Темные предчувствия достигают своего апогея в повести Гоголя «Вий» . Вий — фигура западно-русского фольклора. Это потустороннее существо с длинными ресницами, которые закрывают ему глаза. Взгляд Вия убивает всякого, на кого он посмотрит, как и взгляд Василиска (Змея, Дракона или мифического животного, имеющего тело Быка и голову огромного петуха). Сходный гештальт мы встречаем в русской народной сказке «Иван Быкович» , где главный герой, убивший чудо-юдо и его жен, переносится старой ведьмой, матерью чудо-юдо к ее мужу, отцу многоголового чудовища. О этом аналоге Вия в сказке «Иван Быкович» говорится:
Старик лежит на железной кровати, ничего не видит: длинные ресницы густые брови глаза закрывают. Позвал он двенадцать могучих богатырей и стал им приказывать: Возьмите-ка вилы железные, подымите мои брови и ресницы черные, я погляжу, что он за птица, что убил моих сыновей?
Сюжет этой сказки имеет некоторые пересечения с пушкинской «Сказкой о золотом петушке». В обоих случаях бессильный царь теряет двух своих сыновей, изъявляет желание жениться на волшебной деве — Шамаханской царице (у Пушкина), «царице золотые кудри» (в сказе про Ивана Быковича), а потом гибнет.
Но сказочный «отец чуда-юда»и Вий Гоголя имеют различную природу. Вий Гоголя открывается в опыте и самому писателю, и его главному герою — философу Хоме Бруту. Речь идет не о конвенциональной сказке, а об использовании сказочного языка для описания особой феноменологии, свойственной западно-русским крестьянам. Важно, что Гоголь называет главного героя именно «философом». Мир, в котором Вий, черти и ведьмы существуют и активно действуют, это не живописные метафоры народного воображения, это поле своеобразной философии — феноменологической и экзистенциальной. Вий, поэтому, понятие философское.
Главный герой повести Гоголя философ Хома Брут оказывается вовлеченным в круг колдовских чар ведьмой, которая оседлала его и заставила себе служить. Описание того, как Хома Брут скакал с ведьмой на плечах, и открывшегося ему в этой скачке удивительного мира, поражает своей достоверностью и реализмом.
Обращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга, небо, долины — всё, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветер хоть бы раз вспорхнул где-нибудь. В ночной свежести было что-то влажно-теплое. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину. Такая была ночь, когда философ Хома Брут скакал с непонятным всадником на спине. — Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Он опустил голову вниз и видел, что трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далеко, и что сверх ее находилась прозрачная, как горный ключ, вода, и трава казалась дном какого-то светлого, прозрачного до самой глубины моря; по крайней мере он видел ясно, как он отражался в нем вместе с сидевшею на спине старухою. Он видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета. Она оборотилась к нему — и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось — и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде...
Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит и вьется, и подступает и вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью...
«Что это?» думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски-сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою.
С помощью своих философских знаний Хома Брут сумел заставить ведьму поменяться с ним ролями и сам оседлал ее. Этот сюжет имеет прямое отношение к поверьям, что нечистая сила при жизни служит колдуну, а после его смерти он становится ее прислугой — колдун вначале ездит на чёрте, а после его смерти чёрт начинает ездить на колдуне. В случае ведьмы и Хома Брута, правда, последовательность нарушена, хотя о посмертной судьбе Хомы Брута Гоголь нам ничего не сообщает.
Хома Брут, сидя верхом на ведьме, принялся ее избивать попавшимся под руку поленом, после чего та превратилась в прекрасную девушку, оказавшуюся в последствии дочерью сотника, панночкой. Панночка-ведьма умирает от побоев, а ее отец, согласно предсмертному желанию дочери, нанимает Хому Брута, о роли которого в ее смерти он (возможно) не догадывается, отпевать ее в течении трех ночей.
В первые две ночи с Хомой Брутом и двумя его спутниками в церкви, где стоит гроб панночки, происходят страшные вещи — покойница оживает и пытается напасть на бурсаков. На третью ночь на отпевание приходит только один Хома Брут. Здесь он сталкивается не просто с ведьмой и окружающими ее силами ада, но и с самим полюсом инфернального мира — Вием и гибнет от того, что соприкоснулся с центром ада, вступив в стихию опыта, невыносимого для всякого живого существа. Гоголь описывает эпифанию Вия следующим образом:
Тишина была страшная: свечи трепетали и обливали светом всю церковь. Философ перевернул один лист, потом перевернул другой и заметил, что он читает совсем не то, что писано в книге. Со страхом перекрестился он и начал петь. Это несколько ободрило его: чтение пошло вперед, и листы мелькали один за другим. Вдруг... среди тишины... с треском лопнула железная крышка гроба, и поднялся мертвец. Еще страшнее был он, чем в первый раз. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания. Вихорь поднялся по церкви, попадали на землю иконы, полетели сверху вниз разбитые стекла окошек. Двери сорвались с петлей, и несметная сила чудовищ влетела в божью церковь. Страшный шум от крыл и от царапанья когтей наполнил всю церковь. Всё летало и носилось, ища повсюду философа.
У Хомы вышел из головы последний остаток хмеля. Он только крестился, да читал, как попало, молитвы. И в то же время слышал, как нечистая сила металась вокруг его, чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных хвостов. Не имел духу разглядеть он их; видел только, как во всю стену стояло какое-то огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза, подняв немного вверх брови. Над ним держалось в воздухе что-то в виде огромного пузыря, с тысячью протянутых из середины клещей и скорпионных жал. Черная земля висела на них клоками. Все глядели на него, искали и не могли увидеть его, окруженного таинственным кругом. «Приведите Вия! ступайте за Вием!» раздались слова мертвеца. И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его, засыпанные землею, ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.
«Подымите мне веки: не вижу!» сказал подземным голосом Вий — и всё сонмище кинулось подымать ему веки. «Не гляди!» шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он, и глянул.
«Вот он!» закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха.
Здесь именем «Вия» назван сам Антихрист, пришествие которого означает наступление скорого конца света.
В этой предельной картине гибели души мы снова видим прямое указание на ноэмический субъект, но только в его экстремально инфернальной версии. Вий-Антихрист и его полчища замечают Хому Брута только тогда, когда тот смотрит на него. Это и есть интенциональный акт, ось траекта, обращенная к своему внешнему пределу, где в случае взаимодействия со структурами ада обнаруживается гештальт падшего духа. Но особенность данного интенционального акта состоит в том, что здесь человек уже не может совладать с конституируемым субъектом, не может защитить свою интегральность, символически представленную очерченным кругом. Пропорционально тому, как взгляд человека слабеет, взгляд Вия становится все более могущественным. Траект смещается по оси интенциональности все дальше ко внешнему полюсу, к ноэме, и в какой-то момент взгляд на человека становится многократно сильнее, чем взгляд человека на того, кто в ответ смотрит на него самого. Это значит, что субъект (в данном случае траект) полностью передает онтологическое первенство началу, радикально внешнему относительно него самого — то есть Вию, Антихристу, который и получает отныне над человеком тотальную власть. Так режим драматического ноктюрна радикально меняется на режим мистического ноктюрна (по Дюрану) или Логос Диониса на Логос Кибелы. Могущество инфернального ноэмического субъекта настолько велико, что в его случае «обратная интенциональность» многократно превышает прямую интенциональность человека — в данном случае украинского философа Хомы Брута. Такой инфернальный субъект поражает всю структуру ноэзиса, подчиняя себе душу, не способную сопротивляться в силу охлаждения веры в альтернативный интенциональный (в контексте народного христианства) полюс — в Бога и в Промысел.
Дуэль взглядов, в которой побеждает Вий, убивающий философа Хому Брута, это триумф материи над духом, материализма над вертикальной религией Света. Именно в этом открывается его сущность как «умного Антихриста». Могущество материальности (скрывающей под собой лишь железную волю дьявола) становится настолько сильным, что заставляет человеческое сознание считать само себя производной от материи. На этом основан материализм современной научной картины мира — и особенно идеи прогресса, эволюции видов и т.д. Человеческое сознание есть продукт развития материи. В этом состоит фундаментальная аксиома Вия, заставляющая людей Модерна признать вторичность и зависимость своей субъектности. В этом случае смирение перед лицом Бога превращается в свою противоположность — в смирение перед лицом дьявола, который маскирует свой гештальт под эвфемистическим концептом материи и ее первыми производными — становлением, развитием, эволюцией, прогрессом.