— Замолкни! — София Витальевна на ощупь смахнула старый дребезжащий будильник с тумбочки и накрыла голову подушкой.
Будильник обиженно брякнул в последний раз и замолк. На смену ему тут же пришла Арсения, будь она неладна!
— Соня, хорош дрыхнуть! Тебе на работу пора!
— Не пойду! Выходной у меня. Или вообще отпуск, а может, даже пенсия! Нам, кстати, в принципе, пенсия положена? — София Витальевна вынырнула из-под спасительной подушки и посмотрела на Арсению.
— Какая тебе пенсия? С ума сошла? Нам и отпуск-то не положен. Вставай давай, Юнона уже по делам убежала, меня тоже люди ждут. Даже Аврора, уж на что ребенок, и то без капризов, свои обязанности выполняет! Хватит саботировать! — Арсения Витальевна нахмурила аккуратные бровки.
— А я не хочу больше, — упрямо сказала София Витальевна. — Вас люди ждут, а меня не ждут!
— София Витальевна Афанасьева, хватит дурить! Твое имя-отчество-фамилия, как переводятся, забыла? «Бессмертная жизненная мудрость», если брать вольную трактовку. Вот и веди себя подобающе! — Арсения отобрала у Софии Витальевны подушку. — Шуруй на кухню, глотни кофейку и на работу!
Ругаясь вполголоса, София Витальевна побрела на кухню.
***
«Онли ю!» — надрывался Savage в телефоне. Мария Ивановна похлопала рукой по тумбочке рядом с кроватью, промахнулась. Призывая любить и рассыпая комплименты голосом некогда любимого Грубияна (Savage — дикарь, грубиян), телефон грохнулся на палас. Пришлось открыть глаза.
— Приветствую, — с утренней хрипотцой сказала Мария Ивановна в трубку.
— Мамуля, спишь еще?
Ленка. Голосок у дочки извиняющийся, заискивающий. Сейчас что-нибудь попросит. И точно:
— Мам, я помню: ты говорила, что занята на выходных, но мне совершенно некуда деть Пашку. Посидишь? Ну пожалуйста. Он же тебе внук как-никак... Я редко ведь прошу. Очень-очень надо, — Лена вывалила все аргументы сразу, замолчала.
Мария Ивановна откашлялась: «Надо бросать курить, хотя какой уже смысл».
— Нет, Лена, не получится.
Здесь главное, чтобы голос не дрогнул. Ленка сразу малейшую слабинку чувствует и начинает дожимать. А так всего лишь разозлилась и пошло-поехало:
— Ну почему мне так не везет? У всех детей бабушки как бабушки, а у Пашки — эгоистка! Мама, ну нельзя же так! Надо все-таки близким помогать!
Мария Ивановна молчит: сейчас время для паузы. Хотя очень хочется спросить, где это Ленка «нормальных бабушек» видела? Ну тех, которые готовы на свои планы в угоду внукам наплевать? Она, Мария Ивановна, таких не встречала. Имеет право судить, потому как знакома с родителями многих Лениных подруг. Может, какие-то новые появились? Но лучше не спрашивать. Если и не появились, то Лена их сочинит и будет еще полчаса по ушам ездить. А сейчас вроде выдохлась:
— Мама? Ты вообще слушаешь? Или опять телефон на громкую связь поставила и своими делами занимаешься?
— Слушаю. Но ничего нового ответить не могу. У тебя старшенькой шестнадцать лет, попроси ее.
— Да какое там! Усвистала уже на выходные. Повезло мне с родными, как утопленнику. Ну и ч.ерт с тобой! Вот подожди, вспомнишь нас. Придет к тебе старость, так нам тоже будет некогда. — Лена бросила трубку.
Всегда она так: обижается, угрожает даже. А ведь Мария Ивановна, когда может, помогает. Сто раз сидела с пятилетним Пашкой. Ну да ладно, остынет Ленка, извинится, и они наверняка помирятся. Хотя надоело! Стращает ее, чуть что, этой старостью: «Придет скоро, считай, уже у дверей скребется». Хорошо хоть про стакан воды не вспоминает.
«Вот когда придет, тогда и посмотрим. — думает Мария Ивановнва. — Может, я до нее не доживу еще. И так работа, работа. Даже на пенсии не до отдыха. А жить, скажите на милость, когда? Только выходные и остаются. Кстати, о жизни! Сегодня к Петру Семеновичу на день рождения идем, если он, конечно, ноги на своих роликах не переломает.
Так, надо бы перекрасить волосы. А то и правда: лиловый как-то не очень! Вера Викторовна наверняка из салона красоты пожалует. Она на днях хвасталась, что с дочкой записалась. Ну да ничего, мы своими ручками красоту наведем.
Вот Ленка, поганка, натрепала нервы с утра. Ничего, в лотосе посижу, мысли в порядок приведу, чакры в кучку соберу и вперед, к Пете. Я еще о-го-го! А дочка все про старость какую-то. Старость в голове гнездится, а не с улицы приходит. Да и вообще, она позже теперь является. Эх, лучше бы вовсе не приходила».
***
А тем временем на одной кухне разговаривали две сестры.
— Арсюша, а может, ты за меня сегодня выйдешь? — тоном кинопровокатора поинтересовалась София Витальевна, прихлебывая кофе с молоком. — Это же твой косяк, что у меня такие подопечные.
— Не поняла? — Арсения Витальевна присела напротив. — Какие такие?
— Ой, да не придуривайся ты. Я не первый день Старостью работаю, как, впрочем, и ты Зрелостью. Вспомни, какие раньше старички были? Вот то-то и оно! Благообразные, степенные, спокойные. Из интересов: внуки, вязание, рыбалка, огородик. А сейчас?!
Прихожу тут к одной, чтобы, значит, препроводить ее в новый жизненный период, и что? Сидит эта мадам на коврике, ноги кренделем сложены, глаза закрыты, лицо нездешнее какое-то. Да еще и волосенки в лиловый цвет покрашены!
Я ее вежливо так за плечико трогаю: «Открой, мол, глаза, Старость пришла». А она на меня рукой машет: подожди, не до тебя!
Я опешила, честно скажу. От наглости такой, от волос ее диких, от всего! Позабыла и про мудрость, и про терпение, плюнула и пошла к следующему подопечному. Аккурат по твоему списку!
Прихожу, значит, а дома никого нет! Знаешь, где нашла? В парке. На роликах гоняет. Старик, называется! Вот как с ними быть? Не желают признавать Старость и все тут!
Особенно дамочки. Раньше вот старушки были... Ну ты помнишь? Уютные, милые. Одеты подобающе возрасту: платьишко, платочек, тапочки удобные. А сейчас? Я тут к одной пришла, даже не очень поняла, кого нужно к себе в возрастную группу забирать.
Сидят две мадамы: подтянутые, с прическами, при макияже. Духами благоухают. Я растерялась. Хорошо, что одна другой сказала: «Ну как, мамуля, сегодня удачно в салон прогулялись?» Так я и разобралась, которая из них моя.
Короче, Арсения Витальевна, зрелая ты наша и жизненная. Чего удивляешься, я тоже не забыла, что твое имя-отчество обозначает. Склероза у меня нет. Твои они все! Даже те, которые раньше моими были. Работай. А я в отпуск. — София Витальевна хлопнула ладонью по цветастой скатерке.
Арсения занервничала: «Что значит мои? Это что же мне за двоих пахать придется? И так возрастные сроки все время двигают как хотят. Есть для этого одна «умная» людская организация. А мы — крутись! Да если еще и Соня забастовку устроит — я вообще ноги протяну».
— Испугалась? — подмигнула София Витальевна. — А помнишь, как ты Юнонку, Молодость нашу работящую, клевала, когда ей «молодежь» сорокалетнюю под опеку добавили? Хорошо, что она у нас барышня необидчивая, легкая.
— Шутишь... — догадалась Арсения. — Это здорово, значит, отошла.
— Ну, отошла, не отошла, а все равно недосмотр это твой. Чего они ко мне такие бодренькие попадают. Да ладно бы, только бодренькие. Они еще и выглядят так, что их впору к Юноне отправлять на сеанс повторной юности. То-то она будет счастлива.
— Ладно, не передергивай, — примирительно сказала Арсения. — Во-первых, такие не все, во-вторых, может, это только нынешнее поколение молодится, а следующее будет, как ты любишь: степенное, тихое, уютное, с пирожками и в платочках... Воспринимай это все, как приятное разнообразие в работе. И вообще, бери пример с Авроры. Вот уж кто из-за ерунды никогда не переживает.
— Маханула! Аврора у нас заря. Рассвет жизни — Детство. А детство, оно и в Африке детство. Ему вообще на всю эту взрослую возню начихать. Да и работы Авроре не добавляют. Где ты видела, чтобы детский возраст увеличивали? Это только молодость, зрелость и старость тасуют туда-сюда.
— Ну не хочешь с Авроры брать пример, тогда на саму Костлявую посмотри. Вот у кого ледяное спокойствие!
— Ох, не поминай лихо, — Старость поежилась. — Если уж меня не шибко ждут. Хотя я, вроде не так страшна...То Костлявую вообще никто видеть у себя на пороге не желает! Хотя ее-то демократичности можно позавидовать. Ее вообще никто не раздражает, все перед ней равны: молодые, старые, богатые, бедные, здоровые, больные, красавцы и... Да можно до бесконечности перечислять.
Зрелость, молчала, выжидающе смотрела на сестру:
— Ну что, ты идешь, забастовщица?
— Иду, куда же деваться. Не могу же я всех моих старичков и в самом деле на тебя повесить. Чай, своих подопечных хватает.
София Витальевна Арсеньева, заслуженная Старость, сняла с вешалки синюю немаркую куртку, всунула ноги в красные резиновые сапоги, закинула за плечи кожаный рюкзачок. Напоследок глянула на себя в зеркало, натянула на белоснежные короткие волосы вязаную шапочку.
— Пошла работать, — обернулась она к Арсении. — Нести мудрость и спокойствие. А еще наслаждаться... Как ты сказала? «Приятным разнообразием в работе»? Гори оно синим пламенем!
— Удачи, — пожелала Арсения.
— Пригодится. А то что-то я совсем расклеилась. Нервишки сдали. Просто работа моя в последнее время какую-то безумную погоню за клиентом напоминает. А я бегать не люблю. Ты тоже давай собирайся.
Дверь хлопнула, загудел лифт. «Меняется все, — подумала Зрелость, — Мои подопечные сейчас тоже другие. Просто в среднем возрасте это не так заметно, наверное. Софии, конечно, сложнее... Ну да будем надеяться, что все перемены к лучшему».
Автор: Алена С.
Пропащая
- Ненавижу тебя! Ненавижу! – кричала Юлька бабушке.
Бабушка даже в лице не изменилась. Ни одна жилка не дрогнула:
- Можешь тут не разоряться. Я сказала – нет! Не желаешь слушаться, вот тебе Бог, а вот и порог! Ступай!
Юлька разревелась. У бабушки весьма тяжелые козыри: деньги и жилье. Ни того, ни другого у Юльки пока не было. И не будет, если она посмеет ослушаться Марию Федоровну Козыреву, родную бабку Юльки со стороны блудного отца.
Впрочем, у Юли и мать не отличалась кротким нравом. Снюхалась Кристинка с папенькой Юли в семнадцать лет и залетела по глупости. Два раза со шкафа спрыгнула, полкило лаврухи съела, искупалась в горячей ванне с горчицей и решила, что избавилась от плода.
А – нет. Через четыре месяца Юлька заметно подросла в негостеприимном мамкином животе, и растрепа схватилась за голову. Делать нечего - пошла сдаваться на милость строгих родителей. Строгие родители отправились искать виновника греха. Папаша отнекивался и отмахивался от бывшей пассии, как черт от ладана. Пригрозили тюрьмой. Пришлось смириться и жениться.
У них и поначалу особой любви не было, а теперь новоявленные муж и жена вовсе возненавидели друг друга. Каждый день – драки, скандалы. Дня не проходило. Кристинка была туповата и недалека, неряха и гулена. Вместо того, чтобы заниматься ребенком, смывалась из дома под любым предлогом.
Папаша, взбешенный тем, что отчего-то (!) вынужден содержать это чучело и его выродка, слетал с катушек и старался не появляться в квартире, съем которой оплачивали родители Кристины. Им не больно-то улыбалось слушать каждый божий день младенческие крики. А на рожу зятя вообще глядеть не хотелось.
В итоге, Юлька, мокрая и голодная, с коростами на заднюшке от прокисшего памперса, орала одна в своей кроватке. Долго бы не наорала – в последний раз мамаша пропала на два дня. Слава Богу, сосед перелез через балкон и увидел, что творится в «нехорошей квартире». Юльку срочно забрали органы опеки.
Папаша и мамаша лишились родительских прав, и чуть не загремели в тюрьму. Но гуманные судьи пожалели недоумков. А зря. Дорожки супругов разбежались навсегда, и вскоре один помер от передоза в зачуханном подвале, а вторая пропала без вести.
Мать парня, потеряв сына, воспылала к внучке чувством вины.
- Хоть кто-то после Сережика остался, - рыдала она в кабинете социальной защиты, - помогите оформить опекунство!
Гуманные социальные работники, умащенные щедрыми подношениями Козыревой, отдали Юльку бабке без звука. Так что Юлька сиротой не стала – мадам Козырева была обеспеченной женщиной. В девяностые владела палатками на рынке, потом обзавелась ларьками, а после палаточно-ларечной эпопеи вложила накопленный капитал в сеть винных магазинов.
Почуяв, что сил на бизнес не остается, сдала огромные помещения расплодившимся сетевикам, аренда которых обеспечивала безбедную старость. В общем, прокормить ребенка вполне смогла бы.
Глядела Козырева на худенькую внучку и теплела душой. Уж не смогла уследить за сыночком из-за проклятой работы, распустила, так на Юльку время теперь имеется. И растила потихоньку, воображая, какой хорошей девушкой будет Юля, как она выдаст ее замуж за прекрасного человека. И наследство будет, кому оставить.
Мария Федоровна обладала жестким характером. Она не терпела непослушания. Раньше все продавцы ларечные у нее дрожали. Ей все казалось, что Юля недостаточно хорошо себя ведет. Она очень боялась упустить внучку так же, как и сына.
Юля за всю свою жизнь только и помнила, как бесконечные бабкины наставления и наказания. Уронит ложку – стоит час в углу. Испачкает одежду – опять надо идти в угол. Этот угол ночами снился: за разбитую чашку, за плохую отметку, за опоздание, за пятно на блузке неминуемо следовало наказание.
Юля научилась ювелирно врать и претворяться. Оценки в дневнике она исправляла при помощи лезвия. А то и вообще, целые листы из дневника выдирала. Опоздает домой – врет про хулиганов, про помощь бабушкам, про котят и щенков, упавших в канализационную яму. Многое сразу раскрывалось, а многое – не сразу. Вот так и жила, запутавшись в собственном вранье.
Время шло, Юлька взрослела. В один год она как-то сразу вытянулась и похорошела, превратившись из угловатого подростка в миленькую барышню. Благодаря строгому воспитанию бабки, Юля не отличалась общительностью и раскованностью в общении. Никогда она не была на молодежных вечеринках, не ездила в летние лагеря, больше отсиживаясь дома за книжками...
. . . ДОЧИТАТЬ>>
