Знаете, в детстве я мечтала о своём доме. Представляла, как буду расставлять вазы с цветами, развешивать картины, выбирать шторы... А теперь стою на кухне своей новой квартиры и боюсь лишний раз переложить ложку с места на место.
Вот и сегодня — прихожу с работы, а у меня в гостиной шторы другие. Стою, моргаю, как дура. Вроде утром были мои любимые, бирюзовые, а теперь какие-то... бежевые, что ли?
— Людмила Николаевна, — кричу, — а где мои шторы?
— Ой, Анечка! — выплывает из комнаты свекровь. — Представляешь, такие чудесные шторы сегодня в магазине увидела. И так удачно — как раз под наш интерьер. А те, твои... ну куда они, честно говоря? Аляповатые такие...
Господи, как же меня трясти начинает от этого её «нашего интерьера»! Три месяца всего живём, а такое чувство, будто меня потихоньку выживают из собственного дома. То замки в шкафах поменяет, потому что «эти неудобные». То посуду переставит, потому что «так рациональнее». А на прошлой неделе вообще картины в спальне перевесила. Прихожу — а они уже на других местах, представляете?
Ладно, думаю, спокойно. Беременным нельзя нервничать. Глажу живот — четвёртый месяц уже. А она тут как тут:
— Анечка, а давай диван к той стене передвинем? Вот смотри...
И руки так характерно на груди скрестила — у меня уже рефлекс на эту позу. Знаю, сейчас начнётся: «Я же для вас стараюсь», «Вот родится малыш...», «Ты просто неопытная ещё...»
— Не надо никуда двигать, — говорю. — Мы с Пашей специально его здесь поставили.
— Ой, да что ты всё упрямишься? — и эта её улыбочка, от которой у меня зубы сводит. — Я же...
Тут дверь хлопнула — Паша с работы пришёл. Я уж думала, спасение. А она:
— Паша! Иди сюда, сынок! Смотри, какую я перестановку придумала!
Вижу — муж в дверях замер. Галстук теребит, глазами бегает — то на меня, то на мать. Знает ведь, что сейчас опять между нами выбирать придётся.
— Мам, может не сегодня? Я только с работы...
— Какое не сегодня? — всплеснула руками свекровь. — Вот так вечно — то не сегодня, то завтра некогда. Давай хоть примерим!
Я в спальню ушла. Сижу, слышу, как они там мебель двигают. Людмила Николаевна командует, Паша что-то мямлит в ответ. Как всегда — перечить матери не решается.
А знаете, что самое обидное? Она ведь правда помочь хочет. И деньги в квартиру вложила немалые... Но от её помощи у меня такое чувство, будто я не в своём доме живу, а в каком-то общежитии, где моё мнение — в самую последнюю очередь.
Вечером лежу, смотрю в потолок. На стене тени незнакомые — от переставленной мебели. И так тошно становится... Вроде и квартира своя, и муж любимый рядом сопит, а чувствую себя какой-то... лишней, что ли.
Сегодня решилась поговорить с Пашей. Дождалась, пока свекровь уйдет на свою "вечернюю прогулку" – это она так поход по соседкам называет, чтобы последние новости обсудить.
– Паш, – говорю, а у самой голос дрожит. – Нам надо поговорить.
Он сразу напрягся. Сидит за ноутбуком, а пальцы над клавиатурой зависли.
– Что-то с ребёнком? – спрашивает встревоженно.
– Нет-нет, с малышом всё хорошо. Просто... – я присела рядом, взяла его за руку. – Паш, так больше не может продолжаться. Твоя мама...
– Ань, ну начинается! – он руку выдернул, захлопнул ноутбук. – Сколько можно? Она же помогает нам!
– Помогает?! – у меня аж в горле пересохло. – Это называется помощью? Она всю мою жизнь перекраивает! Каждый день что-то меняет, указывает, как мне готовить, как убираться, как дышать...
– Не преувеличивай, – поморщился муж. – Мама просто заботится о нас. И вообще, если бы не её деньги...
– А, так вот в чём дело! – я вскочила, чувствуя, как щёки загораются. – Значит, раз она вложилась в квартиру, я теперь должна молча терпеть? Даже слова сказать не имею права?
– Я не это имел в виду, – Паша устало потёр переносицу. – Просто пойми, для неё это тоже непросто. Она всю жизнь одна прожила, привыкла всё по-своему делать...
– А я? Я, по-твоему, не человек? У меня своих привычек быть не может?
В прихожей хлопнула дверь – вернулась Людмила Николаевна. Я замолчала, вытерла выступившие слёзы. Паша сделал вид, что очень занят ноутбуком.
– Деточки, – пропела свекровь, заглядывая в комнату, – я вам пирожков принесла. Мария Степановна угостила, она такая мастерица...
И тут я заметила, что в руках у неё не только пирожки. Под мышкой – какой-то бумажный свёрток. Присмотрелась – а это же мамина скатерть! Старенькая, с выцветшим узором по краю. Мама её сама вышивала, когда меня ждала. Я её в шкафу хранила, доставала только по особым случаям...
– А это что? – спрашиваю, чувствуя, как внутри всё холодеет.
– А, это... – махнула рукой свекровь. – Я сегодня в шкафах ревизию устроила. Столько старья нашла! Эту тряпку выбросила – она же вся в пятнах, края обтрепались...
Я не помню, что было дальше. Кажется, закричала. Кажется, выхватила у неё этот свёрток, но было поздно – скатерть уже испачкалась в мусорном ведре. А может, порвалась, когда я её выдергивала...
– Да что ты устроила? – всплеснула руками свекровь. – Из-за какой-то старой тряпки...
– Это не тряпка! – я почти срываюсь на визг. – Это мамина скатерть! Она её сама вышивала! А вы... вы...
– Анечка, успокойся, – Людмила Николаевна делает шаг ко мне. – В твоём положении нельзя так нервничать. Я же как лучше хотела. Купим новую скатерть, современную...
– Не надо мне ничего покупать! – я пячусь от неё, прижимая к груди испорченную скатерть. – Не трогайте больше мои вещи! Ничего не трогайте!
Убежала в спальню, заперлась. Сижу на кровати, глажу мамину скатерть, а слёзы так и текут. В дверь Паша стучится, что-то говорит успокаивающее... А я не могу. Не могу больше это терпеть.
Говорят, беременным нельзя плакать. А как не плакать, когда в собственном доме тебя будто и нет вовсе? Когда самое дорогое могут взять и выбросить, потому что "я же как лучше хотела"...
После истории со скатертью три дня ходили как по минному полю. Я старалась лишний раз из спальни не выходить, благо на работе взяла больничный – токсикоз замучил. Свекровь демонстративно вздыхала под дверью и что-то бормотала про "неблагодарность". А Паша метался между нами как неприкаянный.
В тот вечер я впервые за несколько дней вышла к ужину. Думала – может, всё-таки помиримся? Дурочка... Знала же, что ничего хорошего не выйдет.
Сели за стол. Я котлеты пожарила – по своему рецепту, не как свекровь учила. Она, конечно, сразу заметила:
– Анечка, ты почему фарш не размачивала? Я же тебе говорила – надо в молоке...
– Людмила Николаевна, – перебила я, стараясь говорить спокойно, – давайте просто поужинаем, а?
– Я просто хочу помочь, – она поджала губы. – Ты же неопытная ещё, многого не знаешь...
– Да что вы заладили – неопытная да неопытная! – я с грохотом поставила тарелку. – Двадцать восемь лет прожила как-то без ваших советов!
– Ань, ну ты чего? – Паша попытался взять меня за руку. – Мама же...
– Что "мама"? – я выдернула руку. – Что ни сделаю – всё не так! Котлеты не так, уборка не так, шторы не такие! Может, и я вам не такая? Может, сразу скажете?
– Доченька, успокойся, – свекровь перешла на свой "учительский" тон. – В твоём положении нельзя...
– Не называйте меня "доченькой"! – я вскочила из-за стола. – Я вам не дочь! И хватит уже указывать, что мне можно, а что нельзя!
– Вот как ты со старшими разговариваешь? – Людмила Николаевна тоже поднялась. – Я тебе добра желаю, а ты... Паша, ты видишь, как твоя жена себя ведёт?
– Так, девочки, давайте все успокоимся, – муж попытался разрядить обстановку. – Мам, котлеты правда вкусные получились. Ань, ну что ты завелась? Давайте лучше чай попьём...
– Какой чай?! – я чуть не плачу. – Ты что, не видишь? Она же... она...
Не смогла договорить – в горле ком встал. Выбежала из кухни, слыша за спиной причитания свекрови:
– Вот так она все дни. То плачет, то кричит... Это всё гормоны, сынок. Я тебе говорила – надо её к хорошему врачу...
Захлопнула дверь спальни, упала на кровать. В голове стучит: "Гормоны, значит? Врача мне надо?" А самой так обидно – ведь правда хотела помириться. Думала, может, просто характерами не сошлись, притрёмся... Но как тут притрёшься, когда тебя за человека не считают?
Паша пришёл через полчаса. Сел рядом, погладил по спине:
– Ну что ты, малыш? Мама же не со зла...
– Паш, – говорю, – я так больше не могу. Понимаешь? Не могу!
– Потерпи немножко, – он вздохнул. – Вот ребёночек родится, будет своя квартира...
– Своя? – я даже рассмеялась. – Ты правда думаешь, что она нас отпустит? Что не будет каждый день приходить – проверять, правильно ли я пелёнки стираю?
Муж молчит. А что тут скажешь? Оба знаем – я права. Только он не признается. Проще сделать вид, что всё нормально. Что это я такая истеричка – беременная, с гормонами...
А я лежу и думаю – может, и правда со мной что-то не так? Может, нормальные невестки не психуют из-за каких-то штор и котлет? Живут же другие как-то... Терпят, молчат...
Заснула в слезах. А утром проснулась с чётким пониманием: я – не другие. И молчать больше не буду.
Это случилось во вторник. Обычный день – я на больничном, Паша на работе. Проснулась от звуков в квартире – грохот какой-то, шорохи. Думаю – может, воры? Сердце в пятки. Выглянула из спальни...
Лучше бы воры.
В нашей спальне – НАШЕЙ! – стремянка стоит. Свекровь на ней балансирует, обои в руках. А по стенам – свежий клей намазан.
– Что... что вы делаете? – я даже не сразу голос нашла.
– Ой, Анечка! – она как ни в чём не бывало улыбается. – А я думала, ты ещё спишь. Смотри, какие обои я нашла – светленькие, с узором. В спальне для молодых самое то!
Я на стены смотрю – а там мои любимые обои отдирают. Те самые, голубые, которые мы с Пашей выбирали. Под которыми наши первые месяцы прошли...
– Прекратите, – говорю тихо.
– Что? – она будто не слышит, продолжает полосу примерять.
– ПРЕКРАТИТЕ! – я уже кричу. – Немедленно слезайте! Что вы творите?!
– Да что ты кричишь? – она с лестницы спускается, руки в боки. – Я же для вас стараюсь! Эти обои совсем не подходят – холодные, мрачные...
– Это МОЯ спальня! – я чувствую, как все эти месяцы обиды наружу рвутся. – Мой дом! Вы не имеете права!
– Не твой, а ваш общий! – она тоже голос повышает. – И я, между прочим, в него больше твоего вложила! А ты ведёшь себя...
– Как?! – я делаю шаг вперёд. – Как я себя веду? Ну-ка, договаривайте!
– Как неблагодарная! – она уже не сдерживается. – Я тут из кожи вон лезу, помогаю вам, а ты...
– Помогаете?! – у меня уже истерический смех. – Это называется помощью? Вы мою жизнь по кусочкам разбираете! Каждый день что-то меняете, каждый божий день! Вы же... вы просто хотите всё под себя переделать!
– Ты должна понимать, что это не твой дом! – она вдруг как-то осеклась, но договорила: – Пока ты тут на птичьих правах!
Тишина. Такая звенящая, что в ушах шумит. Я даже не сразу поняла, что она сказала. А когда поняла...
– Вот, значит, как, – говорю, а у самой губы дрожат. – На птичьих правах? Ну что ж... Раз я тут никто – так и делать тут нечего.
Развернулась, пошла в коридор. Руки трясутся, еле куртку накинула.
– Ты куда? – она растерялась. – Анечка, постой! Я не это имела в виду!
– Нет, именно это! – я уже ботинки натягиваю. – Я вложила в этот дом всю душу. Каждую мелочь с любовью выбирала. А вы... вы просто деньги вложили. И думаете, что это даёт вам право...
Не договорила. Выскочила в подъезд, захлопнула дверь. Бегу по лестнице, а слёзы так и катятся. На улице дождь, холодно, а я в одной куртке. Телефон в спальне остался...
Не помню, сколько так бродила. Час? Два? В какой-то момент поняла – замёрзла дико. В животе тянет. Зашла в ближайшее кафе, села у окна. Официантка чай принесла, участливо посмотрела – наверное, вид у меня тот ещё.
А я сижу и думаю – что дальше? Домой вернуться? А что там изменится? Опять эти вздохи, попытки "помочь", бесконечные переделки... Паша вечером придёт, будет мирить пытаться. Скажет – надо потерпеть, надо уступить...
Я телефон на столе увидела – кафешный, для посетителей. Взяла, номер набрала – единственный, который наизусть помню.
– Паш, – говорю, когда он взял трубку. – Это я. Из кафе звоню...
– Господи, Ань! – он там чуть не задыхается. – Ты где? Мы с ума сходим! Мама позвонила...
– Паш, послушай. Я не могу больше, понимаешь? Или твоя мама съезжает – или ухожу я.
Тишина в трубке. Потом его тихое:
– Ань, ну как ты себе это представляешь? Куда она поедет?
– Значит, ухожу я, – говорю, и внутри что-то обрывается. – Решай, Паш. Просто решай.
Вернулась домой затемно. Паша встретил в коридоре – лицо серое, желваки ходят.
– Где ты была? – спрашивает, а сам руки в кулаки сжимает. – Почему телефон не брала?
– В комнате остался, – говорю тихо. Разуваюсь, а у самой руки дрожат. – Где... где твоя мама?
– Вещи собирает.
Я голову подняла – не верю своим ушам. А он смотрит так... страшно.
– Довольна? – цедит сквозь зубы. – Добилась своего? Родную мать из дома выживаешь?
У меня внутри всё оборвалось. Столько раз представляла, как свекровь съедет – думала, радоваться буду. А тут... тошно как-то.
Из спальни звуки доносятся – шкаф открывается, вещи шуршат. Я на цыпочках подошла, в щёлку заглядываю. Людмила Николаевна методично складывает вещи в чемодан. Спина прямая, движения чёткие – как робот. Только руки... руки чуть подрагивают.
– Мам, – Паша из-за моей спины появился. – Ну хватит, а? Поговорите, помиритесь...
– О чём говорить, сынок? – она даже не обернулась. – Всё уже сказано. Раз я тут лишняя...
– Вы не лишняя, – я еле слышно произношу. – Просто... не надо было так...
– А как надо? – она резко развернулась. Глаза красные, а взгляд... колючий такой. – Как надо было, Анечка? Я же любя... Я же как лучше хотела...
Голос у неё дрогнул. Отвернулась, снова вещи складывает. А у меня внутри такая каша... С одной стороны – да, достала она меня своими переделками. А с другой – может, правда любя? Может, просто не умеет по-другому?
– Людмила Николаевна...
– Не надо, – обрывает. – Ничего не надо. Я всё поняла. Это ваш дом, вы тут хозяева. А я... я к сестре перееду. Давно зовёт.
Защёлкнула чемодан. Выпрямилась – гордая такая, несгибаемая. Только морщинки вокруг рта обозначились резче.
– Паша, вызови такси, – командует. – И вещи помоги снести.
Я в коридор выскочила – не могу это видеть. Стою, в окно смотрю. На улице фонари горят, дождь моросит. Сзади шаги, голоса приглушённые. Вот входная дверь хлопнула – это Паша с чемоданом вышел.
– Прощай, Анечка, – голос свекрови за спиной. Я обернулась – она в дверях стоит, прямая как струна. – Надеюсь, теперь ты будешь счастлива.
И столько в этом "счастлива" яда... Ушла, дверью хлопнула – да так, что штукатурка посыпалась. А я сползла по стенке, реву в голос. Сама не понимаю – то ли от облегчения, то ли от стыда.
Паша вернулся минут через двадцать. Прошёл мимо – даже не взглянул. Заперся в спальне, грохнул чем-то. Потом тихо стало – только дождь в окно барабанит.
Я на кухню поплелась. Села у окна – то самого, где всё началось. Смотрю на мокрую улицу, а перед глазами – как свекровь эти шторы вешала. "Для уюта", говорит. И ведь правда – со старыми шторами темновато было...
Рука на живот легла – машинально. И тут как молнией прошибло: а ведь она и правда помочь хотела. По-своему, неуклюже, но хотела. А я... что я наделала?
Телефон в кармане завибрировал – сообщение от Паши:
"Мама доехала. У тёти Вали будет жить".
Я телефон к груди прижала, глаза закрыла. Вроде добилась своего – дом теперь полностью наш. Только почему так паршиво на душе?
Три дня прошли как в тумане. Паша на работу уходил затемно, возвращался поздно. Почти не разговаривали – так, парой фраз перебросимся за ужином. Я его понимаю – предала я его, можно сказать. Мать из дома выжила.
В тот вечер он раньше обычного пришёл. Я на кухне возилась – решила его любимый борщ сварить. Может, оттает немного...
– Аня, – голос с порога какой-то странный. Я обернулась – а у него лицо белое как мел.
– Что случилось?
– Маме плохо. В больницу увезли.
У меня половник из рук выпал.
– Как... как увезли? Что с ней?
– Тётя Валя позвонила. Говорит, мама утром в магазин пошла и прямо там, в очереди... – он голос сорвался. – "Скорую" вызвали. Сейчас в реанимации.
Я к вешалке метнулась – куртку схватила.
– Ты куда? – он удивлённо смотрит.
– В больницу! Ты же сказал – реанимация...
– Тебе нельзя, – он качает головой. – В твоём положении... Да и не пустят сейчас всё равно – уже поздно.
Я куртку комкаю, а у самой внутри всё дрожит. Господи, да что ж я наделала? Довела человека...
– Паш, – говорю, – давай хоть узнаем, в какой она больнице? Может, передачку собрать?
Он кивнул. Позвонил тёте Вале, записал адрес. А я металась по кухне – то в холодильник загляну, то в шкаф... Что там в больницу можно? Что нельзя?
Спать легли за полночь. Я пакеты собирала, Паша с врачами по телефону разговаривал. Диагноз как молотком по голове: нервное истощение, сердечный приступ...
Утром Паша в больницу поехал. Я дома осталась – какой там покой, места себе не находила. Все углы обошла, будто чего искала. В спальне остановилась – там, где свекровь обои переклеивать хотела. А ведь красивые были, эти её светлые...
Телефон зазвонил – я аж подпрыгнула.
– Пустили, – говорит Паша. – Ненадолго, правда. Она в сознании, но слабая очень. Всё спрашивает, как ты...
У меня сердце сжалось.
– Правда спрашивает?
– Да. Сказала – прости, мол, что лезла не в своё дело. Просто боялась, что внука увидеть не успеет...
Я на кровать села. В горле ком такой, что и слова не выговоришь. А Паша продолжает:
– Знаешь, что ещё сказала? "Я ведь, когда твоего отца похоронила, думала – всё, незачем жить. А потом вы квартиру покупать стали, я и воспряла. Думала – вот оно, новая жизнь начинается. Буду с внуком нянчиться, невестке помогать..."
– Паша, – я еле шёпотом говорю, – передай ей... скажи, что я сама приду. Завтра с утра, как приёмные часы начнутся.
– Точно? – он помолчал. – Тебе же на сохранении лежать надо...
– К чёрту сохранение! Это важнее.
Он трубку положил, а я сижу, реву. Вспоминаю, как она со мной первый раз познакомилась – пирогов напекла, стол накрыла. Как на свадьбе суетилась – всё бегала, проверяла, всё ли гостям хорошо. Как обрадовалась, когда узнала про беременность...
И ведь права она была – правда хотела как лучше. Просто не умела по-другому. Слишком привыкла всё контролировать, слишком боялась одиночества...
Ночью почти не спала – всё думала, что скажу при встрече. А утром, когда в палату вошла и увидела её – такую бледную, с трубками этими чёртовыми... Все заготовленные слова разом забылись.
– Анечка, – она чуть слышно говорит. – Ты зачем пришла? Тебе же нельзя...
– Можно, – я к кровати подхожу, за руку её беру. Рука холодная, дрожит. – Теперь всё можно. И знаете что? Давайте-ка выздоравливайте. А то кто мне с малышом помогать будет? Я ведь и правда... неопытная ещё.
На следующий день я пришла пораньше – ещё до начала приёмных часов. Медсестра на посту глянула строго, но пустила:
– Только недолго. Ей волноваться нельзя.
Захожу в палату на цыпочках. Людмила Николаевна не спит – в окно смотрит. На тумбочке нетронутый завтрак: манная каша, чай...
– Доброе утро, – говорю тихонько.
Она вздрогнула, повернулась:
– Анечка? Так рано...
– Не спится мне, – присаживаюсь на краешек кровати. – Да и вам, смотрю, тоже.
– Сны плохие снятся, – она пытается улыбнуться, но губы дрожат. – Всё дом наш вижу... То обои переклеиваю, то шторы меняю...
У меня сердце защемило. Беру её за руку – а рука ледяная.
– Знаете, – говорю, – а я ведь вчера всю ночь не спала. Всё думала – как же так получилось? Вроде и вы хотели как лучше, и я не со зла...
– Я просто помочь хотела, – она глаза опустила. – Думала – вот, молодые, неопытные... А у меня жизненный опыт, я знаю, как правильно...
– А я думала – вы меня за человека не считаете, – признаюсь. – Будто я пустое место, которое и решить ничего не может...
– Что ты! – она даже приподнялась на подушках. – Я же... я же любя! Ты не представляешь, как я обрадовалась, когда узнала про беременность. Думала – наконец-то! Внук будет, настоящая семья...
Голос у неё срывается, глаза влажные. А я сижу, её руку глажу, и вдруг понимаю – она ведь правда как мама хотела быть. Просто не знала, как это делать, чтобы не задеть, не обидеть...
– Помните, – говорю, – когда мы с Пашей только познакомились? Вы тогда пирогов напекли – с капустой, с яблоками...
– А ты всё удивлялась – откуда я знаю, что ты яблочные любишь, – она слабо улыбнулась.
– Это Паша рассказал?
– Нет, – качает головой. – Я у твоей мамы спрашивала. Позвонила ей, извинилась за беспокойство... Хотела, чтобы всё идеально было.
Я замерла. Она звонила моей маме? Специально узнавала...
– А потом, – продолжает тихо, – когда вы квартиру начали искать... Я же видела – тяжело вам. Молодые, только начинаете... Думала – помогу, чем смогу. А получилось...
– Мама, – слово само вырвалось. Первый раз так её назвала. – Вы очень помогли. Правда. Просто...
– Просто я не там помогала, да? – она грустно усмехнулась. – Всё с домом, с вещами... А надо было просто любить и принимать.
– И я хороша, – говорю. – Могла же просто сказать, объяснить. А вместо этого копила обиды, психовала...
– Бывает, – она сжала мою руку. – Знаешь, когда Паша маленький был, я всё пыталась его от мира защитить. Каждый шаг контролировала, каждый чих... А он однажды сказал: "Мам, ты меня любишь или командуешь?" Я тогда обиделась страшно. А теперь вот думаю – может, и с вами так же получилось? Всё хотела сделать идеально, а забыла спросить – а надо ли?
По моим щекам слёзы катятся. Нашариваю в сумке платок, промакиваю глаза:
– Вот теперь мы обе ревём. А нам нельзя – мне врач запретил, и вам...
– Ничего, – она тоже шмыгает носом, улыбается сквозь слёзы. – Это полезные слёзы. Очищающие.
За дверью шаги – наверное, медсестра идёт проверять. Я торопливо встаю:
– Мне пора. Вечером ещё приду, ладно?
– Анечка, – она поймала мою руку. – Спасибо, что пришла. И... прости меня. За всё.
– И вы меня простите, – наклоняюсь, целую её в щёку. – Поправляйтесь скорее. А то кто мне с детской комнатой поможет? Я же правда не знаю, как лучше всё обустроить...
В коридоре столкнулась с Пашей – он раньше с работы отпросился. Глянул на моё заплаканное лицо, встревожился:
– Что случилось?
– Всё хорошо, – улыбаюсь. – Просто... кажется, у нашего малыша теперь две мамы будет. Настоящих.
Через неделю Людмилу Николаевну выписали. Я настаивала, чтобы она вернулась к нам, но она была непреклонна:
– Нет, доченька. Теперь каждый в своём гнезде должен быть.
И знаете что? Она оказалась права. Когда за человека не держишься силой – он сам тянется навстречу.
Началось всё с простого звонка. Я тогда как раз детскую затеяла обустраивать, места себе не находила – то одно не так, то другое...
– Мам, – набрала её номер, – а помните, вы говорили про светлые обои с узором? Где вы их видели?
– В "Нашем доме", – оживилась она. – Хочешь, съездим вместе посмотрим?
И понеслось. Теперь у нас новое правило: никаких самовольных переделок, всё обсуждаем вместе. Она предлагает – я решаю. Иногда соглашаюсь, иногда нет. И знаете что? Так намного лучше.
А ещё мы стали встречаться по выходным – чай пить, разговаривать. Она рассказывает про Пашино детство, я делюсь своими страхами насчёт беременности. И нет больше этого напряжения, этой борьбы за территорию...
В то воскресенье я как раз собиралась к ней заехать. Село за руль (благо токсикоз отступил), набрала номер:
– Мам, я выезжаю. Пирог будете?
– Анечка, может не стоит? – в голосе тревога. – На улице дождь, скользко...
Раньше меня такая опека бесила. А теперь – улыбаюсь:
– Мам, я осторожно. И потом, вы же сами говорили – внук просит сладкого!
Она смеётся:
– Вот же ты... научилась мои слова против меня обращать!
– У кого научилась...
Подъезжаю к её дому, паркуюсь. Она уже в окно выглядывает – как школьница, честное слово! А у подъезда Паша топчется – тоже заехал проведать.
– О, – улыбается, – а я думал, ты дома осталась.
– Да как тут останешься? – подмигиваю. – Мама волнуется, если два дня не видит, как у неё внук растёт!
Поднимаемся вместе. В квартире пахнет пирогами – она всё-таки напекла, несмотря на мои заверения.
– Ой, – всплёскивает руками, – вы оба приехали! А я и не ждала...
Но по глазам видно – ждала. Очень ждала.
Сидим на кухне, пьём чай с пирогами. Людмила Николаевна то и дело на мой живот поглядывает – уже заметно, шестой месяц всё-таки.
– Знаешь, – говорит вдруг, – я тут подумала... может, мне квартиру снять? Поближе к вам? Не для того, чтобы вмешиваться, – спешит добавить. – Просто чтобы рядом быть. Мало ли что понадобится...
Я с Пашей переглядываюсь, улыбаюсь:
– А давайте лучше по-другому сделаем? Помните, в соседнем доме от нас продаётся двушка? В пяти минутах ходьбы...
– Анечка, – она растерянно моргает, – так это же... это дорого очень...
– Ну так, – Паша подхватывает, – мы же вместе. Вы нам помогли, теперь наша очередь. Да и маткапитал скоро получим...
Она сидит, молчит. По щеке слеза катится.
– Ну вот, – вздыхаю, – опять плачем. А нам нельзя – давление...
– Это я от счастья, – она украдкой вытирает глаза. – Знаешь, Анечка, я тут на днях соседке рассказывала про тебя. А она говорит: "Повезло тебе с невесткой". А я ей: "Нет, это мне с дочкой повезло".
Мы допиваем чай, строим планы про квартиру, про детскую... Паша сидит, улыбается – впервые за долгое время по-настоящему счастливый. А я думаю: как странно устроена жизнь! Иногда нужно дойти до края, чтобы понять простую истину: счастье не в идеальных шторах и правильно расставленной мебели. Оно – в умении принять друг друга такими, какие мы есть. Со всеми нашими страхами, бзиками и желанием контролировать.
Говорят, между свекровью и невесткой никогда не будет настоящей любви. А по-моему, будет. Просто нужно перестать меряться, кто главнее, и научиться говорить друг с другом. По-настоящему говорить – не о шторах и обоях, а о том, что действительно важно.
И тогда в жизни появится то, чего нам всем так не хватало. Просто большая, любящая семья, где никто никого не переделывает. Где можно просто быть – и быть любимым.