оглавление канала, часть 1-я
По возвращению Людомира с Тимофеем, стали думать, да гадать, как камень тот на место доставить. Дед Ерофей почесал затылок, и заговорил неуверенно:
- Слыхал я, были средь нашего народа такие Волхвы, что голосом умели многие диковинные дела совершать. В камнях подземные ходы прокладывать, запертые двери отворять, ну и прочие дива разные. Только, вот давно это было, так давно, что едва память одна и сохранилась об их деяниях. А теперича, от старых знающих одни травники и остались, да вот, русалье племя еще. А более ни о чем дивном я и не слыхивал.
Людомир, слушавший с почтением слова старика, вздохнул тяжело.
- Матушка мне рассказывала про всякие чудеса, коими владели наши предки. Только, я тогда малой совсем был, вон, - он кивнул на Тимофея головой, - еще помладше этого постреленка. Да слушал в пол уха, все на двор норовил убежать, с мальцами, такими же как я, во всякие игрища баловаться. Да и чудны слова ее были, больше не на быль, а на небылицы похожие. А сейчас вот жалею. Да близок локоток, а не укусишь… - Помолчал, и, с надеждой глядя на деда, спросил: - А может его по бревнам, а? А что? Нарубим с Тимкой лесу, чтоб не очень крупного, да как на салазках-то и потянем помаленечку?
Ерофей плечами пожал.
- Можно попробовать…
Тут вдруг Тимофей вскочил из-за стола, осененный какой-то идеей, и выпалил:
- А что, ежели мы его по воде притянем, а?! Соорудим плот понадежнее, а для устойчивости, козьи шкуры мехом внутрь вывернем, смолой обмажем, да воздухом их накачаем, навроде пузырей. Помнишь, Уля, нам тятька такие делал, на реке чтоб у дальнего берега рыбалили?
Ульяна головой кивнула, мол, помню. Людомир с дедом переглянулись, и Ерофей проговорил с нарастающим возбуждением:
- А чего…? Можно и по воде… Токмо, плот тот надобно дюже прочный сооружать. Не плот, можно сказать, баржу целую. Но зато, по реке-то куда как быстрее и легче выйдет. Ай да, Тимофей!!! Ума – палата!!! Молодец, постреленыш!!! Хорошо удумал!!
Со следующего дня, они все, вместе с Волчком (куда же без него, охранника такого) отправились на то место, где Ульяна камень нашла. Дед Ерофей походил кругами, поцокал языком, покачал головой, да почесал в затылке. В общем, выполнил все, что положено перед началом большого труда. И закипела работа. Звук топоров резал тишину леса, словно литовка раннюю траву на первом покосе. Дед Ерофей, по своей немощности отправился рыбу удить. Ульяна помогала мужчинам, махая топором не хуже любого мужика. Рыжие непослушные прядки выбились из-под платка, щеки, распаленные от работы, пылали ярким румянцем. Людомир замер с топором в руках на несколько мгновений, любуясь девушкой. Тимофей не преминул друга подначить:
- Чего, брат, засмотрелся на эдакую красоту? Смотри, ногу себя не оттяпай, да глаза на бок не сверни…. – Засмеялся тихонько.
Последнее время ему все время хотелось радостно улыбаться, глядя на любовь, начинающуюся между его сестрой и другом. На сердце делалось весело и легко, словно, и ему, Тимофею, от их счастья кусочек перепал. А как по иному-то? Ведь они – семя, Роду новому начало, да продолжение старому, почти угасшему. Иногда перед его внутренним взором вставала сожженная врагами деревня, отец, убитый Радетелями, но не выпустивший оружия из смертельной хватки, бабаня, умершая от пыток на коленях Ульяны, и тогда, он крепче сжимал челюсти, да топорище в руках, думая, как он подрастет, да мстить супостатам примется. А вот она, самая страшная месть врагам – любовь людская, да возрождение Рода, вопреки всем их злобным стараниям.
А Ульяна работала споро, умело, почти не замечая ничего кругом, ни взглядов Людомира, ни красоты окружающего мира. У нее в уме было только то, что произошло с ней вчера: зов неведомой души. Она вспомнила свои ощущения, когда проходила обряд водоположения. Как там сказала Сурица? «Быть может, сочла она правильным и разумным еще чью-то душу благословением своим одарить…» Это она о Богине-Матери так. Тогда ведь она почувствовала, словно на обряде с ней еще кто-то рядом стоит! Так может это она, та самая душа и есть, что тянется со своей бедой к ней через время и пространство? Может именно ей и потребна помощь ее, Ульяны? Совсем ее эти мысли измучили. Уля распрямила натруженную спину, вытерла концом платка вспотевший лоб, огляделась по сторонам. Людомир с Тимофеем тащили вдвоем, впрягшись в толстую веревку, очередное бревно к реке. Волчок тоже к ним пристроился, ухватил зубами свободный конец и старался помочь им в меру своих песьих сил. Уля улыбнулась. Все у них хорошо и ладно складывается. Вот и камень запорный нашли, и, прав дед Ерофей, может на Красную горку, и впрямь, свадьбу сыграют. Людомир ее уже давно уговаривает. И то сказать, пришло ее время. И дед Ерофей, хоть и жалобится иногда, что мол, камень поставлю и помирать буду, а вон еще как крепок. Ништо… Поживет еще, дай Род. Так чего же ей на душе-то так маятно, будто камень речной на сердце лежит?
Она с силой вогнала топор в уже обтесанное у ее ног бревно, и пошла легкой походкой к костру, рядом с которым колдовал над котелком дед Ерофей. В котелке вовсю булькало сытное варево. Аромат от кореньев и свежей рыбы щекотал ноздри. Увидев подходившую к нему Ульяну, старик перестал мешать в котелке деревянной ложкой с длинной ручкой, распрямился, и прокричал:
- Что, Улюшка, оголодала? Ужо… Потерпи маленько, уха уже доспевает, скоро и трапезничать будем.
Уля улыбнулась, снимая на ходу с головы платок. Рыжая коса, растрепавшаяся маленько от работы, огненной змеей соскользнула с ее плеча чуть не до самой земли. Вытерла платком лицо, встряхнула его, и проговорила:
- Нет, деда… Не оголодала. Еще пару бревен закончим, тогда и потрапезничаем. А пока… Я спросить хотела…
Ерофей внимательно посмотрел на девушку.
- Что, дочка… Тревожит тебя то, чего разуметь не можешь? – Уля, удивленная такой прозорливостью старика, только головой молча кивнула. Дед вздохнул: - Не советчик я тебе в этом, не помощник… Прости. Но знаю одно: придет время, все само разъяснится и на свои места встанет. Так что, не ломай понапрасну голову, не мечись. А к себе прислушивайся. Когда надобно будет, обязательно знак, али знамение какое придет, тогда ты все и поймешь. А пока, не тревожься, отпусти…
Ульяна сникла, повесив голову. Прошептала едва слышно:
- Не могу, деда… Из головы не выходит…
Ерофей только тяжело вздохнув, погладил ее по голове, пробормотал:
- Ох ты, дитятко мое… Навалилось на тебя все сразу. Но, ништо, ништо… Не кручинься… Глядишь, все и образуется.
Не сказать, что участие Ерофея очень уж ей помогло в ее метаниях, но маленько отпустило.
Через несколько дней плот был готов. Его торжественно спустили на воду и закрепили прочной веревкой у самого берега. Уля прочла заклинание и провела обряд, и камень, без особого труда поддался. Из своего векового ложа вышел без особого затруднения. И по реке сплавили, как полагается. Несмотря на все опасения девушки, плот выдержал, не утоп под весом гранитного великана. Зазря что ли, они Батюшку-Водяного лепешками сытными подкармливали, да свежей ароматной ягодой кланялись? А уж на месте началась работа. Тут в дело вступил сам Ерофей. К камню никого не подпускал, пока обтесывал, да механизм настраивал. Тут уж и без Ульяны не обошлось. Потребовалась ее русалочья магия, чтобы запор сработал как надо. Последнее дело было поставить знак на гранитный бок. Людомир на маленькой наковаленке выковал из железа знак Трехглава, означающего единение всех миров, Яви, Нави и Прави. А вот устанавливать его пришлось Уле. Она переживала до последнего момента, что может не справиться. Уж больно мудреным был заговор, который она тоже прочла в книге бабки Аглаи. Да и весь ритуал был сложным, и требовал большой силы, соединенной с мастерством. Но ничего… Управилась. Дня два, правда, после этого ходила как тень, выплеснув всю себя на создания замысловатого запора. Дед Ерофей варил ей укрепляющие зелья, да отпаивал. А тут еще заковыка. Стало ее каждую ночь на реку тянуть, будто на веревке кто тащил привязанную. После второй ночи поняла она: грядет ТО САМОЕ, чего она ждала и чего опасалась.
С вечера принесла подношение Реке. Не поскупилась. И диким медом, и пышными пирогами, из припасенной на черный день малой толики муки, поклонилась Матушке-Воде. И песнь положенную пропела. Села на бережке и стала ждать. С первой ранней звездой, будто волнами тумана, стала наползать на нее тревога. Для пущей сосредоточенности, Ульяна прикрыла глаза и стала слушать ночь. Сначала услышала все: и как птица ночная кричит, и как еж в норе шебуршится. Журчащий говор реки, струящейся у ее ног, звучал словно тихая колыбельная. Потом все звуки стали будто исчезать, таять в отдалении. Остался только голос, текущей у ее ног воды. И тогда пришло ЭТО. Она услыхала тот самый зов, который уже слышала однажды не так давно. Он, как тонкая шерстяная ниточка, закрученная на веретено умелой пряхой, вился и тянул ее душу куда-то. И тогда Ульяна тихонько запела ТУ самую песню, звавшуюся «Русалочьим зовом», которую использовала при прохождении обряда водоположения. Потому как, зов этот исходил (правильно сказал дед Ерофей) от кого-то из их, русальего Рода. Тоненькая связующая нить с той, которая нуждалась в помощи, стала вдруг утолщаться, и вскоре, перед мысленным взором девушки, будто лучик голубоватого света зажегся. Свет его был неровным мерцающим. То загорался ярко-ярко, до ослепления, то затухал, сходя почти на нет, превращаясь в едва заметную тонкую полоску, не толще швейной иглы. И в какой-то момент, Ульяна вдруг почувствовала ЕЕ, ту, от которой исходил этот зов. Словно озарение, в ней вспыхнуло узнавание. И сразу перед глазами встала картина: ночь, неспешное течение реки, серебристо переливающееся под луной, костер на берегу, и четыре женщины в венках из трав, одетых в просторные белые рубахи до пят, ходят в неспешном хороводе вокруг нее. «Ты лети, Гамаюн, птица Вещая, через море раздольное, через горы высокие, через тёмный лес, через чисто да поле! …» И там, рядом с нею стояла та, другая, принимая обряд вместе с ней, с Ульяной! Не сестра и не знакомица, но близкая по духу и по крови, одного с ней Рода! Тело ее было почти прозрачным, голубовато-призрачным, словно лунные блики на речной волне, и Ульяна могла видеть, как просвечивают через подол белой рубахи незнакомки алые языки костра. Губы сами, невольно зашептали: «Ты пропой, Гамаюн, птица Вещая, на белой зоре, на крутой горе…»
Мелодия, рожденная в сердце, зазвучала, захватив ее словно вихрем, унося в неведомые дали. Она почувствовала взрыв небывалой, какой-то воинственной, не женской энергии. Молнии рассекали небо, гром гремел, сотрясая землю. А внизу бурлила, как дикая кобылица, взвившаяся на дыбы, речная вода, несущая смерть и разрушение всему, что попадется у нее на пути. И в этом жутком котле погибала та, что стояла рядом с ней на берегу! Она не звала на помощь, не могла звать. Но душа ее билась в гибнущем теле, словно пташка, запертая в клетке. И тогда Ульяна запела, не слыша своего голоса в этом диком реве взбесившейся воды и в раскатах пришедшей по зову ТОЙ, небывалой грозы.
- Расскажи, Гамаюн, птица Вещая,
Нам про Велеса – Бога Мудрого,
Расскажи-пропой песнь заветную,
Как ходил-бродил Он по бережкам,
По пустым местам, по глухим лесам,
Встречал на заре Красно Солнышко!...
Не сохраняя для себя, она выплескивала все силы, какие только у нее были, стараясь дотянуться к гибнущей душе. Ульяна почувствовала, как капли последней силы, словно руда из раны, покидают ее, возрождая ту, которая гибла в этом хаосе. И тогда она взмолилась, собрав всю свою волю, которая одна еще только и не покинула ее:
- Я – Росава, именем Рода своего и ему же во Славу, призываю тебя!!! Понеси-ка Ты, Матушка Вода, своей быстриной – серебряной струёй всё наведённо, наговорённо,
В чистое поле, земное море, за грязи топучие, за болота зыбучие, за осиновый лес, за железный тын —
Туда, где Кощное есте, а Живы несте, за камень Алатырь, за Марьин Пустырь!...
Выкрикнув то, последнее, она стала погружаться в серую дымку тумана, теряя связь с той, которой так стремилась помочь. Силы покинули ее, и она, внезапно, почувствовала себя опять на берегу реки. По-прежнему, журчала на перекатах река, и кричала в лесу ночная птица. А у нее в голове стоял легкий звон и не было силы пошевелить даже пальцем. И вдруг, чья-то теплая ладонь легла ей на плечо. И знакомый голос встревоженно прошептал:
- Улюшка…
Она почувствовала, как сильные руки отрывают от земли ее расслабленное, обессилевшее тело, прижимают крепко к груди. Тепло его сердца, словно взошедшее солнышко, окутало ее своими лучами, согревая, отдавая свои жизненные силы, как совсем недавно она отдавала их той, которой никогда не знала.