Москва тридцать девятого года казалась незыблемой в своей основательности. По утрам гремели трамваи, спешили на работу люди, из булочных тянуло свежим хлебом. В их квартире на втором этаже добротного дома недалеко от центра всегда пахло свежим кофе – Анна научилась варить его по-турецки, как любил муж.
Виктор Сергеевич – теперь его все чаще называли по имени-отчеству – возглавлял отдел в военном ведомстве. Его ценили за безупречное знание языков и аналитический ум. Дома он часто засиживался допоздна над бумагами, хмурился, глядя в сводки из Европы.
Дети – погодки Коля и Маша – росли смышлеными. Анна следила за их учебой строго, но справедливо. "Без образования никуда", – говорила она, проверяя тетради. Сама она так и не выучила иностранных языков, но детям наняла лучших преподавателей.
В тот день Виктор Сергеевич шел через Александровский сад, срезая путь к работе. Осенние листья шуршали под ногами, утреннее солнце золотило купола Кремля. У фонтана он увидел её – Елена Павловна стояла, задумчиво глядя на воду. Они не виделись почти год.
"Здравствуйте", – он приподнял фуражку. – "Вы теперь в Москве?"
"Да, перевелась в Ленинскую библиотеку", – она улыбнулась той же чуть насмешливой улыбкой, что и раньше. – "Говорят, не без вашего участия".
Он промолчал. Порыв ветра донес запах её духов – тот же, что и пятнадцать лет назад.
"Как ваши дети?" – спросила Елена Павловна, поправляя шляпку. – "Наверное, совсем большие выросли".
"Николай в этом году в восьмой класс пошел. Мария в седьмой", – в его голосе прозвучала отцовская гордость. – "Оба языки хорошо знают".
"В отца", – она произнесла это просто, без подтекста, но что-то дрогнуло в воздухе между ними.
Домой Виктор Сергеевич вернулся поздно. Анна ждала его с ужином – привычка, выработанная годами. Дети уже спали. На столе дымился борщ, любимый черный хлеб был нарезан аккуратными ломтями.
"Елена Павловна теперь в Ленинской библиотеке работает", – сказал он, старательно глядя в тарелку. – "Встретил сегодня случайно".
Анна кивнула, продолжая протирать чашку полотенцем. За годы совместной жизни она научилась понимать, что стоит за его "случайными" встречами. Как научилась и тому, что некоторые чувства не умирают – их можно только загнать глубже, спрятать под броней долга и привычки.
"Мама, а почему ты никогда не ходишь с папой в театр?" – спросила как-то Маша, наблюдая, как отец собирается на премьеру. Анна только улыбнулась: "У меня свой театр – ваш отец, вы, дом наш. Каждому свое".
Москва меняться – становилась строже, собраннее. В газетах появлялись тревожные статьи, по радио все чаще передавали сводки из Европы. Виктор Сергеевич теперь редко бывал дома – работы в ведомстве прибавилось.
Елену Павловну он встречал время от времени – в библиотеке, куда заходил по службе, иногда в консерватории или на научных собраниях. Они говорили о работе, о книгах, о музыке – их разговоры всегда оставались в рамках приличий. Но каждая такая встреча отзывалась в нем глухой болью – словно бередила старую рану.
В сороковом году Виктор Сергеевич получил звание полковника. Анна перешила парадный мундир сама – годы научили её обращаться с иголкой не хуже портных. "Знаешь", – сказала она, примеряя новые погоны, – "а ведь я тогда, в молодости, даже не представляла, какой ты станешь".
В доме все чаще звучало радио. Коля, теперь уже старшеклассник, допоздна сидел над картами Европы, следил за сводками. "Весь в отца", – говорили гости. Маша увлеклась французской литературой – читала в подлиннике, делала заметки на полях. Анна, глядя на её почерк, иногда вздрагивала – он был похож на другой, давно знакомый.
Их пути с Еленой Павловной пересеклись случайно - в Консерватории, куда Анна пришла с дочерью на концерт. Маша готовилась к экзамену по музыкальной литературе, и впервые за долгое время Анна решилась выйти в свет. В антракте она увидела их - муж и Елена Павловна стояли у колонны, негромко беседуя. Виктор Сергеевич, как всегда, был в военной форме - теперь уже с погонами полковника. Елена Павловна - в строгом темном платье, все такая же прямая и тонкая.
"Мама, кто эта дама?" - шепнула Маша. "Старая знакомая отца", - ответила Анна. - "По работе".
Елена Павловна заметила их, чуть кивнула. В её глазах мелькнуло что-то - то ли грусть, то ли зависть. Ведь рядом с Анной стояла её дочь - почти взрослая девушка, так похожая на отца.
После концерта Маша часто вспоминала ту женщину. "Она так интересно говорила о французской музыке", – делилась она с матерью. – "Папа сказал, она в библиотеке работает". Анна только кивала, продолжая месить тесто для воскресного пирога. С годами она научилась принимать присутствие Елены Павловны в их жизни – как тень, как отражение в зеркале, как эхо другой, непрожитой судьбы.
Весна сорок первого выдалась тревожной. Виктор Сергеевич все чаще засиживался над документами, хмурился, читая сводки. Однажды вечером Анна застала его в кабинете - он стоял у окна, машинально постукивая карандашом по стеклу.
"Что-то случилось?" – спросила она, хотя знала: о работе он говорить не станет.
"Немецкий нужно подтянуть", – ответил он неожиданно. – "Военная терминология особенно".
На следующий день он пришел домой позже обычного. "Был в библиотеке", – сказал как бы между прочим. – "Елена Павловна помогла с редкими изданиями по военному делу". Анна промолчала, но руки, раскладывающие по тарелкам ужин, чуть дрогнули.
А потом началась война. Известие застало их за воскресным обедом. Радио хрипело на кухне, дети притихли, не донеся ложки до рта. Виктор Сергеевич встал из-за стола, прошел в кабинет. Через час он уже был в форме.
"Я в штабе буду", – сказал он, застегивая портупею. – "Возможно, задержусь".
Анна молча подала ему фуражку, поправила воротник. За двадцать лет брака они научились понимать друг друга без слов. Она знала: теперь их жизнь изменится, и то хрупкое равновесие, которое они выстраивали годами, может рухнуть в любой момент.
Война вошла в их дом стремительно. Коля, едва окончив школу, рвался на фронт. "Рано тебе еще", – отрезал отец. – "Учиться будешь". Отправил сына в эвакуацию вместе с военным училищем. Маша пошла на курсы медсестер, похудела, повзрослела за несколько недель.
Виктор Сергеевич почти не бывал дома – работал в штабе, занимался переводами секретных документов, составлял сводки. Анна научилась жить в новом ритме: очереди за хлебом, светомаскировка по вечерам, тревожные ночи в бомбоубежище.
Елена Павловна осталась в Москве – помогала эвакуировать библиотечные фонды. Они виделись с Виктором Сергеевичем теперь чаще – работа со специальной литературой требовала её участия. Но в их отношениях появилась новая нота: не затаенная страсть, а общая тревога за судьбу страны.
Однажды, в редкий вечер дома, Виктор Сергеевич развернул на столе карту: "Немцы рвутся к Москве". Анна присела рядом, вгляделась в красные стрелы наступления. Она уже научилась читать карты – война многому учит.
"А Коля где сейчас?" – спросила она, водя пальцем по линиям фронта.
"В Сибири. Учится", – он помолчал. – "Там безопасно".
В октябре начали эвакуировать гражданских. "Уезжай с Машей", – сказал Виктор Сергеевич. – "В Казань, там родственники". Но Анна покачала головой: "Нет. Мое место здесь".
Она не сказала – рядом с тобой. Не нужно было. За эти годы она поняла: иногда главное остается несказанным.
В сорок втором Виктор Сергеевич получил генеральское звание. Анна пришила новые погоны без особой торжественности – война научила сдержанности в радостях. Маша только обняла отца крепче обычного, а в письме Коле написала всего одну строчку об этом событии.
Теперь в их квартире часто собирались офицеры штаба. Анна накрывала на стол – скромно, по-военному, но всегда безупречно. Китель генерала неизменно отглажен, каждая пуговица начищена до блеска. В такие вечера она особенно остро чувствовала: вот оно, её место в его жизни – быть надежным тылом, хранить дом.
Елена Павловна заходила иногда – по работе, с документами. Теперь она заведовала отделом иностранной литературы, помогала с военными переводами. Анна встречала её как всех – вежливо, сдержанно. Война словно стерла прежнюю остроту их молчаливого соперничества.
"Знаете", – сказала однажды Елена Павловна, задержавшись в прихожей, – "я часто думаю: как вы сумели? Создать такой дом, такую опору..."
Анна посмотрела на неё внимательно: "Я просто жила. День за днем. А вы... вы ведь тоже сумели. По-своему".
Они впервые говорили так – просто, без подтекста. Может быть, война научила их и этому – видеть в другом человека, а не соперника.
От Коли приходили письма – бодрые, полные планов. Заканчивал училище, рвался на фронт. Виктор Сергеевич читал их молча, только желваки ходили на скулах. Анна понимала: боится за сына, но не может, не имеет права удерживать.
***
Победу встретили вместе - редкий случай, когда Виктор Сергеевич был дома. Радио включили на полную громкость, в открытые окна врывался майский ветер и крики с улицы. Анна прижимала к груди письмо от Коли - жив, здоров, возвращается. Маша плакала, не стесняясь слез.
Через неделю Виктор Сергеевич принес домой новость - в библиотеку пришло письмо от французских коллег, поздравляют с победой. "Елена Павловна показала", - добавил он будто между прочим. Анна только кивнула - за эти годы она научилась принимать такие "случайные" упоминания спокойно.
Жизнь входила в мирное русло. Коля поступил в академию - решил продолжить отцовское дело. Маша готовилась к выпускным экзаменам в медицинском. Виктор Сергеевич теперь преподавал в академии, писал научные работы.
Но что-то неуловимо изменилось в их доме. Анна все чаще ловила себя на том, что устает быстрее обычного. Начала задыхаться, поднимаясь по лестнице. "К врачу бы тебе", - говорил муж. Она только отмахивалась: "Некогда. Вон, Машеньку замуж скоро выдавать будем".
Свадьбу дочери сыграли весной пятьдесят третьего. Анна суетилась на кухне, командовала помощницами, но все чаще присаживалась передохнуть. В какой-то момент поймала на себе внимательный взгляд мужа - встревоженный, почти испуганный.
В доме появились новые приметы мирной жизни - кружевные салфетки на комоде, герань на подоконниках, патефон с любимыми пластинками Маши. Анна снова начала печь воскресные пироги - такие же пышные, как до войны. Только вот сама почти не ела - "Что-то аппетита нет", - отмахивалась она от встревоженных взглядов дочери.
Виктор Сергеевич все чаще работал дома - разбирал архивы, готовил материалы для лекций. Теперь он редко упоминал о встречах в библиотеке, но Анна замечала: время от времени среди его бумаг появлялись книги с печатью Ленинской библиотеки.
Свадьбу дочери сыграли весной пятьдесят третьего. Анна держалась молодцом - организовала все безупречно, как всегда. Но Виктор Сергеевич видел: после каждого тоста она незаметно прижимает руку к груди, а на лбу выступают капельки пота.
"Тебе нужно показаться врачу", - сказал он вечером, когда гости разошлись. "Успеется", - улыбнулась она привычно. - "Вот Колю женим..."
Но до Колиной свадьбы она не дожила.
В октябре Анна слегла. Врач, пожилой профессор, долго выслушивал сердце, хмурился, выписывал рецепты. Маша переехала к родителям, спала в своей девичьей комнате. По ночам прислушивалась к шагам отца - он часами ходил по кабинету, не в силах уснуть.
Виктор Сергеевич осунулся, постарел, словно разом навалились все его годы. Продолжал ездить в академию - Анна настояла, но возвращался рано, садился у её кровати. Иногда читал ей вслух - как когда-то в молодости, только теперь не по-французски, а по-русски, любимого Тургенева.
"Знаешь", - сказала она однажды, когда он поправлял ей подушку, - "я ведь счастливая была. Правда". Он замер, не в силах ответить. А она продолжала, тихо, но твердо: "Ты хороший муж, Витя. И отец хороший. Это главное".
В тот день, когда всё случилось, шел первый снег. Крупные хлопья медленно кружились за окном, оседали на карнизах. Анна попросила открыть форточку - "Душно что-то". Потом посмотрела на мужа долгим, словно запоминающим взглядом: "Ты только не один оставайся, слышишь? Не надо..."
Он понял, о чем она. И это понимание было страшнее всего.
Вечером ей стало хуже. Маша побежала звонить в больницу, Коля метался между аптекой и домом. Виктор Сергеевич сидел рядом, держа её руку - бледную, исхудавшую, с проступившими венами. Её пальцы были удивительно спокойными в его ладони.
"Витя", - позвала она еле слышно. - "Помнишь, как ты читал мне первый раз по-французски? Я тогда ничего не поняла, но слушала - голос красивый был..."
Он сжал её руку крепче. Хотел что-то сказать, но горло перехватило.
"А знаешь, я ведь потом выучила те слова. Специально спросила у Маши, когда она французский начала учить. Le temps passe... Время проходит..."
Она замолчала, прикрыла глаза. Потом вдруг улыбнулась - светло, почти молодо: "Ты только береги себя. И... не бойся быть счастливым. Слышишь?"
Это были её последние слова.
Когда приехала скорая, было уже поздно. Виктор Сергеевич сидел у постели, все еще держа её руку, словно не веря, что она может быть такой холодной. В соседней комнате плакала Маша, глухо бормотал что-то Коля.
А за окном все так же падал снег - крупными, тихими хлопьями, укрывая город белым покрывалом, словно стараясь спрятать всю боль этого вечера.
После прощания в доме стало непривычно тихо. Маша приходила каждый день - готовила отцу, прибиралась, но все равно казалось, что квартира осиротела. Вещи Анны оставались нетронутыми - её шаль на спинке кресла, недовязанный шарф с воткнутыми спицами, рецепты, записанные знакомым почерком.
Виктор Сергеевич почти сразу вернулся к работе - "Нельзя иначе", - сказал он детям. Уходил рано, возвращался поздно. Только часто забывал поесть - остывал нетронутым суп, который приносила Маша, черствел хлеб на столе.
Однажды, разбирая материалы для диссертации, Коля наткнулся на старую фотографию - отец совсем молодой, в форме курсанта, а рядом девушка. Он перевернул снимок - на обороте выцветшими чернилами было написано: "На память. Е.П."
"Кто это?" - спросил он у сестры. Маша взглянула мельком: "А, это Елена Павловна. Она в Ленинской библиотеке работает. Папа у неё часто книги для работы берет".
В конце ноября Маша случайно встретила отца возле консерватории. Он стоял у входа с Еленой Павловной - они негромко говорили о чем-то. Маша хотела подойти, но что-то её остановило - может быть, непривычное выражение отцовского лица. Он слушал свою собеседницу с той особой сосредоточенностью, которая раньше предназначалась только для мамы.
"Знаешь", - сказала Маша брату вечером, - "я вдруг вспомнила. Мама однажды сказала странную вещь - перед самым... перед тем, как..." Она запнулась, но взяла себя в руки: "Сказала: 'Не давайте папе быть одному'".
Коля хмыкнул: "Ему и не дают. Ты каждый день приходишь, я забегаю, тесть его на работе опекает..."
"Нет", - покачала головой Маша. - "Она о другом говорила. Совсем о другом".
В декабре они стали замечать перемены. Отец начал бриться тщательнее, заказал новый костюм. На столе в кабинете появились книги на французском - не только военные трактаты, но и поэзия, философия. А однажды Коля, зайдя без стука, увидел, как отец стоит у окна с томиком Бодлера в руках.
"Странно", - сказал он сестре. - "Папа вроде и не изменился, а будто... ожил?"
Маша промолчала. Она лучше брата помнила тот давний концерт в Консерватории, те взгляды, те недосказанные слова. И теперь, когда прошло уже почти полгода после маминой смерти, она начинала понимать что-то важное о своих родителях - о их любви, верности и той другой, непрожитой истории, которая все эти годы шла рядом с их семейной жизнью.
В начале весны Маша забежала на Новодевичьем - прибрать, сменить цветы. Ещё издали она заметила у памятника женскую фигуру. Елена Павловна стояла, положив руку на холодный гранит, и что-то тихо говорила. Перед ней в вазе уже стояли свежие тюльпаны.
Маша замерла, не зная - уйти или подойти. Решение пришло само - Елена Павловна обернулась, увидела её. Секунду они смотрели друг на друга, потом Елена Павловна тихо сказала: "Прости, если я... Мне просто нужно было поговорить с ней".
"О чем?" - вопрос вырвался сам собой.
Елена Павловна провела рукой по камню, стирая невидимую пылинку: "О жизни. О достоинстве. О том, как твоя мама сумела сделать то, что не удавалось никому - сохранить всех нас человечными в такой сложной ситуации".
"Вы давно..." - Маша запнулась, подбирая слова.
"Люблю твоего отца? Всю жизнь", - просто ответила Елена Павловна. - "Но твоя мама... Она никогда не делала из этого трагедии. Просто любила его - спокойно, мудро, без истерик и драм. И я научилась уважать эту любовь".
"Мама знала?"
"Конечно. Такие вещи невозможно скрыть. Но она была настолько цельной, настолько достойной, что никогда не унизила ни его, ни меня ревностью или скандалами. Я пришла поблагодарить её за это. За то, что она позволила мне быть рядом - пусть и на расстоянии. За то, что сохранила его честь и свое достоинство".
Они стояли рядом - дочь Анны и женщина, любившая её отца всю жизнь. Весенний ветер шевелил лепестки тюльпанов, и в этом простом моменте была какая-то пронзительная правда о любви, верности и мудрости.
Вечером Маша позвонила брату. Коля слушал молча, только изредка хмыкал в трубку. Наконец спросил: "И что ты думаешь?"
"Знаешь", - Маша помедлила, подбирая слова, - "я вдруг поняла, почему мама перед... перед уходом сказала про папу - 'не давайте ему быть одному'. Она ведь не просто так это сказала".
"Думаешь, она имела в виду?.."
"Да. Она всё знала. Всегда знала. И, представляешь, она не просто смирилась - она приняла это. Поняла что-то такое, до чего мы с тобой только сейчас дорастаем".
В трубке повисло молчание. Потом Коля тихо произнес: "А помнишь, как мама всегда говорила - главное, чтобы человек был порядочным? Может, она и об этом тоже..."
"О том, что можно любить, но оставаться порядочным? Да, наверное", - Маша вздохнула. - "Они все трое сумели это сделать. Каждый по-своему".
На следующий день Маша и Коля приехали к отцу вместе - впервые за долгое время. Виктор Сергеевич сидел в кабинете, разбирал старые фотографии. На столе лежал альбом, еще мамин - в коленкоровом переплете, с пожелтевшими страницами.
"Папа", - начала Маша, присаживаясь рядом. - "Мы тут подумали... Может, пригласишь Елену Павловну на ужин? По-человечески, без этих случайных встреч в библиотеке?"
Виктор Сергеевич замер, медленно поднял глаза на детей. В его взгляде мелькнуло что-то похожее на испуг.
"Вы не обязаны..." - начал он.
"Мы не обязаны", - твердо перебил Коля. - "Мы хотим. Мама была бы за".
"Откуда ты?.."
"Знаешь, пап", - Маша осторожно коснулась его руки, - "иногда дети понимают больше, чем кажется родителям. И любят сильнее, чем могут показать".
В этот момент Виктор Сергеевич вдруг увидел в дочери Анну - тот же прямой взгляд, та же спокойная мудрость. И впервые за долгие месяцы после её ухода ему стало легче дышать.
Первый семейный ужин с Еленой Павловной получился немного напряженным. Она пришла точно в назначенное время, принесла коробку французских конфет - точно таких же, какие когда-то принесла на первый ужин в их доме, еще при жизни Анны.
"Я не знала, правильно ли прийти", - сказала Елена Павловна, когда Маша помогала ей снять пальто. - "Но ваше приглашение... оно много значит для меня".
Коля вышел из кабинета, по-военному прямой, как отец. Протянул руку: "Рад познакомиться. Теперь уже по-настоящему".
За столом говорили о простых вещах - о книгах, о музыке, о недавней премьере в Большом. Виктор Сергеевич больше молчал, но дети видели, как он украдкой поглядывает на Елену Павловну, словно до сих пор не веря, что она действительно здесь, в их доме, за их столом.
На серванте стояла фотография Анны - та самая, любимая, где она смеется, прикрывая глаза от солнца. И казалось, она смотрит на них всех с той же мудрой улыбкой, с какой когда-то сказала: "Не давайте папе быть одному".
В тот год Виктор Сергеевич часто болел. Елена Павловна приходила каждый день - с книгами, с новостями из библиотеки, просто посидеть рядом. Они уже не говорили о несбывшемся - всё главное было понято и прощено давно.
Маша иногда заставала их в кабинете - отец в кресле, Елена Павловна рядом, на маленьком диванчике. Она читала вслух, он слушал, прикрыв глаза. В такие минуты Маша тихонько прикрывала дверь - было что-то очень личное в этих их последних встречах.
Виктор Сергеевич ушел тихо, во сне. На столике у кровати остался раскрытый томик Бодлера - тот самый, с пометками на полях, сделанными двумя почерками.
После прощания Елена Павловна стала приходить на Новодевичье - теперь уже к двум памятникам. Приносила цветы - и Анне, и Виктору Сергеевичу. Подолгу стояла между, словно связывая незримой нитью тех, кого любила каждый по-своему.
"Представляешь", - сказал как-то Коля сестре, - "я вдруг понял: она ведь всю жизнь хранила их обоих - и отца, и маму. Странно, да?"
"Нет", - покачала головой Маша. - "Не странно. Просто она тоже любила по-настоящему".
Внуки выросли. Анечка, окончив университет, часто заходила к Елене Павловне - уже совсем старенькой, но по-прежнему прямой и строгой. В её небольшой квартире, заставленной книгами, всегда пахло кофе и французскими духами.
"Расскажите еще раз", - просила Анечка, устраиваясь в старом кресле, - "про дедушку и бабушку Аню".
И Елена Павловна рассказывала - о молодом курсанте, читающем по слогам французские стихи, о его жене, которая научилась понимать то, что не каждому дано, о долгих годах, когда любовь жила тихо, не разрушая, а созидая.
"Знаешь", - говорила она, глядя куда-то поверх Анечкиной головы, - "настоящая любовь - это не когда один владеет другим. Это когда каждый остается собой, но становится чем-то большим. Твоя бабушка Аня поняла это раньше всех нас".
А потом доставала с полки старую книгу - французские сказки, когда-то подаренные маленькой Маше. На форзаце выцветшими чернилами было написано: "Чтобы помнили".
"Что помнили?" - спрашивала Анечка.
"Что любовь бывает разной. И что иногда самое большое мужество - это позволить ей быть такой, какая она есть".
Финал истории.
История Марины.
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ:
Если читали первую часть, можно прочесть эту историю о любви: