В американском политическом триллере Карточный домик есть сцена, в которой Клэр Андервуд (в исполнении Робин Райт) выходит на пробежку по кладбищу и с удивлением сталкивается с негодованием пожилой женщины, пришедшей туда помянуть усопшего. Помимо того, что этот эпизод подчеркивает моральную неоднозначность характера Андервуд, он затрагивает более глубокую тему: в современном капиталистическом обществе – особенно в таких странах, как Великобритания и США, где процессы секуляризации протекают неравномерно – мы порой сами не знаем, как себя вести в местах, которые, по выражению Эрин-Мари Легаси, «создают пространство для мертвых». Я вспоминаю, как десять лет назад столкнулся с подобным осуждением, устроив пикник на кладбище вместе с маленькими детьми.
Прилагательное «лиминальный» (от лат. limen – «порог») давно стало академическим клише в работах, посвященных пространству, особенно в постмодернистском дискурсе. Однако в данном случае оно действительно уместно. Неоднозначность и тревожность, которые мы испытываем в отношении кладбищ, связаны с их глубокой символической амбивалентностью. Французский философ Мишель Фуко подметил это, когда назвал кладбища классическим примером «гетеротопий» – пространств, которые нарушают рационалистическое распределение социальных зон. Кладбища размывают границы между живыми и мертвыми, между этим миром и загробным, между сакральным и светским, природой и городом, частным и общественным.
Одним из достоинств проницательной монографии Легаси о ритуальных пространствах смерти в послереволюционном Париже – к которым относятся Катакомбы, недолговечный Музей французских памятников и кладбище Пер-Лашез – является ее внимание к этим противоречиям. В течение 50 лет после королевского указа 1780 года, объявившего кладбище Невинных младенцев угрозой общественному здоровью, кладбища и Катакомбы Парижа стали не только источником готических страхов, но и ареной новых представлений о рациональности, социальной жизни и национальном единстве, связанных с отказом от устоев Старого порядка.
Пер-Лашез, центральный объект исследования Легаси, был основан в 1804 году не просто как живописное место с цветущими деревьями и элегантными надгробиями, призванное стереть из памяти парижан зловонные массовые захоронения, разносившие болезни в предреволюционные и революционные годы. Оно задумывалось как пространство новых форм образования и социального взаимодействия. Как утверждает Легаси, «сливая воедино частное и общественное, кладбище превратилось в мощную лиминальную зону Парижа XIX века».
Легаси тщательно изучила литературу о кладбищах начала XIX века, включая влиятельные путеводители К. П. Арно, Франсуа-Мари Маршана де Бомона и других авторов. Анализируя эти порой сентиментальные публикации, она приходит к выводу, что Пер-Лашез и другие «новые пространства смерти», как она их называет, задумывались как «поучительные источники морального и социального возрождения», в которых сознательно продвигались республиканские идеи равенства. Посетители могли размышлять об этих ценностях, читая интимные, но в то же время назидательные эпитафии, высеченные на надгробиях, – своеобразный акт общения с умершими, балансирующий между частным и публичным.
На деле же представление о том, что за пределами кладбищенских стен все мертвецы равны, было, разумеется, иллюзией. В отличие от Катакомб, где, как справедливо заметил Этьен де Жуи в 1812 году, «все различия по полу, богатству и рангу окончательно исчезли», в Пер-Лашез одни умершие были «равнее» других. Легаси объясняет, что у родственников покойных было три варианта захоронения. Бедняки могли бесплатно похоронить близких вдоль юго-западной стены кладбища, в специально выделенной «общественной» зоне. Богатые приобретали «вечные концессии» – право на постоянное место на кладбище, которое можно было благоустроить по своему вкусу и достатку, – по цене 100 франков за квадратный метр, что было весьма немалой суммой. Те, кто не мог позволить себе частные участки, но не желал общего захоронения, выбирали «временные концессии» – аренду могилы сроком на пять лет.
Как отмечает Легаси, современники предпочитали не замечать этой социальной «стратификации» и воспринимали Пер-Лашез как «глубоко объединяющее и сплоченное пространство». Однако время от времени ужас перед смертностью и неравенством прорывался наружу, разрушая этот удобный политический миф. Так, в 1837 году официальный отчет зафиксировал, что спустя три десятилетия после основания кладбища его захоронения становились все более хаотичными. Причиной тому было отчаянное стремление скорбящих отметить хоть какое-то конкретное место в массовой могиле. Легаси приводит показательный случай: одна женщина на протяжении нескольких лет ухаживала за могилой, в которой, как она думала, покоится ее дочь. Однако, когда власти начали эксгумацию, выяснилось, что под аккуратно ухоженным садиком лежало тело молодого мужчины, а останки ее ребенка находились тремя гробами ниже в общей траншее.
«Традиции всех умерших поколений давят, как кошмар, на умы живых», – писал Карл Маркс в Восемнадцатом брюмере Луи Бонапарта (1852). Однако, как убедительно демонстрирует Легаси в своем глубоко продуманном исследовании культуры погребения и мемориальной архитектуры позднего XVIII – начала XIX века, революционная и постреволюционная Франция стремилась сделать так, чтобы поколения мертвых не угнетали живых, как кошмар, а, напротив, активно содействовали их мечте о новом режиме – обращенном в будущее, но готовом осмыслить свое прошлое.
Было интересно? Если да, то не забудьте поставить "лайк" и подписаться на канал. Это поможет алгоритмам Дзена поднять эту публикацию повыше, чтобы еще больше людей могли ознакомиться с этой важной историей.
Спасибо за внимание, и до новых встреч!
