«Как-то на фронте один солдатик сказал ей:
— Сестричка, есть вещи, о которых думать нельзя. Запрещено. Понимаешь? Иначе душу в клочья порвет.
Чуть позже узнала Палаша, что родные этого солдатика все погибли — умерли от голода в блокадном Ленинграде: мать, отец, жена, двое детей, младший братишка и старшая сестра с двумя ребятами. Все! Будто сердце выдрали из груди…»
Часть 108
Пелагея не посчитала нужным рассказывать всем о том, что из шестерых детей у Любушки ее родный только самый младшенький — Силантий, да и тот рожден не от Федора. Так же Палаша не стала открывать секрет рождения пятого сыночка, что он у Феди не от его покойной жены, а что подкинула ему его полюбовница Лизка. Это все ей самой по большому секрету поведала Фрося, и то наказала:
— Ты ужо мене ня продавай, ежеля чавой. Захочеть Любашка, так сама тебе расскажеть. Ты ужо тада притвориси, што первый раз енто слышишь.
— Не волнуйся, тетка Фросинья! — успокоила Пелагея тогда старушку. — Никому ничего не скажу и тебя не продам. Притворюси! — обещала она.
Зачем же нарушать слово, подводить старушку?
Когда Валюша стала расспрашивать про семью Любаши, Палаша коротко ответила, что времени на общение было мало: Любаша пришла в себя вечером накануне Палашиного отъезда, и то была очень слаба. Не до разговоров.
— Валя, я и о своей жизни ничего не рассказала. Мыслимо ли: я в Высоком, муж в Гурзовке. Живу с матерью первого мужа, а он живет тут же с новой женой. Отец моей дочки тоже рядом, но и он мне не муж. Рядом все, кроме нынешнего мужа.
Валя ахнула:
— Ой и правда, ишть, как усе у тебе запутано.
Палаша кивнула и продолжила: — Нам с Любушкой теперь некуда торопиться — вся жизнь впереди. У меня так она вообще только начинается. Приедет сестрица на седьмое ноября, вот и наговоримся досыта. Надеюсь, что хоть на недельку задержится.
Валентина вдруг неожиданно опечалилась:
— А до седьмого ноября мене одной куковать.
Тяжело вздохнула.
— Валя, поехали с нами! — твердо сказала Пелагея.
— Чавой ты, чавой! — замахала руками Валентина. — А огород? А куры? А две гуськи ты ж сама приволокла! Да как хату оставить? А Палашенька, внученька моя? Как я без яе? Таки ж Анфиска беременная опять. Ну ты знашь. Как она без мене? Нет уж, Палаша, я ужо токма у гости к вама, а вы к мене. Да и близко жа совсема. Утречком соберуси да и приду. Хочу хозяйкой жить вечной, а ня вечной гостьей. Понямши? Ня забижаешьси на мене?
— Валя, ну тогда чего ж печалиться и сердце себе рвать? Сережа муж мне, мы должны быть вместе. Все, точка! — жестко припечатала Палаша.
Не стала она теребить душу еще больше и рассказывать Вале о том, как ей самой тяжело покидать Высокое, хоть и не здесь она родилась, а считала Валин дом своим родным. Все здесь было мило ее сердцу: уютная небольшая горница; своя светелка; большой сухой погреб, заставленный всяким добром; сени; белые задергайки на окнах, отороченные кружевом, подаренным Верой. А сад? Как же любила Палаша в те немногие часы отдыха, что выпадали ей в жизни, посидеть в саду под яблонькой аль под сливой.
Коль было плохое настроение, так под яблоню садилась: ствол у нее гладкий, теплый. Прижмется к нему щекой, прикроет глаза, вспомнит матушку, и вроде как легче на душе становилось, спокойнее. Сливовое дерево аль вишневое в таких делах не помощник — ствол у обоих корявый да прохладный: не успокоит, а наоборот, душу раздеребит. Но когда плодоносили деревья, тогда Пелагея к ним стремилась: уж больно вишню да сливу любила, больше, чем яблочки. Кисло, аж Москву видно, а опять тянется рука за ягодой — наливной, плотной, крупной. Как расстаться с этим? А люди? Сердце Пелагеи зашлось, заныло! Как же с людьми тяжело будет прощаться. Дед Тимоша, Варечка, Глафира, Васильна, Степан, Наталья, Демьян, Глаша… Да что там говорить! С Анфиской — и с той жалко расстаться будет, потому как маленькая Палашенька у нее — любимица Пелагеи. Почти каждый день заглядывала Палаша к Анфисе. Хоть на минуточку. Как радовалась ей малышка! Подбегала, обнимала, смеялась звонко!
«А ну отставить нюниться! — приказала самой себе. — Иваныч вон за тридевять земель приехал. И то ничего! А я? Я ж здесь, на своей родной земле остаюсь», — успокаивала саму себя Пелагея, хорошо понимая, что бегать так, как Настя, или даже «плестись», как Валя она не сможет. И не только из-за ноги, то есть из-за ее отсутствия, а еще и из-за работы. Вон Иваныч чего сказал: операционная сестра. Это уже серьезно. Это не фельдшер на деревне, однако и эта простая на первый взгляд должность иной раз вздохнуть не давала.
«Разберемся! Точка! Отставить!» — скомандовала сама себе еще раз и больше об этом не думала.
Как-то на фронте один солдатик сказал ей:
— Сестричка, есть вещи, о которых думать нельзя. Запрещено. Понимаешь? Иначе душу в клочья порвет.
Чуть позже узнала Палаша, что родные этого солдатика все погибли — умерли от голода в блокадном Ленинграде: мать, отец, жена, двое детей, младший братишка и старшая сестра с двумя ребятами. Все! Будто сердце выдрали из груди…
Навигация здесь
…На следующий день вместе с Иванычем пошли в медпункт. Варя встретила радостно, но тут же у нее на глазах появились слезы:
— Дохтур мене сказал. Уезжаешь!
— Да, Варечка. Но ничего! Будешь приезжать к нам! А что? Сели на телегу с утра — через час уже у меня.
— Ай-ей, Палаша! Это ж ужо не местя, понимашь? Ня наездимси! Я вона в Логу месяц ня была.
— Ну ты сравнила! То ж далече!
— Таки Федька усе время зоветь. И на машине. А мене то одно, то другоя мешат.
Варвара махнула рукой, заплакала навзрыд.
…Неделя пролетела незаметно, и вот уже Федор подогнал машину, и мужчины принялись грузить узлы в кузов.
Пока грузили, народ подходил к ограде Валиного дома. Был ли двор в Высоком, с которого хоть кто-то не пришел проститься с Пелагеей? Нет, не было! А был ли двор в Высоком, из которого не пришли к Пелагее за помощью за эти годы?! Нет, не было…
Она вышла и растерянно обвела взглядом односельчан.
Люди смотрели на нее и молчали.
Пелагея закрыла глаза, не в силах смотреть в эти родные лица. Слезы струились по щекам…
— Ну што, сельчане! Пожелаем нашей Палашеньке счастья женского. Да с таким орлом-то, как Сергей Иваныч, чавой ня быть-то счастливой? А? Ня прощаемси! Ня прощаемси! Я канешна усем вама здоровячка жалаю. Но как жа без хворобы? Зима на порог — она туточки. Так что повстречаемси ишшо с Палашей и ня раз. Усе равно ты наша, Пелагея Прохоровна. Гордимси мы, што такая женшина у нас есть: мать, коммунист, герой, орденоносец, дохтур! Благодарствуем тебе, Прохоровна! — Степан снял картуз и склонился в низком поклоне.
Все мужики вслед за ним поснимали шапки и тоже поклонились. Бабы крестились и плакали, кланяясь, дети примолкли.
Пелагея еле сдерживала рвущиеся наружу рыдания, Иваныч стоял в стороне и курил, глаза его тоже блестели от слез.
— Дорогие вы мои! — начала Палаша ответную речь срывающимся на шепот голосом. — Если бы вы только знали, как люблю я вас всех и как мне трудно сейчас… не могу говорить… тяжело… благодарствую вам за все!
Пелагея склонилась так низко в поклоне, как только могла.
— Жду вас всех в Малиновке. Буду рада всем вам — как гостям! Не хворайте! Ну а уж если все-таки захвораете, то я всегда ваша — Пелагея Хворостенкова.
Татьяна Алимова
Копирование повести строго запрещено.
Все части повести здесь ⬇️⬇️⬇️
Не сочтите за труд — помогите вывести канал из теневого бана. Для этого нужно всего лишь прочитать еще один рассказ. Вам удовольствие, а мне польза ⬇️⬇️⬇️