Мама Люды, Екатерина Андреевна, была «той еще штучкой». Неутомимая, жизнерадостная, прекрасная Катя и красавицей-то никогда не была. Горбатый нос, неровные зубы, неидеальная фигура – ой-ой. Хотя кавалеры находили в ее гордом профиле что-то общее с искристой Кармен. Ну, той, чей портрет мозолил глаза в парфюмерных магазинах – красавица Кармен на пудреницах изготовления фабрики «Новая заря».
От поклонников спасу не было. Наверное, это и служило причиной смертности среди Катиных мужей – нервы мужицкие не выдерживали такого напряжения – того и гляди – уведут супругу из-под носа. Катерина обладала воистину магнетической притягательностью. Никто бы никогда в жизни не поверил, что Екатерина делила свою постель только с законными мужьями. Никаких измен! Категорически! Только флирт, тонкий, чувственный, необъяснимый, ведьминский. Ее так и называли – ведьмачка! Ее, впрочем, по-всякому называли. Обратная сторона медали мужской любви – женская ненависть и зависть. Люда знакома с этим явлением – ей тоже, как и маме, завидовали.
Мать и дочь связывали путы нежности друг к другу. Когда Екатерина Андреевна трагически ушла из жизни (проклятый вирус, убивший Катины вполне здоровые легкие), Люда страдала безмерно. Страдали все: муж Женя, еще не старый тогда, поклонники… На похороны народа пришло… Даже шашлычники с набережной явились почтить память Катеньки. Плакали… После смерти любимой Женя и года не прожил: ведьма Катя забрала его с собой.
***
Людмила приметила блеск в Сашкиных глазах. Ничего, пускай. Мужчинам полезно иногда поглядывать на красивых дам, даже «влюбленным до посинения» в девушек Аннушек. Остается надеяться, что умница-Аня не взревнует своего положительного во всех отношениях Сашку к ней, почти старухе…
Хотя… Людмилу по частям можно резать, в кипятке варить, но вряд ли удастся заставить признать себя «старухой». Мерзкое слово, вонючее, дряхлое, беспомощное. Она – не старуха! Старухами могут быть и совсем молодые девы, если в душе своей полны разочарования, вместо улыбки строят унылые гримасы и шаркают тапками. Шаркать тапками в тридцать лет – позор. Позорище!
Все было прекрасно. Все было просто замечательно.
Алешка, Лёсик по домашнему, рос и радовал родителей и «Людю». Семейство пополнилось парочкой котов и забавным спаниелем Борькой. В клетке крутили нежную любовь волнистые попугайчики Клепа и Мила.
В Анькиной квартире было хорошо – небогато, но уютно. Простой ремонт – белые стены и деревянный, хорошо отциклеванный пол, минимум ультра-модных новинок. Яркие пятна подушек, картины, купленные на Невском у уличных художников, удобная, лаконичная мебель. Светлая детская для Лёсика. Небольшая кухонька в стиле «Прованс». Сашка с Анькой собирали ее буквально по частям, сегментам, роясь на барахолках и сайтах «Отдам даром». Сами выкрасили мебель в нежный, карамельный зеленый цвет. На окна Аня повесила премилые оборчатые занавески. И вышло так, что даже искушенная в вопросах дизайна Люда ахнула на пороге от восторга.
И эта девочка выросла из полубезумного ребенка, спящего в обнимку с дворнягой? И этот рукастый, красивый парень вышел из клоаки, заполненной вы*одками? Не может быть!
Еще как может. Люда этому свидетель.
А потом случилось непредвиденное. Аня пришла однажды с работы и свалилась с тяжелейшими почечными коликами. На нее смотреть было страшно – посерела вся. Сашка вызвал скорую, и Анюту увезли в больницу. Вот они – последствия «веселого» детства. Сидели в Аньке столько лет и не петюкали, тихонечко, как мыши под полом. А после тридцати пяти «механизм умирания» включился. Таймер заработал – и все хронические болезни полезли наружу, мучая хрупкую женщину, приковывая ее к больничной койке, выдергивая из счастливой безмятежности замужнего бытия.
Люда была спокойна от того, что спокойна была Анечка – муж, сын и вся пернато-лохматая банда оставались в надежных руках. Нервничать не из-за чего: все будут обязательно с утра разбужены, накормлены завтраком, умыты и прилично одеты, причесаны и обихожены. На Людочку можно было положиться – главное сейчас – прилежно выполнять предписания врачей и не нервничать по пустякам.
Люда же упивалась ролью хозяйки, матери, бабушки. Иногда, когда она тыкалась носом в макушку Лёсика, думала, что была полной дурой, лишив себя счастья материнства. И Бог ее пожалел, дав ей это счастье сейчас, пусть поздно, но дал. А иногда ей казалось, что Господь, наоборот, ее проклял: как бы ни прижимался доверчиво к ней пушистый, смышленый котеночек Лёсик, сколько бы ни было в его глазенках любви – он все равно Люде не принадлежит. И задумай Саша уехать куда-нибудь в поисках лучшей доли (его не раз приглашали на Север, к хорошим деньгам и полному обеспечению), он уедет, заберет с собой семью, отнимет у Люды Лёсика и Анечку… Люде останется только стареть и хиреть в глупом бабьем одиночестве.
Временно она перебралась к соседям. Лёсик привык засыпать под ее сказки. Да и бегать туда-сюда было неудобно – Люда поселилась в детской, где коротала ночи на маленькой софе. Читала, дремала при ночнике – всем хорошо. Когда мальчик засыпал, на цыпочках выбиралась из комнаты и шла на кухню – помыть посуду, затворить на утро дрожжевое тесто – побаловать Сашку свежей выпечкой. Он очень любил поесть с утра чего-нибудь вредного, мучного, вкусного: оладьи, пирожки, сладкую запеканку. Лёсик, кстати, весь в отца, тоже с удовольствием уминал вкусности «Люди». Ну… теперь, шестилетний, он говорил правильно – Люда.
Вот и сегодня, когда Лёсик, утомленный Людмилой ( весь вечер приклеивали картинки в тетрадь подготовишек к школе) заснул, Люда, не менее уставшая (как в старенькой песенке: «То ли еще будет, ой-ой-ой») на цыпочках пробралась на Анькину «прованскую» кухню. Сашка работал допоздна, приползал домой вымотанный, как черт. Придет, повозится с сыном, поест – и падает без сил. Взял сверхурочную работу – лечиться нынче дорого. Деньги нужны на все. Вот и вкалывал для своей Анюты. Будить его не хотелось.
Но в этот раз в кухне горел свет. Раковина была пуста – Сашка перемыл всю посуду и теперь покуривал в форточку.
- Ты зачем себя утруждаешь, Сашка? – с укором ворчала Люда, - что мне – сложно?
Он вдруг повернулся к ней лицом, высокий, сильный, молодой.
- Вы женщина, а не посудомойка. И не кухарка. И не нянька. Прежде всего, вы – женщина. Мне стыдно смотреть на то, как вы убираете за мной, здоровым мужиком. Хватит изображать из себя бабку, Люда. Ты никогда не будешь бабкой!
- Да ладно тебе, - махнула на него Люда, - чайник ставить?
Она пыталась держать легкий деловитый тон, ничем не выдавая свою растерянность – Сашка смотрел на нее ненормальными, сумасшедшими глазами. Так смотрят одержимые мужчины. Одержимые женщиной, стоящей напротив.
Люда отвернулась. Замешкалась с зажигалкой – включать газ, нет? И решила: не включать. Бежать из квартиры немедленно. Завтра, когда все ЭТО пройдет у Сашки, спокойно, только спокойно, дать ему понять: его взгляды ненормальны. Нельзя ТАК смотреть на Люду. ТАК надо смотреть на Аню. Все остальное – мерзко.
- Слышишь меня, Саша – мерзко! Слушай меня, Саша – я ударю тебя сейчас! Не сметь ко мне приближаться!
Он заслонил выход из кухни своим большим телом.
- Я не трону, не трону, обещаю. Просто – послушай. Я не умею красиво говорить, но ты послушай.
Люда прижалась к стене. Глаза ее сверкали гневливо. И под гневом прятался страх и недоумение: что он сейчас творит? Что творит этот безумец?
- Я не прикоснусь, не бойся.
Саша выставил вперед ладони, показывая этим: не тронет. Но от кухонной двери не отходил.
- Не говори ничего. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Не надо. Я сам все понимаю. Но что мне делать? Я жил нормально, Аньку свою любил, жалел и берег. Хотел от нее детей, все пучком. Пока не увидел тебя, здесь, с этими печеньками. Ты возникла на пороге, как… Как волшебница, что ли… На твое лицо падали солнечные лучи…
На лицо Людмилы тогда падали солнечные лучи, золотили ресницы, щеки, губы, волосы. Она будто вся была соткана из золотых нитей. Как фея розового утра. И этот голос… Прекрасный, грудной, с низкими вибрирующими нотками, как у какой-то известной актрисы из старого-старого фильма.
Сашка не мог вспомнить имени актрисы, причем здесь какие-то актрисы, перед ним возникла она, волшебство вечной весны, богиня, колдунья, бессмертная, неприступная, как Флора, повелительница цветов. Он тайком от Аньки искал сравнение, хоть какое-то с этой женщиной. И нашел – Флора. Благоухающая, весенняя богиня. Вечно молодая, вечно прекрасная.
Анька, его милая, забавная, нежная Анька, была любимым другом, хрупкой лапочкой, которую хотелось защищать, оберегать, холить и лелеять. Но – не любить. Людмиле хотелось поклоняться и укладывать охапками розы к ее ногам. Сумасшествие? Возможно. Сашка долгие годы скрывал свой духовный недуг. Нельзя! Нельзя! Это плохо! Это – не по пацански, в конце концов!
Но что он мог поделать с гадкой своей душой – Людмила снилась ему каждую ночь. И каждый вечер, Саша, ложась с милой, понятной, родной женой, боялся произнести имя Людмилы во сне. Наваждение. Дурь. Мерзость и лажа какая-то! Убить хотелось проклятую эту соседку, которая не видела, не желала видеть, что творится с ним, что происходит и куда это может завести, в конце-концов. Эти ее печеньки и пирожки. Эта возня с сыном. Эти поцелуи в щечку – дети мои, обожаю вас, будьте счастливы.
Она играла роль этакой старушки-простушки, подлая, ненавистная, любимая женщина, играла роль, совершенно ей не подходящую – зачем? Сашка тонул в своей любви-ненависти, каждый день умирал от горя и счастья, что видит ее, вынужден видеть ее… И поделиться своей мукой не мог ни с кем. Саша никогда не был романтичным треплом – рассказывать кому-то о своих чувствах… Да его никто и не поймет – в лучшем случае, начнут ржать и назовут Прошкой Ш. Или – козлом. Или больным на голову… как это слово… Сашка нашел это мерзкое слово – геронтофил. Сластолюбец, охотник за пожилыми дамочками, тьфу!
Она не была «дамочкой». Она была богиней. И, черт побери, она и в сто лет останется богиней!
Только как Сашке-то жить с этим?