оглавление канала, часть 1-я
Серая, вязкая мгла… И тишина…Глухая, мертвенная, всепоглощающая. Затягивающая меня в свое чрево, словно жадное болото. Не выбраться, не вылезти. Я вязла в ней, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. И никого рядом, кто бы мог протянуть спасительную палку или хотя бы соломинку. Это был даже не конец, который бы положил окончание этой никому не нужной и бесполезной борьбы с этой серой мутью. Это было бесконечное НИЧТО, которое было страшнее смерти, у которого не было ни начала, ни конца, у которого отсутствовало само время. Я словно муха, залипшая в капельке сосновой смолы, была вынуждена навечно застыть в ней, превратившись в нечто непонятное и неясное. И все внутри моего угасающего сознания противилось этому. Но уже не оставалось ни сил, ни энергии бороться. Оставалось одно лишь упрямство, которое всегда считалось моей отличительной чертой. Только еще оно одно не позволяло мне принять эту неизбежность, только еще оно одно поддерживало ту небольшую искорку разума, которым и была я, Людмила, как человек, как личность, не позволяя ей угаснуть. И вдруг что-то изменилось. Показалось, что я слышу какие-то слабые, едва различимые звуки. И душа рванулась из сковывающего меня вязкого безмолвия, силясь услышать их. Конечно!!! Я знала эту мелодию!!! Русалочий зов!!! Но откуда?! Как?! Кто?! Звук стал чуть громче. И я явственно теперь могла слышать этот печально-трогательный, будоражащий сознание мотив. И откуда-то, из самой глубины этой мрачной топи, стал пробиваться тонкий, словно волосок, лучик голубого света. Он, то мерк совсем, то вновь загорался. И было трудно понять, на самом ли деле он существует, или это мое угасающее сознание шутит со мной такие шутки, выдавая желаемое за действительное? Я уцепилась за него, как за ту самую, пресловутую соломинку хватается утопающий. Ну и пусть, мне все это только кажется! Пусть! Но я не позволю захлестнуть меня этой вязкой бездушной, глухой субстанции, словно какую-то муху!
Знакомая мелодия уже звучала у меня в сознании, и эти звуки, с каждой музыкальной фразой становились все громче, все устойчивее. А вместе с ними становился ярче тот лучик, который будто указывал мне направление собственного спасения, которое, еще мгновение назад, я считала уже невозможным. Но, направление на самом деле куда…? Может быть в утешительное безумие? Об этом не думалось. Не в состоянии двигаться, я стала напевать, стараясь попасть в унисон с этой звучащей неведомо откуда мелодией. И вскоре уже могла расслышать слова: «Ты лети, Гамаюн, птица Вещая, через море раздольное, через горы высокие…»
И вскоре, я почувствовала, что могу двигаться, могу ощущать свое тело. Захотелось вдохнуть всей грудью воздух, но словно кто-то остановил меня, прошептав едва слышно на ухо: «Не время еще… Потерпи…» А песня уже гремела во мне, и печальный мотив стал звучать, будто военный марш, отмахивая рубленными фразами: «Ты пропой, Гамаюн, птица Вещая, на белой зоре, на крутой горе…» Серая мглистая дымка стала рассеиваться, расползаться, освобождая мое тело из вязкого плена. И вот, я увидела прямо перед собой неясный образ молодой девушки, почти девочки. Он мне показался очень знакомым. Те же рыжие волосы, заплетенные в толстую косу, тот же разлет черных бровей. Ульяна??? Но нет… Ульяна, та, которую я знала, была старше. Да и глаза у знакомой мне Ульяны были голубыми, как осеннее небо над горами, а у этой карие, цвета позднего меда, да и одежда на ней была какая-то странная. Ее губы чуть дрогнули в улыбке и тоненький голосок проговорил:
- Живи… Живи, сестра моя по Крови… Я – Росава, отдаю тебе свои силы. Живи…
Образ стал таять, окутанный голубоватом светом, и уже, когда он совсем растворился, пропал, я услышала едва различимое: «Живи…»
И в тот же момент, на меня обрушились ревущие звуки воды, которые захлестывали меня с головой. Я захлебнулась, пытаясь вдохнуть хоть каплю воздуха в разрываемые, горящие огнем, легкие. Течение реки тащило меня куда-то, ослепшую, задохнувшуюся, отчаянно молотящую руками по воде. И вдруг, чьи-то сильные руки схватили меня, удерживая от жадной хватки взбесившегося потока. Очередная волна захлестнула меня, наполняя легкие водой, и я потеряла всяческую ориентацию в пространстве, переставая ощущать собственное тело.
В себя пришла от ощущения тверди подо мной. Я лежала на берегу и меня колотил озноб. Повернулась на бок, стараясь откашляться. Меня тут же вывернуло наизнанку, но я могла дышать! И это ощущение приводило меня в восторг, близкий к эйфории. Я дышу, люди!!! Дышу…!!! Как это чудесно, когда ты просто можешь дышать!!! Чьи-то заботливые руки перевернули осторожно меня опять на спину и чуть приподняли голову. И почти сразу же, я почувствовала у своих губ горлышко фляжки, из которой пахло горьковатым запахом полыни. Голос Федора произнес почти над самым моим ухом:
- Выпей… Тебе сейчас надо… - Я, сморщившись, попыталась отстраниться, но не тут-то было! Более настойчиво и строго, он проговорил: - Кому сказано, пей!!
Не в силах бороться с его цепкими и сильными руками, я послушно сделала глоток, и опять сморщилась. Конечно, полынь, горькая, как хина! Во рту сразу все связало этой горечью так, что язык, казалось одеревенел. Но мой мучитель от меня не отставал.
- Хорошо… А теперь глотни-ка вот этого…
И опять возле моих губ я почувствовала горлышко какой-то стеклянной бутылочки. Послушно хлебнула и внутри у меня взорвалась маленькая бомбочка, разбрасывая, словно граната осколки, по всему телу горячие волны пульсирующей крови. Понятно. Фирменная медовуха отца Федора, настоянная на травах. Я сумела прохрипеть, откидываясь в изнеможении назад:
- Нет бы сразу такое счастье… А то суешь какую-то гадость горькую…
Федор не обиделся. Усмехнулся и наставительно проговорил:
- Сразу было нельзя. Тебе ли не знать. На пустой желудок моя медовуха – словно яд. Скрутит так, что мало не покажется… А вот, после полыни – самое дело. – И уже другим голосом, в котором звучала неподдельная забота и участие: - Как ты, дочка? Не чаял уже и живой тебя увидеть… Мужу своему спасибо скажи. А то бы не ворчать тебе сейчас на меня…
Слова старца о муже заставили меня мгновенно вскочить. Нет, это я, конечно, погорячилась. До «вскочить» мне еще было далеконько. Но вот сесть, опираясь о плечо старика, я, все же, сумела.
- Где он?! Что с ним?! Он в порядке?
В сером свете наступающего утра, я увидела, как Федор нахмурился, а у меня внутри все сжалось. Кажется, я опять перестала дышать, но сейчас уже, так сказать, по собственной инициативе. Федор продолжал молчать, а я не выдержала. Прохрипела надсадно (голоса еще пока нормального не прорезалось):
- Да не молчи ты, черт старый! Говори, что с ним!!!
Кажется, старик от меня такого непочтительного обращения никак не ожидал. Потому что, брови у него удивленно приподнялись, и он выдохнул:
- Да… Дожил. – Но видя, как я начинаю опять набирать в грудь воздух, поспешно проговорил: - Да жив он, жив, твой ненаглядный! Только… - Если бы у меня было хоть чуть больше силы сейчас, я бы ему точно врезала по носу. Видимо, мое выражение лица он понял правильно, потому что, уже безо всякой театральщины проговорил серьезным голосом: - В больницу его Сергеич повез. Уж больно Радетели его измудохали. А он, несмотря ни на что, все же нырнул за тобой. Я, конечно, боль-то ему снял маленько, ну и кровь остановил, но у него ключица сломана и три ребра. Да и крови потерял… – Видя, как я опять встрепенулась, поспешно добавил: - Справится. Он сильный. – И проговорил, не скрывая восхищенного изумления: - Как он вообще с тобой выплыл, ума не приложу! – И, словно опомнившись, строго закончил: - Ладно… Об этом после. А сейчас Валентин машину подгонит, и мы тебя домой отвезем. В баньку бы тебе сейчас, да, боюсь, не сдюжишь после такого-то. Почитай, дочка, ты почти порог-то и перешагнула уже. Да… - И сам себя оборвал: - Ну, будет… Вон Валентин уже с Тимкой подъехал.
Его слова о том, что Игорь жив, заслонили все остальное в моей голове. Внутри у меня билось и вопило от счастья только одно слово: «Жив!!! Жив!!! Жив!!!». И, наверное, поэтому, я не обратила внимания на задумчивый и суровый вид старика, на его озабоченность, на присутствие, невесть откуда взявшегося здесь, Сергея Сергеича и на прочие мелкие детали, которые я бы наверняка подметила, будь я в другом состоянии. Но, не подметила. Не до того было.
По-видимому, в машине я отключилась. И очнулась только когда уже лежала в собственной кровати, укрытая одеялом до самого подбородка. На тумбочке рядом горел ночник, с одной стороны заботливо прикрытый полотенцем, чтобы свет мне не бил в глаза. Рядом стакан с коричневатым питьем, наверняка, изготовленным отцом Федором. За окном непроглядная темень. А в кресле рядом, свесив голову на грудь, дремал Тимка. Я попробовала осторожно выскользнуть из-под одеяла. Угу… «Выскользнуть»… Сейчас это было самое мое. Тело будто было склеено из сотен маленьких кусочков, только вот «клей», как видно, еще не высох до конца. Потому что, все мышцы пронзило такой болью, что от неожиданности я вскрикнула и задышала открытым ртом, как карась на песке.
Тимофей в кресле встрепенулся и захлопал перепугано заспанными глазами. Увидев меня, пытающуюся подняться, кинулся, схватив на ходу стакан и затараторил сбивчиво:
- Ты куда…?! Тебе еще нельзя…! Отец Федор велел… На вот, выпей… Отец Федор наказал, как только проснешься, так и выпить сразу надо…
Я отмахнулась от него, как от зудящего комара. Тимка постоял в растерянности, глядя на мои попытки подняться, а потом, не выпуская стакана из рук, рванул прочь из спальни, вопя на ходу, словно у нас весь дом был объят пламенем:
- Сергеич…! Сергеич…! Она проснулась…!
Не обращая внимания на его вопли, закусив губу, чтобы не заорать от боли, спустила ноги с кровати, и только тут обнаружила, что меня кто-то умудрился раздеть. Ну не до самого конца, конечно. Но брюк и рубахи на мне не было, точно. Может, Ульяна? Да и фиг с ним! До того ли сейчас, чтобы скромницу из себя изображать! Поднялась, и держась одной рукой за все, что попадалось из мебели на пути, добрела до шкафа. Кое-как натянула на себя первое, что попалось из одежды под руку. И тут дверь распахнулась, и на пороге комнаты возник Сергеич. Остатки волос на голове взлохмачены, глаза испуганные до невозможности, одежда в полнейшем беспорядке, словно он одевался наспех по тревоге. В общем, вид у него был, словно мы, и вправду, горим. За ним маячила головенка Тимофея, выглядевшего тоже ничуть не лучше.
Увидев меня уже стоящей на ногах, и в полном, как говорится, «параде», заквохкал:
- Ты чего это, Алексеевна, соскочила (угу… Именно так мой подъем с кровати и называется: соскочила)? Тебе покой нужен. После такого-то… давай-ка ложись. А то вот вернется Федор, нам с Тимкой мало не покажется…
Я и от него отмахнулась.
- Да, брось ты кудахтать, словно курица в курятнике, куда лиса забралась! Лучше скажи, как там Игорь? В больнице?
Сергеич закивал головой, пряча от меня глаза:
- В больнице… А как же… Довез, сдал, так сказать с рук на руки. Его там подлечат. Ты, главное, не волнуйся…
Я слишком его хорошо знала, чтобы понять: от меня что-то скрывают. Нахмурилась, и сурово прервала его квохканье:
- Так… Ты мне голову то не верти… Что у нас еще случилось? И откуда должен Федор вернуться? – И добавила чуть строже (хотя, казалось бы, уже строже и некуда было) – А ну, колись, Сергеич! Да гляди, не юли. Говори все, как есть!
Прораб попытался увильнуть:
- Ты, может, ляжешь?
Я сделала шажок к нему и ласково улыбнулась:
- Сергеич… Не дергай тигра за усы…
Мой друг сдался. Вздохнул тяжело, и проговорил:
- Ну, тогда, может пойдем в кухню сядем. Там все и расскажу. В ногах правды нет. Особенно сейчас в твоих… - И грустно усмехнулся, чем перепугал меня почти до смерти.