеил, паркет чинил, каждый угол там — мой. И вот теперь…
— В смысле «использовать»? — голос мой хрипит, будто я полночи орал на стадионе. — Олесь, ты серьезно?
Она отворачивается, смотрит куда-то в сторону, где официантка с усталым лицом протирает стойку. Тишина между нами тянется, липкая, как смола. А потом она выдает, быстро, словно срывая пластырь:
— Они туда Таньку с детьми заселили. Ну, сестру мою младшую. У нее же развод, тяжело было бы с двумя пацанами на съемной… А твоя пустовала, вот они и…
— Пустовала?! — я не выдерживаю, рявкаю так, что пара за соседним столиком оборачивается. Олеся вздрагивает, салфетка в ее руках превращается в комок. — Я там жил, Олесь! Это мой дом! Я деньги слал, чтобы ты за коммуналку платила, чтобы все в порядке было! А вы что натворили?
Она молчит, только губы подрагивают. А я чувствую, как кровь стучит в висках, как жар поднимается от шеи к лицу. Два года. Два чертовых года я горбатился на стройке в Варшаве, жил в общаге с тараканами, питался дошираком, чтобы скопить на будущее. На наше будущее. Мы с Олесей тогда только поженились, она клялась, что дождется, что все будет как в сказке. А я верил. Дурак.
Познакомились мы с Олесей на дне рождения у общих знакомых. Она — тоненькая, с копной каштановых волос и улыбкой, от которой внутри что-то переворачивалось. Я — здоровый лоб, только что уволился с завода, мечтал открыть свое дело. Она шутила, что я похож на медведя, который притворяется добрым, а я таял от ее смеха.
Через год свадьба — скромная, в маленьком кафе, зато с танцами до утра. А потом кризис, работы нет, долги растут. И я решил: поеду, заработаю, вернусь героем. Олеся осталась тут, с мамой своей, Галиной Петровной, и дядей Сашей — братом ее отца, вечно пьяным, но с «гениальными» идеями. Я тогда не придал значения их хитрым глазкам и шепоткам за спиной. Доверял. Любил.
Квартиру свою оставил под присмотр Олеси. Звонил ей каждую неделю, спрашивал, как дела, шутил, что вернусь с чемоданом евро и увезу ее на море. Она смеялась, говорила, что все нормально, что скучает. А я и не чуял, как змеиное гнездо за моей спиной вьется.
— Олег, ну что ты сразу кипятишься? — Олеся тянется ко мне через стол, но я отдергиваю руку. Ее пальцы замирают в воздухе, тонкие, дрожащие. — Они же не со зла! Мама сказала, что это временно, пока Танька на ноги встанет. А потом…
— А потом что? — перебиваю я, и голос мой режет, как нож. — Они мне ключи вернут и скажут: «Спасибо, Олежек, что выручил»? Ты сама-то в это веришь?
Она краснеет, щеки ее вспыхивают, как спелые яблоки. А я смотрю на нее и понимаю: она знала. Знала и молчала. Два года я вкалывал, пока ее родня хозяйничала в моем доме, а она даже не пискнула.
Предательство — оно ведь не всегда громкое, с криками и слезами. Иногда оно тихое, подлое, как шепот за закрытой дверью.
— Я хотела тебе сказать, — шепчет она, и глаза ее блестят от слез. — Но боялась… Ты же такой… горячий. А мама с дядей Сашей… они меня убалтывали: «Олег поймет, Олег добрый, он же семью не бросит». Я и повелась.
— Добрый, значит, — я усмехаюсь, и в горле першит от злости. — А то, что я теперь бомж, по-твоему, нормально? Где мне жить, Олесь? На вокзале?
Она всхлипывает, прячет лицо в ладонях. А я сижу, смотрю на нее и чувствую, как внутри рушится что-то большое, теплое, что держало нас вместе. Любовь? Доверие? Не знаю. Но оно трещит по швам, как старый диван под тяжестью чужих жизней.
Дома я потом узнал все.
Танька, младшая сестра Олеси, действительно развелась. Муж ее, Витька, сбежал с какой-то крашеной блондинкой, оставив ее с двумя пацанами — пяти и семи лет. Жить ей было негде, съемная квартира съедала все алименты.
И вот Галина Петровна, теща моя ненаглядная, решила: а зачем Олегу квартира, если он за границей? Дядя Саша, вечно воняющий перегаром, поддакнул: «Точно, пусть Танюха поживет, а то что она, как собака бездомная?» И заселили. Без моего ведома. Без звонка. Без совести.
Я приехал домой три дня назад. Открыл дверь своим ключом — а там чужая жизнь. Детские кроссовки в прихожей, запах жареной картошки, Танька в моем халате, пацаны орут, играют в приставку на моем телевизоре. Она даже не смутилась, только руками развела: «Ой, Олег, ты уже вернулся? А мы тут… временно». Временно! Я чуть стены не разнес.
***
— Что делать будем? — спрашиваю я Олесю, глядя ей прямо в глаза. Кофе остыл, чашка стоит нетронутая, пар над ней давно растаял. — Ты с ними или со мной?
Она молчит. Долго. Слишком долго. А потом шепчет:
— Я не знаю, Олег… Они же мои родные.
И вот тут я понимаю: я один. Один против всей этой хитрой, жадной стаи, которая называет себя семьей.
Я встал из-за стола в кафе так резко, что стул заскрипел по деревянному полу, а чашка с остывшим кофе чуть не опрокинулась. Олеся вскинула голову, глаза ее округлились, как у ребенка, который знает, что сейчас получит нагоняй. Но я уже не мог остановиться — внутри все клокотало, как кипяток в старом чайнике.
— Пойдем, — бросил я, хватая куртку с вешалки у входа. — Разберемся прямо сейчас.
— Олег, подожди! — она вскочила, чуть не уронив сумку, голос сорвался на визг. — Давай поговорим спокойно, не надо туда ехать!
— Спокойно? — я обернулся, и мой взгляд, наверное, был как удар хлыста. — Ты два года молчала, пока твои родичи мой дом разворовывали, а теперь хочешь «спокойно»? Нет уж, Олесь, поехали.
Она догнала меня уже на улице, ветер трепал ее волосы, лицо покраснело то ли от холода, то ли от стыда. Мы молча сели в мою старую «Ладу» — ржавую, но верную, как старый пес. Двигатель зарычал, и я рванул к своему дому, к той самой квартире, которая теперь, похоже, стала чужой берлогой.
Когда мы вошли, в нос ударил запах борща и детского шампуня. Танька стояла у плиты в моей кухне — худющая, с растрепанным хвостом, в растянутой футболке с пятнами. Ее пацаны, Серега и Мишка, носились по гостиной, размахивая пластиковыми мечами. Увидев меня, Танька замерла, ложка в ее руке повисла в воздухе, будто время остановилось.
— Олежек, ты чего это… без звонка? — начала она, натянув улыбку, но глаза ее бегали, как у мыши перед котом.
— Без звонка? — я шагнул вперед, и голос мой гремел, как гром в пустой комнате. — Это мой дом, Тань! Мой! А ты тут хозяйничаешь, как барыня на даче. Кто тебе вообще разрешил?
Тут из спальни выплыла Галина Петровна — теща моя, в халате с розами, с бигуди в седых волосах. Лицо ее было как маска из театра: смесь удивления и наглости. Она уперла руки в бока, грудь вперед — настоящая крепость на ножках.
— Ну что ты орешь, Олег? — начала она, и голос ее был сладкий, как сироп, но с ядовитым привкусом. — Мы же для семьи старались! Танюшка с детьми на улице, что ли, должна остаться? А ты в своей Польше денежки гребешь, тебе-то что, квартира пустая стоит!
— Пустая?! — я чуть не задохнулся от возмущения. — Я за нее ипотеку брал, своими руками ремонт делал! А вы тут расселись, как воры на привале!
Танька шмыгнула носом, бросила ложку в раковину с таким звоном, что дети притихли. Она повернулась ко мне, глаза злые, блестящие, как у кошки в темноте.
— Да ты вообще кто такой, чтобы мне указывать? — выпалила она, и голос ее задрожал от обиды. — Я одна с двумя детьми, без мужа, без работы, а ты тут права качаешь! Тебе что, жалко для племянников угол дать?
— Жалко? — я шагнул к ней, и она невольно отшатнулась. — Это не угол, это мой дом! Ты хоть раз спросила, Тань? Хоть раз позвонила, сказала: «Олег, можно мы поживем?» Нет же, вы как крысы, тихонько влезли и гнездо свили!
Тут в разговор влез дядя Саша — я даже не заметил, как он вылез из-за дивана, где, видимо, дремал. Лицо красное, мутное от вчерашнего, в руках бутылка пива. Он покачнулся, ткнул в меня пальцем, жирным, как сарделька.
— Ты, Олежка, не борзей, — прохрипел он, и от него пахнуло перегаром. — Мы тут за твоей бабой присматривали, пока ты там по заграницам шастал. А ты теперь вернулся и выделываешься? Да я бы на твоем месте спасибо сказал!
— Спасибо?! — я уже не сдерживался, кулаки сжались сами собой. — За что спасибо, Саша? За то, что вы мою жизнь под себя подмяли? За то, что я теперь на улице, а вы тут борщи варите?
Олеся, до того молчавшая в углу, вдруг бросилась ко мне, схватила за руку. Ее пальцы были холодные, липкие от пота.
— Олег, хватит! — закричала она, и слезы покатились по ее щекам, оставляя темные дорожки от туши. — Не надо так! Они же не со зла, они хотели как лучше!
— Как лучше? — я вырвал руку, посмотрел на нее, и в груди что-то оборвалось. — А я, значит, хуже всех? Я, который пахал, чтобы у нас с тобой было будущее? Ты их защищаешь, Олесь, а меня кто защитит?
Галина Петровна театрально всплеснула руками, бигуди затряслись, как колокольчики на ветру.
— Ой, какой страдалец нашелся! — заголосила она. — Да мы тут семью спасали, а ты нам в душу плюешь! Неблагодарный!
Танька подхватила, шмыгая носом:
— Ты бы видел, как я выкручивалась! Дети голодные, а ты со своей квартирой носишься, как с золотым яйцом!
Дядя Саша рыгнул, махнул рукой:
— Да плюнь, Тань, он всегда такой был — жмот и гордец!
И тут я сорвался. Не выдержал.
Схватил со стола вазу — ту самую, что мы с Олесей купили на первую годовщину, стеклянную, с узором из ромашек, — и швырнул ее об пол. Осколки разлетелись, как звезды по черному небу, дети взвизгнули, Танька заорала, Галина Петровна схватилась за сердце. А я стоял посреди этого хаоса и чувствовал, как злость вытекает из меня, оставляя пустоту.
— Убирайтесь, — сказал я тихо, но так, что все замерли. — Все. Завтра утром вас тут не будет. Или я в полицию пойду. Выбирайте.
Олеся смотрела на меня, как на чужого, губы ее дрожали, но она молчала. Танька заревела, загребая детей в охапку, Галина Петровна забормотала что-то про «неблагодарных зятьев», а дядя Саша просто плюхнулся обратно на диван, будто ничего не случилось.
Я вышел на балкон, вдохнул холодный мартовский воздух. Внизу шумел город, где-то лаяла собака, ветер швырял в лицо мелкую морось.
А я стоял и думал: как же так вышло? Где та Олеся, которую я любил? Где та семья, о которой я мечтал? И что мне теперь делать с этой пустотой, которая растет внутри, как трещина в стекле?
Но одно я знал точно: сдаваться нельзя. Это мой дом. Моя жизнь. И я буду за них бороться. До конца.
***
Утро пришло серое, промозглое, как похмелье после долгой ночи. Я сидел на кухне, в той самой, где еще вчера Танька варила свой борщ, а теперь стояла тишина — тяжелая, густая, как туман над рекой. На столе передо мной лежали ключи от квартиры, те самые, что я вчера выложил перед Олесей и сказал: «Решай». Она не ответила. Просто ушла за матерью и сестрой, оставив за собой запах духов и горькое послевкусие предательства.
Скандал вчера затянулся до полуночи.
Галина Петровна кричала, что я «разрушитель семьи», размахивала руками, как дирижер на плохом концерте, пока не сорвала голос. Танька, вытирая слезы, собирала детские вещи в огромные клетчатые сумки, бросая на меня взгляды полные обиды и злости.
Дети хныкали, не понимая, что происходит, а дядя Саша, пьяный в хлам, уснул прямо на диване, бормоча что-то про «мужскую солидарность». Олеся металась между ними, то уговаривала меня одуматься, то шептала матери: «Мам, хватит, он серьезно». Но я уже не слушал. Решение было принято.
К восьми утра они ушли. Танька с детьми — к какой-то подруге, Галина Петровна — к себе в однокомнатку на другом конце города, дядю Сашу пришлось выталкивать чуть ли не за шкирку, пока он не протрезвел достаточно, чтобы сообразить, куда идти. Олеся осталась последней. Стояла в дверях, сжимая ручку сумки, глаза красные, лицо бледное, как мел.
— Олег, ты правда этого хочешь? — спросила она тихо, почти шепотом. Голос ее дрожал, но в нем уже не было той теплоты, что я когда-то любил.
Я посмотрел на нее — долго, будто пытался разглядеть ту девушку с золотыми искрами в глазах, которую встретил семь лет назад. Но ее не было. Передо мной стояла чужая женщина, запутавшаяся в сетях своей семьи, выбравшая их вместо меня.
— Это не я хочу, Олесь, — сказал я, и голос мой был ровный, как сталь. — Это ты выбрала. Уходи.
Она кивнула, коротко, резко, будто ставя точку. Дверь хлопнула, эхо прокатилось по пустой квартире, и я остался один.
Я прошелся по комнатам, как генерал по полю боя после битвы. Осколки вазы все еще валялись в углу, на диване остался мятый плед с пятнами от пива, в кухне — грязная кастрюля и запах чужой жизни. Но это был мой дом. Мой. И впервые за два года я почувствовал, что вернулся.
Открыл окно — ветер ворвался, холодный, резкий, выгоняя из квартиры остатки их присутствия. Я сел на подоконник, закурил — старая привычка, от которой давно отвык, но сейчас она казалась спасением. Дым поднимался вверх, растворяясь в сером небе, а я смотрел на улицу, где люди спешили по своим делам, и думал: что дальше?
Телефон зазвонил — старый друг, Серега, с которым мы когда-то вместе пили пиво на крыше. Он звал встретиться, поговорить, обещал помочь с работой. Я улыбнулся, впервые за последние дни, и подумал: может, это и есть начало? Не конец, а начало.
Через неделю я сменил замки. Выкинул старый диван, на котором спал дядя Саша, и купил новый — простой, но свой. Стены перекрасил — не потому, что надо было, а чтобы стереть их следы, их запахи, их голоса. Квартира снова стала моей крепостью, моим щитом.
А я стал другим. Не тем наивным парнем, что уехал в Польшу с мечтой о сказке, и не тем, что вернулся, полный злости. Я стал собой — человеком, который знает цену доверия и не боится отстаивать свое.
Олесю я больше не видел. Слышал от знакомых, что она уехала к матери, что Танька устроилась на работу, что дядя Саша снова в запое. Но это была уже не моя история. Моя — здесь, в этих стенах, в этом новом дне, который я встречал с открытым окном и чашкой горячего кофе.
И знаете что? Я был счастлив.
Не громко, не ярко, а тихо, по-настоящему. Потому что справедливость — она не всегда приходит с фанфарами. Иногда она просто возвращает тебе то, что твое, и дает шанс начать заново. А это, черт возьми, дорогого стоит.