Я вернулся из командировки на два месяца раньше срока, хотелось жену обнять, порадовать… а в итоге, вышло, как в дешевом анекдоте – сюрприз ждал меня, да еще какой. Подъезжаю к родному дому, сердце, как мальчишка, скачет, – соскучился, до жути! Ключ провернул в замке, дверь открываю… и как громом пораженный, замираю на пороге.
В моей, точнее, в нашей с сестрой, родительской квартире, разложилась… она. Светлана. Сестра моя драгоценная. И не просто так, а с вещами, с тюками какими-то, сумками наляпистыми, своими плюс еще, похоже, и мужскими какими-то шмотками разбросанными по коридору.
Квартира будто вывернулась наизнанку, стала чужой, выцвела, что ли. Наша, уютная, родительская, пропиталась душным запахом незнакомого приторного парфюма и тяжелым душком чужой, какой-то неряшливой жизни. Пыль на мебели, зеркало заляпано, на столике у телефона какие-то бумажки непонятные валяются, пульты раскиданы. Родной дом, а словно не узнаю.
– Света? – только и смог выдохнуть я, ошарашенный полным разгромом. – Ты… это что здесь творится?
Она лениво обернулась, словно оторвалась от важного дела. Испуга? Нет, не было и в помине. Скорее, раздражение недовольное промелькнуло в ее запьяневших глазах. Накрашена вульгарно, словно на карнавал собралась, в халате шелковом кричащем, расхристанная вся, волосы клочьями, макияж потек где-то. Я ее такой, честно сказать, и не помнил никогда. Словно кукла дешевая, размалеванная. И это в нашей квартире, где мамины герани на окнах цвели, где пахло выпечкой и чистотой…
– А, это ты, – лениво так протянула она, будто я не родной брат ей, а так, надоедливый почтальон не вовремя явился. – Приехал… раньше времени, какой неожиданный визит.
– Раньше времени? – переспросил я, стараясь унять волну дикого возмущения, накатывающую в груди. – Света, очнись! Это наш дом! Родительский! Я тут живу! Или, вернее, жил… спокойно жил, пока ты тут свой балаган не устроила.
Она фыркнула презрительно и, как настоящая королева, развалилась на нашем старом, еще дедовском диване, том самом, на котором мы в детстве скакали до посинения, пока отец не нагонял. Диван этот помнил еще наши детские слезы и веселый хохот. А теперь Светка распоряжается им, как своим собственным троном.
– Ну, жил, – снизошла она, согласилась со мной, словно делала мне огромное одолжение. – А теперь – это моя квартира! Врубился, нет? Мо-я! И ты можешь собирать свои манатки и топать на все четыре стороны, куда шел.
Я опешил окончательно. Такого цинизма, такого поворота событий я точно не ожидал. Сестра всегда была… ну, сестрой. Вредной, конечно, иногда мелочно завистливой, но чтоб вот так – наглостью в лицо, предательством в спину… Это уже за гранью.
– Света, ты чего несешь, ополоумела что ли? – уже повысил я голос, не в силах сдержать закипающую ярость. – Какая «твоя»? С чего вдруг? Это квартира родителей, наша общая собственность! Ты что, забыла напрочь? Или…
– Ничего я не забыла, – грубо перебила она меня, словно отрезала. – И прекрасно все помню, не надо мне сказки рассказывать. Только вот… обстоятельства кардинально изменились. Понял? Кар-ди-наль-но!
И, как ловкий картежник, вытащила из-под диванной подушки какую-то бумажку мятую, сложенную небрежно вчетверо. Протянула мне насмешливо, с издевкой кривой улыбкой. Смотри, мол, братец, на свою беду.
– Читай, братец мой меньшой, – ехидно пропела она. – Просвещайся. И не говори потом, что не видел, не слышал, не знал. Запомни на всю жизнь.
Рука дрожала мелко и предательски, когда я разворачивал этот тонкий, пожелтевший от времени листок. Обычная офисная бумага, машинопись какая-то блеклая… и внизу – размашистая подпись, еле разборчивая. «Отец…» – стукнуло тяжелым колоколом в голове.
Сердце заколотилось с новой силой, но уже не от радости скорой встречи с женой, а от липкого, холодного предчувствия какой-то мерзости, подлости неизбежной. Дурное предчувствие, как черная кошка между нами.
Текст перед глазами прыгал, расплывался в пятнах от волнения, но слова все же проступали, вырисовывались четко. И каждое слово врезалось в память раскаленным гвоздем, жгло душу, словно кислотой. «…Завещаю все свое имущество, движимое и недвижимое, в том числе квартиру, расположенную по адресу… моей любимой дочери, Светлане Ивановне…»
И дальше – сухим юридическим языком – дата, подпись отца, закорючка непонятная в графе «нотариус». Официальная печать бледноватая. Вроде все как надо… Но в то, что видел глаза – сердце упрямо отказывалось верить. Не могло такого быть!
Я поднял тяжелый взгляд на сестру. Она смотрела на меня сверху вниз, насмешливо, торжествуя от предвкушения моей полной победы. Вот оно что… Завещание… Но разве такое вообще возможно? Отец никогда ни единым словом не обмолвился о таком. Всегда было понятно – квартира наша общая, кровью и потом заработанная, для нас двоих. Пополам. И мама была бы в ужасе от такого разделения.
– Это… что это такое? – только и смог выдавить из себя я, ком железный в горле мешал дышать, не то что говорить. Слова царапали горло.
– А это, братик, – Светка расплылась в довольной, мерзкой ухмылке, – новая жизнь, новая реальность. Привыкай. Отец, оказывается, меня больше любил. Я же всегда была папина дочка, помнишь? Ну вот. И квартира теперь моя. Законно моя! Так что… освободи помещение в самом скором времени. Я тут не одна теперь, если ты еще не заметил. С мужчиной живу, понимаешь? Тесно нам будет с тобой под одной крышей. И неудобно.
Сказать, что я был в шоке – это ничего не сказать. Земля ушла из-под ног, в голове вихрь какой-то поднялся. Злость, обида унизительная, недоумение полное – все смешалось в какой-то гремучей, тошнотворной смеси. Я смотрел на сестру, и не узнавал ее. Перекошенное злобой лицо, глаза змеиные – где моя Светка, где сестра моя младшая, беззащитная, робкая? Вот так деньги портят людей… Или не деньги тут главное? Что вообще происходит в этом бреду?
– Ты… ты же прекрасно понимаешь, что это липа полная, подделка грубая? – спросил я, стараясь говорить спокойно, хотя внутри все клокотало и закипало, готовясь вырваться наружу огненным потоком. – Отец бы никогда… не мог он так поступить. Против меня, против маминой памяти. Не верю!
– Ой, да брось, – отмахнулась Света небрежно, как от назойливой мухи. – Есть завещание на руках, заверено нотариусом – значит, все чисто и по закону. Не нравится – оспоришь в суде, твое право. Только сразу тебе говорю – пустое это дело, бесполезно дергаться. У меня все схвачено там, где надо. И деньги есть на хороших адвокатов, не через палец деланных.
«Схвачено»… Что она несет, какой бред больного воображения? И кто этот «мужчина», с которым ей тут так «тесно» заделалось? Ничего не понимаю… И понимать не хочу. Но одно ясно совершенно четко – сестра моя родная перешла все красные линии, плюнула в душу, обманула и предала по-черному. Так просто это оставлять, спустя рукава смотреть – я не собираюсь. Нет уж, дудки!
– Хорошо, – спокойно так проговорил я, стараясь взять себя в ежовые рукавицы. Внешне хладнокровен, а внутри ураган бушует. – Завещание, значит, завещание. Пусть так. Покажи-ка мне, Светлана Ивановна, оригинал этого чудо-документа. Настоящий, нотариально заверенный бланк. А не эту дешевенькую ксерокопию с запахом дешевого парфюма. Покажи – и я пойду себе с миром. Честное братское слово.
Света поморщилась, скривилась вся, как от зубной боли невыносимой. Заерзала на диване, забегала глазками. Видно, слабину дал, задел за живое.
– Оригинал… еще чего выдумал! Он у юриста нашего хранится, в сейфе специальном. А тебе-то зачем он понадобился? Что изменится от этого твоего оригинала? Все равно ничего не изменится, не надейся!
– Изменится, – твердо, как камень, ответил я. – Еще как изменится, Света. Ты поверь мне на слово. Я проверю каждую букву, каждую закорючку в этом твоем «завещании». Под микроскопом рассмотрю. И если оно окажется фальшивым, липовым – тебе мало не покажется, Света. Клянусь тебе.
Она засмеялась мне в лицо, громко так, высокомерно, словно я клоун смешной перед ней пляшу. Смех злой, ненавистный, сквозь стиснутые зубы. Бр-р, мороз по коже.
– Ну-ну, проверяй, умник. Ищи ветер в поле. Только время свое драгоценное зря потратишь. Квартира – моя. По закону моя. И запомни это навсегда. И смирись уже, несчастный.
Я развернулся молча и вышел из квартиры, хлопнув дверью так громко, что стены задрожали, а стекла зазвенели в рамах. За спиной остался ее мерзкий смех и запах дешевого парфюма. В груди клокотала ярость черная, неукротимая. Как же так? Сестра… родная кровь… близкий человек… предала, подставила, обокрала по-сути… И все из-за чего?
Из-за квартиры несчастной? Неужели деньги, вещи эти материальные ценности настолько важны для нее, что семью родную растоптать не жалко? В голове не укладывалось, как такое вообще возможно.
Но я не сдамся так просто. Нет, не дождется! Это уже не про квартиру даже. Это дело принципа стало, дело чести мужской. Я до самого дна докопаюсь до правды, чего бы это мне не стоило. Узнаю, что это за «завещание» такое чудесное выплыло на свет божий и почему сестра моя родная решила вот так подло и цинично меня выставить из родительского дома, как ненужную вещь. И если это гнусный обман, подлог дешевый… ей придется ответить за все. По полной программе, без всякой скидки на родство.
Первым делом – срочно к толковому юристу. Нужно понять срочно, что вообще можно предпринять в такой мерзкой ситуации. И как доказать свою правоту в этом юридическом болоте. Мою правоту – и правду отца, честное его имя защитить. Если, конечно, отец действительно не подписывал никакого завещания в пользу этой змеюки подколодной, Светки моей…
В голове не укладывается такое вероломство, такая гнусь… Но раз сестра так самонадеянно уверена в себе, так нагло действует… значит, что-то здесь нечисто определенно. И мне кровь из носу нужно это выяснить до конца. Чего бы это ни стоило, сколько бы времени и сил не потребовалось.
Следующие недели пролетели в каком-то вязком, тягостном тумане неопределенности. Юристы опытные и не очень, адвокаты хваткие и сонные, бесконечные нудные консультации, кипы пыльных бумаг и юридических справок, официальные запросы в разные инстанции, поездки бестолковые в нотариальные конторы, которые работали как улитки сонные…
Голова шла кругом от непонятных юридических терминов, от бюрократической бесконечной проволочки. Казалось, тону в этом бумажном море без дна и края. Но я упрямо не сдавался. Копал землю носом, рыл информацию, искал хоть какую-нибудь тонкую ниточку, крохотный ключик, который мог бы вывести меня на долгожданную правду. Правду о завещании, правду о сестре, правду о родителях наших.
В одной из редких минут отчаяния встретился со старым отцовским другом, дядей Вовой. Он еще с университета знал нашего отца, много лет был вхож в нашу семью, в курсе был почти всех событий, радостей и горестей. Выложил ему как на духу всю эту мерзкую историю про «завещание» липовое. Дядя Вова выслушал меня молча, хмуря седые брови под нависшими кустистыми бровями, а потом вздохнул тяжело, как груз тяжелый с плеч сбросил, и сказал медленно, слова взвешивая каждое:
– Знаешь, сынок… странная история это все получается. Твой отец… я его как облупленного знал, столько лет плечом к плечу жизнь прошли. Он всегда говорил мне по секрету, что квартира эта вам обоим с сестрой останется. Как память, как гнездо родительское. Поровну всегда планировал разделить, это точно.
Он о вас двоих думал всегда одинаково ровно, никого не выделял. Светку любил, конечно, кто ж детей своих не любит, но и тебя ничуть не меньше ценил и уважал. Не верю я что-то ну никак, что он мог вот так вот взять и выделить ее одну, обидеть тебя несправедливо. Не похоже это на него совсем. Что-то здесь не то, сынок, ох не то. Ты копай дальше, не опускай руки. Ищи правду, не сдавайся.
Слова старого дяди Вовы, как бальзам на израненную душу, отогрели мне сердце. Значит, я не один сомневаюсь в подлинности этого проклятого завещания. Значит, не все потеряно еще, есть надежда тоненькая, как лучик света в темном туннеле.
И тут вдруг неожиданно вспомнилось мне о давней истории, полузабытой уже, запылившейся в уголках памяти. Когда мы с сестрой были еще совсем маленькими, отец как-то случайно обмолвился в разговоре о семейной реликвии – каком-то старинном письме пожелтевшем, которое бережно хранилось в семье из поколения в поколение, как ценность бесценная. Вроде бы какая-то давняя семейная тайна неразгаданная с ним связана.
Где оно сейчас хранится, где искать – я понятия не имел, забыл напрочь. Но тут вдруг как молнией пронзило – нужно поискать, немедленно! Вдруг там найдется хоть что-то, что прольет яркий свет на эту загадочную темную историю с внезапно возникшим завещанием. А вдруг отец там что-то написал, какую-то подсказку оставил нам в этом старинном письме?
Под горячую руку перерыл весь дом вверх дном, каждый уголок осмотрел пристально. Шкафы громоздкие дубовые, полки книжные запыленные, старые картонные коробки на балконе захламленном… Ничего похожего на старинную шкатулку или письмо старинное.
Уже почти отчаялся, готов был руки опустить, как вдруг словно кто-то подсказал сверху – вспомнил про старый письменный стол отца, тяжелый, массивный, который пылился без дела в темной кладовке, заваленный всяким хламом ненужным. Заглянул торопливо туда… и вот оно – чудо! В потайном узеньком ящичке под столешницей – лежала старинная, темного дерева шкатулка, покрытая паутиной веков, пожелтевшая от времени.
А внутри нее, бережно уложенное на мягкую бархатную подкладку, – то самое заветное письмо! На тонкой, как папиросная бумага, старинной бумаге, исписанное мелким, витиеватым каким-то непонятным почерком – словно чернильные кружева на белом полотне.
Развернул дрожащими руками этот ветхий, словно дышащий прошлым листок. Язык был незнакомый, архаичный какой-то, церковно-славянский что ли… Ни единого слова не понятно, темнота непроглядная. Но внизу письма – заметил неожиданно приписку, сделанную уже совсем другим почерком, более четким и современным, знакомым до боли сердечной. Почерком любимого отца. Родным, неповторимым.
«…Это старинное письмо – наше семейное проклятие и наше же спасение одновременно. В нем сокровенная горькая правда о нашей семье, о нашем роде древнем. И тайна страшная, которую я должен открыть только одному из моих детей – сыну или дочери. Тому, кто окажется более достойным этой тяжелой правды. Тому, кто сумеет искренне понять и милосердно простить грехи прошлого…»
Дальше текст приписки обрывался неожиданно, словно мысль не закончена, слово не досказано. Сердце заколотилось в груди как пойманная птица, с новой тревожной силой. «Тайна… кому открыть… достойному… простить…» Что все это значит? И как эта загадочная семейная реликвия связана с нынешней историей с поддельным завещанием? Клубок вопросов затягивался все туже.
В тот же вечер через знакомых нашел специалиста – переводчика старинных славянских текстов. На всякий случай сделал четкую фотографию письма на телефон и отправил ему срочной почтой. И уже на следующий день ранним утром дрожащими руками получил долгожданный ответ.
Приложенный перевод старинного текста оказался по-настоящему шокирующим, перевернувшим все мое представление о собственной семье. Письмо оказалось покаянным признанием прапрадеда далекого, в котором он подробно рассказывал о страшном грехе, совершенном им по молодости глупой и грешной.
О жутком предательстве любимой женщины, об измене гнусной и рождении постыдном незаконнорожденного ребенка. И что самое поразительное – этот ребенок, оказался женского пола. Девочка. И все дальнейшие потомки по прямой женской линии – будто несли на себе тяжкое «клеймо позора», груз вины чужой.
Я читал эти потусторонние строки и волосы сами собой шевелились на голове от жуткого осознания открывшейся правды. Неужели правда, не сон ли кошмарный? Неужели в нашей благополучной на вид семье есть такая мрачная, неизбывная тайна, закопанная глубоко в прошлом? И как же это все связано с поддельным завещанием отца и коварством родной сестры? Может ли быть какая-то скрытая связь между этими событиями далекими и близкими?
И тут в голове словно молнией озарило – мелькнула робкая догадка, начавшая обретать четкие формы. Отец ведь писал в приписке той загадочной: «…открыть тайну только одному из детей… тому, кто сумеет понять и милосердно простить…» Неужели он планировал открыть эту жуткую семейную тайну именно Свете?
И нынешнее завещание фальшивое – это не случайность, а способ каким-то образом компенсировать ей это невидимое «клеймо», груз семейного проклятия, который женщины нашего рода будто несут на своих плечах из поколения в поколение? Бред какой-то получается… Но другого внятного объяснения в голову не приходит.
Решил рискнуть, пойти ва-банк. Поговорить откровенно со Светкой, выложить перед ней все как есть, без утайки. Найти ее слабое место, достучаться до остатков совести, пробудить родственные чувства, если они еще живы в ее черствой душе. Собрался с духом и пришел снова к ней в квартиру – уже не свою, а чужую, захваченную врагом.
Дверь тяжелую обитую кожей открыл тот самый зловещий «мужчина», о котором она упоминала неоднократно. Здоровенный детина с бычьей шеей, взгляд наглый, пустой, глаза маленькие, бегающие. Сразу стало понятно – дело здесь совсем не только в квартире гребаной. Тут и интерес шкурный мужской налицо – разбогатеть за чужой счет, пригреться в чужом гнезде.
Света вышла на мой робкий звонок в дверь. Вид у нее был еще более угрюмый, чем в прошлый раз, лицо напряженное, как маска безжизненная. Увидев меня на пороге, нахмурилась еще гуще, губы тонкие в нитку сжались.
– Чего тебе еще надо здесь? Зачем приперся, не понял с первого раза? – грубо выплюнула она слова злобные, как ядовитые стрелы. – Я же русским языком сказала – квартира моя. И точка в конце предложения. Уходи добром, пока цел.
– Света, послушай меня хоть раз в жизни внимательно, – сказал я спокойно как никогда, стараясь не поддаваться на провокацию, не опускаться до грубости и хамства. – Я не за квартирой пришел сегодня. Дело гораздо серьезнее – оно про нашу семью, про наших родителей, про нашу общую память. Я знаю про то старинное письмо. Про семейную тайну страшную. Мне все уже известно.
Она побледнела вдруг резко, как полотно белое. Даже на толстом слое тональника на лице проступили какие-то нездоровые пятна, словно ржавчина. Задрожала вся мелко-мелко, губы закусила судорожно. Видно было невооруженным глазом – попал точно в больное место, сорвал защитную маску самодовольства и равнодушия.
– Какое письмо? Какая еще тайна семейная – бредишь что ли с утра пораньше? – пробормотала она растерянно, словно пьяная какая-то. – Не неси чушь всякую больше. Уходи по-хорошему.
– Не несу чушь, Света, – грустно покачал я головой, глядя ей прямо в потухшие глаза. – Я все теперь знаю до мелочей. Про прапрадеда грешного, про незаконнорожденную дочь несчастную… про «клеймо позора» на женщинах нашего рода. Отец тебе перед смертью рассказал правду, да? И вот это дурацкое завещание – это чтобы ты не чувствовала себя обиженной судьбой, обделенной жизнью? Чтобы скомпенсировать чем-то материальным это давнее проклятие семейное? Так?
И тут неожиданно слезы хлынули из ее глаз бурным потоком, потекли черными ручейками по размазанной косметике. Не ожидал никак от нее такой мгновенной и бурной реакции. Она резко отвернулась от меня, уткнулась в стену плечом и зарыдала горько, навзрыд, как маленький ребенок потерявшийся. Вся затряслась от рыданий безутешных. Словно плотину прорвало вдруг.
– Да, рассказал, – едва выдавила она сквозь горькие слезы. – Перед самой смертью, перед операцией несчастной. Всю правду выложил как на исповеди. Просил горячо прощения за все перед нами – перед мамой, перед тобой, перед мной.
Говорил шепотом страшным, что мы, женщины слабые в нашей несчастной семье, будто несем это родовое проклятие на своих плечах хрупких. Что нам по жизни всегда достается меньше тепла, меньше ласки, меньше счастья человеческого. Что нас будто не любят по-настоящему так, как мужчин сильных и успешных… И завещание это дурацкое – он думал, что хоть так сможет как-то несправедливость эту вековую восстановить… Чтобы я не чувствовала себя обиженной и несчастной никогда… Хотел как лучше, а получилось как всегда… хуже только.
Я стоял молча, как громом пораженный, ошеломленный полностью от услышанной исповеди. Неужели все так просто и так сложно одновременно? Неужели сестра моя стервозная не из-за мерзкой жадности алчной, а из-за давней обиды накопившейся, из-за глупой детской травмы неизлечимой все это подлое дело затеяла? Не мог поверить до конца.
– Света, глупая ты, Светка, – сказал я тихо, спокойно, подойдя к ней близко и нежно обняв за дрожащие плечи. – Какое еще «проклятие» родовое – бред полный! Какая «несправедливость» – глупости все это! Отец любил нас одинаково ровно и крепко. И квартира эта – она наша общая по праву крови. Всегда такой была и всегда будет до скончания века. Не нужно делить нас на мужчин и женщин, на любимых и нелюбимых, на счастливых и несчастных. Мы же семья с тобой родная, Светка. Понимаешь ты это простое слово? Семья! А семья – это святое.
Она плакала еще долго, не унимаясь, уткнувшись мне влажным лицом в плечо. А потом неожиданно отстранилась, подняла вверх голову опухшую, глаза красные от слез горьких, но взгляд уже другой – более чистый, искренний, покаянный. Взгляд младшей сестры, не врага заклятого.
– Прости меня, братик, – прошептала она едва слышно, как извинение робкое. – Я дурость непоправимую сотворила. Глупая голова, несчастная. Повелась на этого мерзавца… Андрея этого проклятого. Он мне сладко напел про квартиру родительскую, про богатую жизнь безбедную… А я как полная дура беспросветная поверила в сказки его сладкие.
Обида эта дурацкая в голове как заноза засела – и разум помрачила напрочь. И завещание это – липовое оно, понятное дело. Подделка грубая. Андрей меня уговорил на этот грех страшный. Сказал, что юрист его личный все уладит в лучшем виде, без сучка и задоринки… А я послушала его глупая, не подумала совсем ни о чем…
Я выдохнул тяжело с облегчением долгожданным. Камень тяжелый словно свалился с груди, дышать стало легче. Гора огромная мерзких подозрений растаяла без следа. Все оказалось гораздо проще и одновременно невероятно сложнее, чем я уныло думал в начале этой мерзкой истории. Не только жадность банальная – обида душевная. Не только корысть грязная – глубокая внутренняя неуверенность в себе, в завтрашнем дне. И семейная тайна давняя – как неожиданный спусковой крючок для глупости непростительной, для низкого предательства близкого человека.
– Забудь скорее про Андрея этого змея подколодного, как про страшный сон дурной, – мягко сказал я Свете, утирая последние слезы с ее красных от плача щек. – И про завещание поддельное забудь навсегда, как будто его и не было вовсе. Квартира – наша общая, родительская, родная. И мы с тобой – брат и сестра навеки вечные. Всегда будем вместе, в горе и в радости. Поняла теперь, Светка? По-настоящему поняла?
Она тихо кивнула головой в знак согласия, робко улыбнулась мне слабой, но искренней улыбкой. И в этот непростой, но важный момент жизни я понял окончательно – не квартира несчастная самое главное на этом свете суетном. Главное – крепкая семья родная.
Главное – умение искренне прощать и понимать близких людей без лишних слов. И все семейные тайны запутанные – их нужно вовремя открывать не для горького разделения и раздора между родными, а только для долгожданного сближения душ. Чтобы стать немного ближе друг к другу, роднее сердцем и помыслами. И простить искренне все старые обиды тяжелые, горечи прошлого бесплодного. И наконец начать жить по-человечески заново, с чистого листа судьбы. Вместе. Как одна крепкая семья. Навсегда.
Финальная символическая деталь:
…Вечером мы долго сидели на маминой кухне, пили крепкий чай с домашним яблочным пирогом, который Светка сама испекла дрожащими руками. Смотрели в окно на закат алый, словно зарево пожара прошлого. И молчали о том, что каждый из нас думал в глубине своего израненного сердца. Молчание это было не тяжелое и глухое, а легкое и понятное, как дыхание одного человека на двоих. И в этом простом молчании очищения было больше слов и обещаний на будущее, чем в самых пышных клятвах и торжественных речах. Начало новой жизни – тихое, скромное, но настоящее. Семейное начало.