Начало истории
Когда Дима вышел на улицу, начало темнеть. Он набрал Зою Владимировну.
— Здравствуйте, это Дмитрий. Я могу заехать?
— Митенька, это совершенно необязательно!
— Зоя Владимировна! У меня полный лоток паровых котлет. Жена меня с ними домой не пустит, придётся есть под дверью самому. Не дайте мне лопнуть!
— Хорошо, Митя, приезжайте.
В квартире стоял полумрак — горела всего одна лампочка на кухне.
— Свет экономите? — удивился Дима.
— Если бы, — ответила Зоя Владимировна. — Почти все лампы перегорели, а попросить некого — неделю уже живу впотьмах.
— А мне сказать не могли?
— Митенька, мне и так неудобно, что вы тратите свою жизнь на чужую старуху.
Качая головой, Дима принес с балкона стремянку и повворачивал лампы.
— А это что? — спросил он.
На вентиле горячей воды висела пустая ванночка от йогурта.
[все рассказы]
— Это я повесила, чтобы по привычке не открыть. Там винт выкрутился, а я его закрутить не могу.
Завинтив кран, Митя сел на стул перед Зоей Владимировной и спросил:
— Ну что вы за человек, а? Тут же дело на несколько минут, а вы мучаетесь несколько дней и молчите!
— Нормальный человек, Митенька, нормальный. Человек, который не хочет быть обузой. Митя... — Зоя Владимировна поджала губы, решаясь на что-то. — Я должна вам сказать одну вещь. Вы только не обижайтесь, пожалуйста...
— Так, — сказал Дима. — Начало мне уже не нравится.
— Эта квартира... Она уже завещана моему двоюродному племяннику. Может быть вы на что-то рассчитываете...
— Москвичей испортил квартирный вопрос... — вздохнул Дима. — Зоя Владимировна, давайте договоримся: вы не ищете в моих поступках корысть и не считаете себя за них чем-то обязанной. Хорошо?
— Тогда скажите мне, Митя, только честно: зачем вы тратите на меня время?
Это был второй на Диминой памяти вопрос, который поставил его в тупик. Он задумался, побарабанил пальцами и даже успел со стыдом порадоваться, что вопрошающая плохо видит. Дима на самом деле обиделся. Каждый визит к Зое Владимировне проходил под бесконечным ожиданием этого вопроса, и вот, наконец, она его задала, и, хоть готов был Дима давно и хоть много раз уже переживал в себе и его, и ответ на него, а всё же стало не по себе. Будто выходишь из супермаркета, честно оплатив все покупки, а рамочка пищит, и все смотрят на тебя, как на вора.
— Скажу честно: вначале из жалости, — сказал наконец он. — Потом понял, что мне вас не жалко.
Зоя Владимировна сидела неподвижно, устремив мутные глаза куда-то за правое Димино ухо, только чуть подрагивали пальцы на изрезанной клеёнке.
— Вы — воплощение самого страшного моего кошмара. Когда я думал о потере лишь одного из всего того, что уже потеряли вы, представлял, как куплю себе «золотую дозу», потому что не знаю, как без этого жить, а боли боюсь... А вы живёте, сохраняете ясность ума и даже улыбаетесь, чему-то радуетесь, чем-то интересуетесь. Я восхищаюсь вами и не доверяю: может, вы притворяетесь... Нет, я даже представить не могу, какая должна быть сила, чтобы так притворяться. Вот вам правда, а верить или нет — как хотите. На ваш вопрос я ответил, больше добавить нечего.
Зоя Владимировна долго сидела молча, тускло блестели её мутные глаза, потом сказала:
— Митенька, простите, я очень устала сегодня. Спасибо вам, что заехали...
— Да, и мне пора.
В прихожей, наматывая, шарф, он вспомнил о странном разговоре в подвале Центра Мозга.
— Вы недавно спрашивали, зачем вы живёте, и я сказал, что у меня нет ответа. Сегодня на работе я познакомился с одним учёным, иностранцем, он мне рассказал интересную вещь. Оказывается, всё, что мы говорим, делаем, о чём думаем — никуда не исчезает. оно впитывается окружающей водой и сохраняется навечно. Это как интернет, только существует с начала жизни и содержит в себе вообще всё.
— Я слышала о теориях Вернадского...
— Это немного другое. Доктор Думузи говорит, что информация впитывается водой, а она окружает нас повсюду. Может, вам нужно вспомнить свою жизнь? Ясно, в подробностях, эмоциях. У вас же много чего в жизни было. Пусть запишется. Когда-нибудь доктор Думузи или кто-то из его учеников найдут способ считывать эту информацию и смогут узнать, как жили люди раньше, в вашей молодости например. Если подумать, за такую возможность современные историки душу бы продали.
— Спасибо, Митя, но для смысла жизни это неубедительно.
— Почему нет? — воодушевился Дима. — Читать вы не можете, музыку слушать тоже. Попробуйте повспоминать какие-то важные моменты жизни, пусть они запишутся!
— Спасибо, Митя, за заботу. Знаете? Выбросьте из головы, и никогда не слушайте старческие жалобы — помочь вы не сможете, понять тоже.
— Зоя Владимировна, — сказал вдруг Дима, — а хотите я весной, как всё зазеленеет, вывезу вас куда-нибудь в парк? Подышите свежим воздухом.
— Митя, я давно никуда не выхожу.
— Не беда, я на машине. Возьму в прокате кресло на колёсах. Сколько вы уже дома сидите? Десять лет?
— Митенька, давайте я сначала доживу до весны.
— Ну вот вам и задача: дожить до весны, чтобы погреться на солнышке. Значит, решено!
Перед сном, наливая себе вчерашний чай, Зоя сказала:
— У нас в комнате были тёмно-зелёные обои с чёрными фигурными ромбами и стояло старинное зеркало. Оно было в крапинках, а рама из потемневшего серебра. Мама когда-то в двадцатых выменяла его на Тишинке... Какая глупость, Боже мой...
Ночью она долго лежала, глядя туда, где должен быть потолок: светлое пятно от фонаря за окном, а выше — тёмное, от люстры, остальное — бесцветное, несуществующее. Зоя задумалась: какой была люстра? Массивное бронзовое кольцо, украшенное рельефными листочками, белый центральный плафон, три рожка на выгнутых ножках, как три распухших свечных огонька — сталинский ампир. Эту люстру когда-то купил в комиссионном её второй муж, Алексей Игоревич... Алёша.
Она шла по дорожке, шевелились кусты лавра, под ногами метались жёлтые пятна — всё, что просочилось сквозь кожистые листочки из ярких окон столовой. Свистели цикады, море успокаивающе-равнодушно шелестело песком за спиной. В столовой жарили котлеты, из прачечной тянуло горячими простынями и порошком — чудные запахи недолгой беззаботной жизни в месте, где обо всём позаботились за тебя.
Ветерок... Какой был ветерок — нежный, нерешительный, касался коленок и пугливо отдёргивал прохладные пальцы, напоминая о робких прикосновениях когда-то давным-давно. И пахло так же, потому что, как бы ни пахло в такие минуты, а всё равно это будет запах южного моря, свободы, мира от тебя и... без края. Море вокруг, море везде, где бы ни шла, как бы ни жила, море внутри... Море несётся по венам, теребит клапаны, стучит в сердце. Море сочится сквозь поры и уходит в землю, и кромсают кожу сухие морщины, обвисают веки и кожа на пальцах. Меньше воды, меньше силы, меньше свободы. Бурный поток становится рекой, река мелеет до ручейка, он струится по сосудам, по илистому донышку, едва проталкиваясь сквозь склерозные плотины — жалкие остатки того моря, что утекло по капле в землю. Сердце стучит неровно, оно захлёбывается пустотой. Совсем скоро высохнут вены, и захлебнётся совсем, ударит гулко в пустоту последний раз и с облегчением замолчит.
Зоя поднесла к глазам руку. Она давно не видела свои пальцы, только их смутные расплывшиеся очертания, и такие же смутные и расплывчатые теперь её прикосновения, будто ватные подушки к кончикам прицепили, а когда-то на ощупь отличала шёлк от крепдешина. Да, её платье тогда было из крепдешина. Цвет топлёного молока с крупными сливочными горошинами. Воздушная ткань текла между пальцами — не ухватить, будто меленький песочек струится — не такой грубый, как на пляже, тоньше, как песок в песочных часах... Зачем она так тянет время и думает о глупостях? Может потому, что дорогое, любимое Алёшино лицо никак не хочет появляться из сумрака, маячит чуть более светлым овалом в тёмноте южной ночи, порхает призраком, истончаясь в полуобороте, но приближаться не спешит. Ушёл он — не вернуть. Больше полувека как истёк в больничные простыни, на облупленную эмаль. Думала, жить без него не сможет, а вот живёт и живёт. Катает по пыли оставшиеся водяные пузырьки своей жизни.
Из записной книжки доктора Думузи:
"Вернадский использовал термин "ноосфера", но он не верен по сути. Информационное поле Земли не обладает разумом, как не обладает им интернет или стеллаж с книгами. Его функция — хранить память каждого разумного существа, жившего на Земле. Я так и назову его: "мнимотека".
На день рождения Зои Владимировны Дима идти не хотел, но пришлось. Собрался полный дом родственников с приставкой «двоюродный». Младшие занимались новорожденным троюродным праправнучатым племянником, средние выясняли друг у друга степень родства к имениннице, старшие — хлопали и подпевали Зое Владимировне, а она подрагивающим, но неожиданно сильным голосом пела песню, которую Дима слышал от своей бабушки после отдыха на Кавказе. Из всей песни запомнился ему только рефрен «Дэй-ли-во-дэла», а Зоя Владимировна на втором веке жизни исполнила её всю, ни разу не сбившись. Вдруг чьи-то пальцы ткнулись в его руку, лежащую на скатерти. Одна дама из «средних» перегнулась через стол и спросила его:
— А вы, простите, кем имениннице приходитесь?
— Никем, — ответил Дима и убрал руки под стол.
Зоя Владимировна допела. Глаза её упёрлись в стол, будто взглядом пытались удержать падающую голову. Гости пеленали младенца, ели торт и заливное, передавали друг другу хлеб, перебирали своячениц и деверей, кузенов и золовок, обсуждали майонез и квартиросъёмщиков, а она сидела неподвижно, слабо улыбаясь, но Дима видел, как дрожит её подбородок.
— Кажется, Зоя Владимировна устала, — сказал Дима громко. Все умолкли, а женщина, интересовавшаяся его степенью родства, ответила:
— Вы, Дмитрий, если торопитесь, идите. За Зоеньку не переживайте, мы о ней позаботимся.
Дима встал, подошёл к имениннице, не обращая внимания на неприязненные взгляды, обнял её худые плечи.
— Вы как? — спросил он.
— Идите, Митенька, если вам надо. Спасибо, что пришли, — ответила Зоя, слабо сжав его руку.
Дима ушёл.
Из записной книжки доктора Думузи:
«Принято считать, что наши прародители вышли из моря, а на деле мы остались в нём. Мы всё ещё ходим по дну разреженного океана, покрывающего нашу планету, ведь даже в пустыне Сахара влажность воздуха не опускается ниже тридцати процентов. Наше счастье, что вода, без которой мы не можем существовать, окружает нас всюду, и это же наша беда. Если из-за планетарной катастрофы испарится вся вода, погибнем не только мы, но и знания о нас. Ледяной пылью их разнесёт по вселенной. Теория академика Вернадского об информационном поле планеты гораздо милосерднее моего открытия. Жаль, что она оказалась ошибочной.»