Серая хлябь накрыла город. В такие дни Анна ненавидела его, этот город, будто из грязной пористой губки созданный, впитывающий всю влагу небесную в себя, насквозь сырой, заплесневелый, зябкий. А ведь ему так мало надо: стоило солнышку коснуться шпиля Петропавловки, посеребрить Неву, погреть гранитную набережную, и город – яркий, золотистый, покрытый густо-зеленой листвой, по-домашнему уютный.
Правда, это случается редко. Летом. При условии, что лето – хорошее. А если и лето не удалось, можно смело идти топиться. Или прыгать с моста. Или… Что там у Достоевского? Уф, этот Достоевский… Аня его тоже не любит, еще со школы, потому что он видел Питер таким, отвратительно серым и промозглым. Правда жизни, селяви.
Она торопилась на работу. Надо было ехать на автобусе ровно час. На метро неудобно – протолкаешься там двадцать минут, а потом все равно еще пешком добираться – получится больше шестидесяти минут. Лучше уж так, по старинке, на автобусе.
Она стояла на остановке и отчаянно мерзла. Дурища – повелась на веяния местной моды, купила в этот раз не сапоги, а кроссовки. Которые «типа на меху». И что? С утра обнаружила, что подошва хваленых кроссовок лопнула. Аня подложила в них кусок картона и выскочила под дождь. Ноги теперь мокрые насквозь. Скорее бы добраться до работы, огромного универсального магазина, взять в долг пару носков с витрины одного из отделов, быстренько переодеться в сухое и выпить разом горячего чая в подсобке, чтобы не заболеть.
Болеть нельзя. Больничные не оплачиваются. Вернее, оплачиваются, но такими копейками, что даже думать о болезнях не хочется. Все врут, все обманывают, все извиваются и изгаляются, обходя законы, все придумывают лазейки и извилистые проходы, будто мыши в подполе. Все чего-то копошатся, ёрзают, скребутся и грызутся. Жизнь… Да пропади пропадом такая жизнь! Но выхода у Ани нет.
Она тоскливо смотрела на пробку, в очередной раз образовавшуюся на этом проспекте. Невольно улыбнулась: в пробке зато все равны. И серые «реношки», и ржавые «лады», и навороченные «мерседесы». Водилы курят, нервничают и матерят друг друга.
За рулем дорогой иномарки, величиной чуть поменьше автобуса, сидит красивая, «породистая» дама. Нежный мех коротенькой курточки ласкает ее щеки, нет, не щеки – ланиты. Точеный профиль можно выставить в музей. Идеальная укладка – вид легкой растрепанности, будто невский ветерок поиграл, стоит, наверное, трех Аниных зарплат.
Тонкие пальцы, унизанные изящными колечками, беспокойно лежат на руле. И чудесный браслет на идеальной лепки запястье. С Анькиными лапами не сравнить. Ей этот браслет только на нос надевать. Красавица торопится, кусает пухлые губы, поглядывает по сторонам.
И тут ее взгляд столкнулся с взглядом Ани. И та (попутал шаловливый бес, что ли) сделала такое горделивое лицо: ни дать, ни взять «Неизвестная» с картины Крамского. Этакое «фи» свысока. Будто, и правда, сидит Анна в дорогом экипаже, в шубке, отороченной таким же, как у шубки красотки в иномарке, нежным мехом, в шляпке с легким пером. Брови у Анны надменно приподняты, а сочные губки сложены в презрительную гримаску. Знай наших! Мы-то, сирые-убогие, едем, а ты сиди в своей пробке три часа! Оревуар, мадам!
«Мадам» прочитала в глазах Ани это ничем не завуалированное превосходство. Что-то такое про себя поняла и… раздвинула губы свои в ироничной усмешке…
А Аня (взрослая женщина, в конце концов) вдруг показала ей язык. Совсем как в детстве, когда дурачились с Антоном, передразнивая взрослых!
Настроение у Анны немножко поправилось. Она даже перестала ощущать неприятную сырость больных, раздавленных бесконечной работой ног. В супермаркет зашла с улыбкой. Надо же, мелочь какая, гаденькое преимущество, а как меняется день! Подбежала Татьяна, старшая смены.
- Чего лыбишься? В «холодной» витрине пустота! Покупатели скоро нудеть начнут. Марш на салаты!
Ну хорошо, хоть чаю выпить удастся на ходу. Единственная радость – чай. Аня шмыгнула кривым, сломанным семь лет назад носом.
Татьяна не вредная. Крикливая просто. От нервов. В прошлом году от нее ушел муж. Да и бог с ним, не муж и был. Ленивый и пьющий. Нервы у Тани поуспокоились, и она с восторгом теперь всем объясняет в курилке, как хорошо жить без мужика, и какие все бабы - дуры. Что там они ищут в этом «замуже»?
Действительно, что бабы там находят?
Аня, например, ничего не искала. На нее клятый «замуж» упал, как кирпич сверху. Ее этим «замужем» просто раздавило, как лягушку. Да и не замужество это было. Рабство.
***
Даже их имена, Анна и Антон, были созвучны. И имена, и мечты. Даже цвет глаз и волос совпадал. Оба светло русые, сероглазые, оба дерзкие, смелые, живые, как ртуть.
В поселке Анциферово, что вытянулся вдоль железки, Аня и Антон родились и провели свое шумное, по-настоящему свободное детство. Этих двух чертенят рано или поздно обязательно бы притянуло друг к другу. Матери выли от проделок своих отпрысков. Если где шумнут хозяева на воришек, залезших в огород, то воришками окажутся либо Антоха, либо Анька.
Если курица или яйца из-под несушки пропали в чьем-нибудь курятнике, владельцы, не сворачивая, направлялись на Анькин или Антохин двор. Не нашли пропажу? Пофиг!
- Ваши, ваши свистнули! Будто мы не знаем… Знаем! Безотцовщина! Беспризорщина! У всех нормальные дети, а у вас – поди что!
- Поди кто! – невольно поправляла соседей мама Ани, - что вы докопались до нас? Нормальные у нас с Людкой дети!
Она сигала в дом. Нервно рылась в кошельке, выгребала из него последние деньги, вылетала на крыльцо и совала соседям деньги.
- Нате, подавитесь! Морды!
Потом ураганом налетала на Аньку и лупила ее по тощей заднице веником:
- Воровать? Воровать вздумала? Ах ты, такая растакая, та-та-та!
После швыряла веник в угол и уходила плакать. Ничего у нее не ладилось, у Анькиной мамки. Все в тартары летело. Папка Анькин от безденежья сбежал на заработки на Севера, да и сгинул там бесследно. Время такое было: ушлые хозяева лесов, полей и рек расправлялись со строптивыми рабочими, требовавшими честной оплаты за труд, легко: даже пули не тратили, выкинут в болото, а потом скажут: нечаянно утоп. Какая жалость. Ищите-свищите, подавайте в розыск. Мы ни при чем!
Анькину маму замуж не брали больше. Самим кормиться нечем, а тут еще хвост. Анькина мама работала бы на пяти работах, да где в поселке эту работу найдешь? Устроилась на железку, тем и жили. Работа сменная, девка заброшена, дичает… А как иначе? Как еще?
У Антона дела не лучше. У Антона мамку батя бросил официально и на полном серьезе. Мол, она – гулящая, мол, Антоху от какого-то заезжего дальнобойщика прижила, когда на трассе торчала. На какой трассе? Когда? Что это за мода такая, свою кобелиную натуру за счет несуществующих бабьих грехов прикрывать? Но папаша Антона сплетни распускал витиевато, грамотно, среди пожилых болтунов. И когда Людке бабки вслед плеваться начали – сделал красивый жест и оформил красивый «честный» развод. И сбежал в Боровичи к молодой любовнице, собака бешеная. Оформился там так, чтобы алиментов на Антона приходило чуть побольше двадцати «у.е.», по старому курсу. Сволочь? Не то слово. Мамка Антона от обиды начала попивать. Упустила парня, конечно. Виновата, конечно. Это папа – молодец, а она – шваль распоследняя. Припечатали, в общем.
Матери часто сиживали друг у дружки в гостях. Сетовали на свою горькую долю. Пили. Пели. Одаривали лаской болтавшихся под ногами детей, пихали им в карманы и раскрытые, как у птенцов, рты куски со стола, конфеты или шоколадки, купленные в порыве веселого, бесшабашного настроения: ай, гори оно все огнем да синим пламенем. Не жили богато, нефиг начинать.
А потом все вместе неделями сидели на картошке. Но ничего, с голоду еще никто не помер. Подумаешь, у других похуже дела.
Проклинали свою загубленную поселковую жизнь, из которой даже не пытались выкарабкаться. А вот дети их только и ждали, когда вырастут. Чтобы сразу уехать отсюда, убежать без оглядки.
- И тебе не жалко? – спрашивала иногда Анька Антона.
- Не-а, - отвечал тот.
- А мне жалко. Тут красиво, - вздыхала Анька.
А вокруг, действительно, было очень красиво: с высоты холма вся долина казалась нарисованной, мультяшной, фантастичной. Деревья, словно вилки капусты брокколи, тут и там расставленные, отбрасывали четкие тени. Узкая лента речки, стальной змейкой огибала их поселок и ферму вдалеке. Игрушечный поезд как-нибудь тащился по миниатюрной железной дороге.
Словно мальчуган исполинского роста специально расставил свои игрушки на изумрудном коврике, разрисованном желтыми извилинами проселочных дорог. Так сверху все аккуратно и нарядно, так весело, словно никаких бед и разрух в стране нет. Даже позавидовать местным жителям можно, словно они – «жевуны» из волшебной страны Оз.
Отсюда не видно было упавших серых заборов, не видно покосившихся сараек местного «шанхая», где жители кирпичных двухэтажек, лишенные личного подворья, держали поросят и кроликов. Отсюда не разглядишь запустения на фермах и мастерских, разбитых окон брошенных квартир, раздробленного в крошки шоссе и разрисованных похабными надписями стен автопавильона, магазина и не действующего теперь Дома культуры.
- Ну и дурочка. Ничего красивого я не вижу. Ты чего, думаешь, мой папаша слинял? Он от того и слинял, что здесь денег нет. И житуха унылая. Потому и бросил он нас с мамкой, за красивой жизнью рванул. Теперь валяется со своей лярвой, мартини пьет и Вандама по видику зырит. А нам – шиш на постном масле. Урод.
Антоха насупился и оттопырил нижнюю губу.
- Я тоже свалю отсюда. Ты со мной поедешь?
***
Аня уехала. Антон умел уговаривать.
Но тогда не уговорил. Анне ужасно не хотелось бросать маму одну, хоть и надоела она хуже горькой редьки вместе со своим веником. Орет, орет, орет, веником этим размахивает и совершенно не понимает, что Аньке совсем не больно. И даже не обидно. Дурочка какая-то. Насмотрится эту «Тропиканку» свою и устраивает в доме такие же бразильские страсти. Ну ее…
Анька жила себе, пропалывала на огороде картошку, потом ела ее, политую маслом и круто посоленную крупной серой солью, в школе переваливалась с тройки с минусом на тройку с плюсом, легко закидывала мяч в баскетбольную сетку в школьном спортзале, а вечером слонялась по окрестностям поселка с закадычным друганом Антохой.
Их уже считали парочкой и говорили про них невесть что. Свистунова Галина Сергеевна, училка, несмотря на наступившую вольность в современных нравах, на полном серьезе спрашивала у Аньки, живет она половой жизнью с мальчиками или нет. Анька сидела на подоконнике, около засохшей герани в терракотовом горшке, смеялась и говорила:
- А чё я, рыжая? Вашей дочке можно, а мне нельзя?
Автор: Анна Лебедева