За свою жизнь Иван Николаевич почти никогда не врал. Клеймо лгуна его всегда отвращало. Как-то он соврал родителям, что собирается идти помогать своему другу Кольке Дееву делать уроки. Он тогда болел. Была весна. На затонах тронулся лёд, и старшие мальчишки ходили колоть щук. Родители его никогда бы не отпустили на такое дело.
Он несколько раз провалил лёд, набрав полные сапоги ледяной воды. Пришёл домой и расплакался.
Наказывать его не стали. Мать лишь сказала, чтобы он больше никогда не врал. И Иван больше не врал.
А тут предстояла целая афера. А вдруг она и правда ответит? А больше всего его страшила мысль, что она предложит ему встречу, и когда он придет, она рассмеется прямо ему в лицо. Будет корить его, называя лгуном. А потом об этом узнают в школе. Его выставят на посмешище и ему тогда ничего не останется, как уволиться, так как он не переживет всего этого позора. В какой-то момент эти мысли взяли вверх, и он уже решился разорвать конверт вместе с фотографией, но что-то опять его остановило. На первое место в сознании всплыла фраза «ищу друга», и он снова положил письмо на край стола.
Вы читаете окончание рассказа. Начало здесь
Сыграв несколько полек, Иван Николаевич отложил аккордеон и ушел спать. Ему снилась какая-то кутерьма. То он летел вниз с горки на громадных санях, то ехал в поезде со своими родителями, то бежал с женой вдоль трамвайных путей. Потом писал письмо незнакомой женщине, в котором извинялся за то, что не привез ей собаку.
Когда прозвенел будильник, он вскочил, быстро оделся, забыв даже умыться, схватил конверт и пошел в школу. Недалеко от школы была почта. Он подошел к ней и вложил письмо в синий ящик.
Несколько дней подряд он корил себя за письмо. Хотел даже идти на почту и попытаться его вернуть. Игра на аккордеоне не выходила такой, как прежде. Ему все время слышалась фальшь. Но в конце концов он сдался, решив, что незнакомка ему все ровно не ответит. Ведь в письме он так ничего о себе и не рассказал.
– Подумаешь, какой-то учитель. Кому он сегодня нужен. Даже и сорокавосьмилетний. Вот старый хрыч! – успокоив себя этими словами и по привычке несколько раз охнув, он попытался вернуться к прежней жизни,
Уже через неделю он совсем перестал думать о письме. Он всё так же спешил домой, где еще с большим азартом играл на аккордеоне. Игра перестала его раздражать и казаться фальшивой. Музыка смешивалась с его переживаниями. Однажды он попытался спеть, но его собственный голос так его испугал, что он даже вздрогнул. Нет, он не фальшивил. Он как раз совершенно точно попадал в нужную тональность. Но он не хотел его слышать. Словно в его собственном голосе таилась вся грусть прожитой им жизни. Он перестал петь и стал играть молча, с жадностью впиваясь в аккордеонные клавиши.
***
Подошел к концу учебный год. Иван Николаевич уже стал подумывать об отъезде на летние месяцы на дачу, чтобы продолжить там свою игру, которая из увлечения давно переросла в нечто большее.
Однажды, придя из школы, он обнаружил в почтовом ящике письмо. Оно было от той самой незнакомки, о которой он уже забыл. Тут же надорвав конверт, он вытащил сложенный вдвое листок, внутри которого была вложена черно-белая фотография. На ней была запечатлена женщина примерно того возраста, что был указан в объявлении. Она сидела в кресле, руки её изящно лежали на подлокотнике, а сама она смотрела прямо на него.
У Ивана Николаевича перехватило дыхание. Женщина была красивая, с изящными ямочками на щеках. Он развернул листок и прочитал: «Уважаемый Иван Николаевич. Спасибо, что откликнулись на моё послание. Честно признаться, я не сразу решилась вам ответить. Человек столь благородной профессии как у вас для меня не ровня. Я работаю обычной медицинской сестрой. И совсем, к своему стыду, ничего не понимаю в химии. Хоть и живу в окружении всей таблицы Менделеева. Мой муж умер десять лет назад. Он работал водителем. И вот я, измученная одиночеством, решилась на такой шаг. Будь что будет. Надежда умирает последней. С уважением к вам, Ирина Константиновна».
В конце письма был указан адрес. Иван Николаевич хорошо знал это место. Это был посёлок по направлению к которому располагалась его дача.
Спустя несколько часов он уже бежал в сторону почты, чтобы отправить письмо. В нём он уверял Ирину Константиновну, что благородство профессии никак на него влияет. Что он самый обычный человек. И так же, как и она, весь изъеден одиночеством. И что даже маленькое письмо с несколькими предложениями послужит для него самым настоящим утешением.
Когда он возвращался с почты, он остановился рядом с храмом, в который ходила его жена. Высокий шпиль колокольни, увенчанный восьмиконечным крестом, поднимался к небу. Иван Николаевич остановился и неожиданно для себя едва заметно перекрестился. Последний раз он это проделывал в детстве, когда умерла его бабушка. Тогда, стоя у гроба и испытывая неописуемый страх, он, словно защищаясь от него, сделал то же самое. Он много раз видел, как бабушка крестилась на висевшую в её изголовье икону. Сейчас он не испытывал страха. Чувство пустоты и ужаса, которые он испытал в храме, когда отпевали его супругу, давно ушли, как только он начал играть на аккордеоне. Его угнетало скорее чувство неловкости за ложь о возрасте. Но, решив, что со временем он непременно обо всём ей расскажет, он успокоился. И, посмотрев еще раз на колокольню, и выдохнув «ох», он еле слышно произнес: «Господи».
Вскоре пришел ответ от Ирины Константиновны. Потом еще и еще. И в его жизни появилась новая радость – письма. Он по-прежнему увлеченно играл на своем инструменте, разучивал новые композиции. И даже как-то набрался смелости, пришел к Степанычу и устроил ему целый концерт. Он сыграл и «Итальянскую польку» Рахманинова, и «Испанское болеро», и «Кукарачу», и даже «Мурку».
Вскоре, благодаря особенностям характера Степаныча, о новоиспеченном музыканте узнали в школе. И Иван Николаевич не стал отказываться, когда коллеги попросили его показать свои способности на школьной сцене. Он вдруг обнаружил, что вне зависимости от места, где он играет – дома ли, на сцене, он испытывает то же самое чувство – чувство погружения в невидимый мир, где ему становится по-настоящему хорошо.
Но когда приходили письма от Ирины Константиновны, он все отбрасывал в сторону и уходил в другой мир, не менее притягательный. Он ей рассказывал обо всем. О своём увлечении, о детях в школе. Один раз написал целое письмо о своем приятеле Степаныче. Да так разошелся, что пришлось выдергивать из тетради дополнительный листок.
Одна тема оставалась нетронутой – его возраст. Он каждый раз охал, когда вспоминал об этом неприятном моменте, и каждый раз откладывал свое признание на следующий раз.
***
Но вот однажды Ирина Константиновна предложила Ивану Николаевичу свидание. Был сентябрь. Только начался учебный год. Он даже не сразу открыл письмо, решив сначала покончить со школьными делами, а уж потом насладиться посланием от своего друга. Ирина Константиновна писала о себе, о работе, о новой прочитанной книге. И вдруг в конце письма последовало предложение встретиться. Она писала, что их встреча ни к чему не обязывает, и что это вовсе не свидание, а просто встреча. Обычная встреча, на которую приходят друзья. А раз они друзья, то можно и посидеть вместе, поболтать о чем угодно, а потом разъехаться по своим домам.
Но дело как раз и заключалось в том, что для Ивана Николаевича это встреча была не обычной. Потому что именно на этой встрече и должно было вскрыться то самое важное, что он так таил от Ирины Константиновны – его возраст.
– Проклятый возраст, – чуть ли не проорал он, когда отложил в сторону письмо. – Что же делать? Ну что же делать?..
Он заходил по дому, словно это должно было помочь ему найти нужное решение. Но решения не было. Кроме одного: написать сразу всё как есть. Сказать, что он лгун. Что он врал ей всё это время. И он уже пошел к шкафу, чтобы достать новый конверт, но вдруг остановился. Неожиданно пришло какое-то спокойствие.
– Да хоть и так. Да, он убавил себе почти десяток лет. Ну и что? Она и не расспрашивала его ни о чем, что касается его внешности. В конце концов, его можно понять. Он – пожилой человек. Да, он соврал. Но во всем остальном он был честен. И в его лжи не было никакой корысти. Нет, она должна меня понять.
Он дошел до шкафа, достал конверт, вырвал из тетради листок и написал, что согласен на встречу. Встреча должна была состояться на станции, откуда электрички шли в сторону его дачи, а после нескольких остановок был и посёлок, в котором жила Ирина Константиновна.
***
И вот он на той самой станции. Осенний ветер не на шутку разыгрался, и, сгребая с тротуара опавшие листья, уносил их вслед за отъезжающими электричками. Ирина Константиновна должна была быть одета в темно-синий плащ, а на ее голове должен быть коричневый берет. В руках у нее будет завернутая в бумагу небольшая картина. Эту картину она давно купила на юге, у местной художницы. На ней изображено море и летний закат. Иван Николаевич писал ей, что грустит по морю, и она решила сделать ему такой подарок.
Он подошел к перрону. До электрички, на которой должна была приехать Ирина Константиновна, еще целых полчаса. Его сердце не просто стучало, оно норовило вырваться наружу и побежать от станции прочь. Он всматривался в лица прохожих. Ему казалось, что все они, проходящие мимо него люди, намного счастливее его. Ведь их не ждёт такое испытание, которое случится с ним в ближайшее время.
Ворох мыслей то поднимался в его голове, подобно кленовым листьям, кружимым ветром, то вновь опускался, принося спокойствие.
Полчаса предательски подошли к концу. Диспетчер объявил о прибытии очередной электрички. Сердце еще сильнее запрыгало у него в груди, и он, несколько раз произнеся протяжное «ох», побрел навстречу своей неминуемой гибели.
Электричка остановилась. Открылись двери вагонов, и из них повалил народ. Те люди, что ждали на перроне, стали заполнять опустевшие места. В письме Ирина Константиновна просила его стоять рядом с фонарным столбом у входа в зал ожиданий. Но вот двери электрички захлопнулись и она, вобрав в себя очередных пассажиров, унеслась вдаль. Приехавший народ стал расходиться. Как не всматривался Иван Николаевич в лица прохожих, как ни искал знакомое лицо с фотографии, все было тщетно. Женщин было немного. И ни на ком из них не было берета.
– Может, что-то случилось? – пронеслось у него в сознании. – Но что именно? Болезнь? А может, она обо всём догадалась? И решила не связываться с таким аферистом как я? Но как она могла догадаться? Конечно, я допустил ошибку в письмах. Я так увлекался своими рассказами, что не заметил, как проговорился. А тогда зачем было назначать мне свидание? Можно было ведь написать обо все в письме. Нет, тут что-то не то… Наверное, всё-таки болезнь.
Иван Николаевич уже собрался бежать домой, чтобы немедленно написать ей новое письмо, или даже лучше телеграфировать. Предложить помощь. Ну, или что-то сделать.
Как вдруг он заметил сидевшую на лавочке недалеко от него пожилую женщину. Её голову обтягивал коричневатый берет, но он был настолько изношен, что больше напоминал обычный платок. С обеих сторон из-под него свисали небольшие локоны седых волос. Но плащ был действительно темно-синий. А рядом с ней стоял бумажный сверток.
Он посмотрел внимательно на ее лицо. Это была Ирина Константиновна, та самая женщина с фотографии. Но только постаревшая. Все тот же тонкий нос, те же ямочки на щеках…
Но сейчас, сидя на этой лавочке, в этом потрепанном берете, она была еще прекрасней. Она смотрела в другую сторону. Но он хорошо понимал, что она уже давно за ним наблюдала. Он подошел к ней и сел рядом. И они посмотрели друг на друга.
Она улыбнулась. Улыбнулся и он. Улыбки быстро сменились смешками, которые тут же переросли в самый настоящий смех. Временами смех прекращался, они сидели молча, но потом снова, посмотрев друг на друга, начинали смеяться. Проходившие рядом люди смотрели на двух смеющихся пожилых людей и тоже улыбались.
Потом Иван Николаевич встал, протянул ей руку и сказал:
– Присоединитесь?
– Почему бы и нет, – она улыбнулась, но вдруг щеки чуть дрогнули, и Иван Николаевич заметил на ее глазах слезы.
– Ну, вот еще, вы это бросьте. Оно ни к чему. – И он, притянув её к себе, слегка обнял. Предательский, огромный комок подкатил к его горлу, и он почувствовал, как и на его глазах проступила влага.
– Вот, – она указала на сверток. – Эта та самая картина.
– Это я уже понял. Ну а мой подарок нужно будет слушать. Вы ведь не откажетесь?
– Нет, не откажусь. Конечно, не откажусь.
Иван Николаевич взял сверток, и они пошли в сторону города. Спустя короткое время он ощутил её теплую руку в своей руке. Он не стал останавливаться, не стал даже смотреть в ее сторону. Боясь что-то нарушить в этом, почти мистическом, прикосновении. Лишь по привычке произнес «ох».
А ветер словно обо всём знал и заранее разметал всю листву с тротуара – чтобы уже теперь ничто не могло помешать этому первому свиданию.
Tags: Проза Project: Moloko Author: Акинин Павел
Начало рассказа здесь