В гостиной пахло куриным бульоном и старыми обидами. Тусклый свет люстры едва освещал большой стол, заставленный тарелками с недоеденным ужином. Лариса сидела, выпрямив спину, словно аршин проглотила. Её пальцы, сжимавшие край скатерти, побелели от напряжения.
— И куда это годится? — причитала свекровь, размешивая ложкой остывший суп. — Морковка по сто рублей! А картошка? Я давеча на рынок ходила...
Деверь, развалившийся на стуле, хмыкнул:
— Да, мам, теперь не то, что раньше. Помнишь, как в девяностые...
Геннадий методично жевал мясо, будто ничего не слышал. Звук вилки, царапающей по тарелке, отдавался у Ларисы в висках острой болью. Каждый глоток, каждое движение его челюстей было как удар молотком по её терпению.
Тик-так, тик-так — часы на стене отсчитывали секунды её молчания. Двадцать лет молчания. Семь тысяч триста дней, когда она глотала обиды, улыбалась через силу, верила в его ложь.
Что-то внутри неё надломилось. Может, это была соломинка, переполнившая чашу терпения, а может — годами копившаяся боль наконец прорвала плотину.
— Если ты думаешь, что я это стерплю, ты ошибаешься! — её голос прозвучал неожиданно громко в уютной семейной идиллии.
Лариса резко встала, зацепив стул. Он с грохотом упал, и этот звук эхом разнёсся по комнате. Повисла оглушительная тишина. Даже настенные часы, казалось, перестали тикать.
Все взгляды обратились к ней. В глазах свекрови читалось привычное осуждение — невестка опять устраивает сцены. Деверь с интересом подался вперёд — наконец-то какое-то развлечение в этот скучный вечер. А Геннадий... Геннадий медленно поднял голову, и его лицо исказила гримаса раздражения.
— Ты чего, Лара? — он демонстративно вытер губы салфеткой. — Опять спектакль устраиваешь?
Её руки дрожали, когда она доставала телефон. На экране светилось уведомление из банка. Она положила телефон на стол, развернув его к мужу.
Баланс счета: 0 рублей.
Три цифры. Одна жизнь. Ноль надежды.
В воздухе повисло что-то тяжёлое, душное, как перед грозой. Лариса чувствовала, как страх перед правдой борется внутри с яростью. Но отступать было уже некуда. Двадцать лет — достаточный срок, чтобы научиться говорить "нет".
Тишина звенела в ушах. Лариса стояла, сцепив руки в замок так сильно, что ногти впивались в ладони. Эта боль помогала держаться, не расплакаться прямо здесь, перед ними всеми.
— Ну? — её голос дрожал от сдерживаемых эмоций. — Где деньги, Геннадий?
Он поморщился, словно от зубной боли, и отвёл взгляд:
— Какие деньги? Ты о чём вообще?
Наигранное непонимание. Как всегда. Сколько раз она видела это выражение его лица? Когда задерживался допоздна на работе. Когда от него пахло чужими духами. Когда пропадал на выходные, объясняя это "срочными командировками".
— Наши сбережения! — каждое слово давалось с трудом. — Те самые, что мы копили на старость. Помнишь? Я откладывала с каждой зарплаты. Отказывала себе во всём. "Давай подумаем о будущем", — передразнила она его слова.
Он раздражённо вздохнул, с грохотом отложил вилку. Капля соуса упала на скатерть, расплываясь уродливым пятном.
— Ну я же для нас старался...
— Старался? — Лариса почувствовала, как внутри что-то обрывается. — Ты их просто взял! Даже не спросив! Это же были и мои деньги тоже!
Геннадий резко встал, отбрасывая стул. Тот с грохотом упал на пол, но никто даже не вздрогнул — все взгляды были прикованы к мужу и жене, застывшим друг напротив друга.
— Да чтоб ты знала, я спасал нашу семью! — его лицо покраснело от гнева.
Свекровь, до этого момента сидевшая с видом оскорблённой невинности, поджала губы и важно кивнула:
— Лариса, ты себя ведёшь, как истеричка. Мужчина лучше знает, как распоряжаться деньгами. Мой Гена...
— Ваш Гена, — Лариса перевела взгляд с мужа на свекровь, потом на деверя, который не скрывал ухмылки. — Конечно. Ваш прекрасный сын. Ваш замечательный брат. А я кто? Так, приложение к семье. Кошелёк с ножками.
Она почувствовала, как по щеке скатилась предательская слеза. Быстро смахнула её тыльной стороной ладони.
— Я всю жизнь молчала, — её голос окреп. — Когда вы критиковали мою стряпню. Когда обсуждали за спиной каждый мой шаг. Когда попрекали тем, что я не родила вам внука. Но больше не собираюсь.
Деверь присвистнул:
— Ого, какие страсти! Прямо как в сериале.
— Заткнись, — процедила Лариса, не глядя в его сторону. — Хоть раз в жизни просто заткнись.
Она не узнавала свой голос. Будто говорил кто-то другой — сильный, решительный. Та Лариса, которой она могла бы стать, если бы не двадцать лет молчания. Двадцать лет компромиссов. Двадцать лет жизни чужими ожиданиями.
В комнате стало нечем дышать. Запах куриного бульона превратился в удушающий смрад. Старая люстра мигнула, словно подмигивая этому фарсу, который они называли семейной жизнью.
Лариса почувствовала, как стены комнаты давят на неё. Сколько вечеров она провела здесь, в этой гостиной, глотая обиды вместе с остывшим чаем? Сколько раз смотрела на этот уродливый коврик на стене — свадебный подарок свекрови, от которого она не посмела отказаться?
— Я ухожу, — слова вырвались сами собой, словно жили внутри все эти годы, ожидая момента.
На лице Геннадия что-то дрогнуло. Он побледнел, и морщины вокруг рта стали глубже.
— Лара, подожди... — его голос внезапно утратил всю уверенность. — Я не мог сказать тебе правду.
Свекровь, до этого сидевшая с видом оскорблённой королевы, вдруг встрепенулась, как курица, почуявшая опасность:
— Гена, не вздумай! — В её голосе прозвучал неприкрытый страх.
Но было поздно. Геннадий словно не слышал мать. Он смотрел только на жену, и в его взгляде мешались вина и какое-то странное облегчение.
— Эти деньги... — он сглотнул, провёл ладонью по лицу. — Я отдал их на алименты.
Слово "алименты" повисло в воздухе, как топор палача. Лариса моргнула, пытаясь осознать услышанное.
— Какие алименты? — её голос звучал глухо, будто из-под воды.
Он сглотнул, избегая её взгляда. Его пальцы нервно теребили салфетку, превращая её в мятый комок.
— На сына...
Секунда растянулась в вечность. Где-то на краю сознания Лариса отметила, как тикают часы, как гудит старый холодильник, как шумит за окном ветер. Обычные звуки обычного вечера, в который рушилась её жизнь.
— Какого сына? — каждое слово царапало горло.
— Ему семь лет...
Тарелка выскользнула из ослабевших пальцев Ларисы. Грохот разбившегося фарфора прозвучал как выстрел. По белому кафелю разлетелись осколки — острые, как осколки её жизни.
Семь лет. Она быстро считала в уме. Тогда, в 2017-м, когда он стал задерживаться на работе. Когда появились "срочные командировки". Когда она пыталась забеременеть, а врачи говорили, что проблема не в ней...
— У тебя есть сын, — её голос звучал странно спокойно. — Все эти годы... У тебя есть сын.
Деверь, который обычно находил повод для шутки в любой ситуации, сидел молча, с приоткрытым ртом. Свекровь закрыла лицо руками, её плечи дрожали.
— Лара, я хотел тебе сказать... — Геннадий сделал шаг к ней. — Но каждый раз...
— Каждый раз — что? — Лариса отшатнулась от него. — Каждый раз, когда я плакала из-за того, что не могу забеременеть? Каждый раз, когда твоя мать попрекала меня отсутствием внуков? Каждый раз, когда мы строили планы на будущее?
Она почувствовала, как к горлу подступает истерический смех:
— А я-то думала, почему наши сбережения тают... Верила, что это для бизнеса, для нашего будущего. А ты просто... просто...
Её колени подогнулись, и она схватилась за спинку стула. В ушах шумело, а перед глазами плыли красные пятна. Где-то на краю сознания мелькнула мысль, что нужно дышать. Просто дышать.
Лариса медленно подняла глаза. В запотевшем зеркале на стене отражалась чужая женщина — прямая спина, сжатые губы, решительный взгляд. Она не узнавала себя, и это было правильно. Прежней Ларисы больше не существовало.
— Ты меня обманывал все эти годы? — каждое слово падало тяжело, как камень в тихую воду. — Смотрел мне в глаза и лгал?
Геннадий шагнул вперёд, протягивая руку:
— Я не хотел, но так получилось... Понимаешь, она забеременела, и я...
Звук пощёчины прозвенел в тишине комнаты. Ладонь горела, но внутри разливалось странное спокойствие. Геннадий отшатнулся, прижимая руку к покрасневшей щеке. В его глазах плескалось удивление — он никогда не видел её такой.
— Ты предал меня дважды, — её голос звучал ровно, почти ласково. — Первый раз — когда завёл ребёнка на стороне. Второй — когда украл наши деньги.
— Лара... — он попытался взять её за локоть.
— Не смей меня трогать, — она отдёрнула руку. — И не смей меня звать. Теперь ты можешь заботиться о своей настоящей семье.
Свекровь вскочила со стула:
— Да как ты смеешь? Мой сын...
— Ваш сын, — Лариса кивнула. — Именно. Ваш сын, который двадцать лет морочил мне голову. Ваш сын, который завёл вам внука... от другой женщины.
Она видела, как свекровь побледнела и осела обратно на стул. Даже деверь перестал ухмыляться — сидел, опустив глаза в тарелку.
Лариса подошла к вешалке, сняла свою старую сумку. Как странно — только сейчас заметила, какая она потёртая, выцветшая. Как и её жизнь здесь.
— Ты пожалеешь, — голос Геннадия звучал глухо. — Куда ты пойдёшь? У тебя же никого нет.
Она обернулась в дверях, окидывая взглядом эту комнату в последний раз. Желтоватый свет люстры, засаленные обои, которые она столько раз предлагала поменять. Фотографии на стене — свадебная, где она улыбается так счастливо и наивно. Геннадий у новой машины. Семейные праздники, где она всегда стояла с краю, будто чужая.
— Знаешь, что самое страшное? — она говорила тихо, но её слышали все. — Не то, что ты завёл другую семью. Не то, что украл деньги. А то, что ты забрал у меня двадцать лет жизни. Двадцать лет, когда я могла бы быть счастлива. Могла бы родить ребёнка... от человека, который действительно любит меня.
Она толкнула входную дверь. В подъезде пахло кошками и подгоревшей едой — запах, который она ненавидела все эти годы.
На улице валил снег. Крупные хлопья оседали на волосах, таяли на щеках, смешиваясь со слезами. Холодный воздух обжигал лицо, но внутри растекалось удивительное тепло. Чувство, которого она не испытывала так давно.
Свобода.
Она шла вперёд, оставляя следы на свежем снегу. Где-то в сумке звонил телефон — наверное, Геннадий. Или свекровь. Неважно.
Важно было только одно — каждый шаг уводил её всё дальше от прошлой жизни. От лжи. От предательства. От двадцати лет молчания.
Впереди была пустота. Неизвестность. Страх.
И это было прекрасно.