«Паренька привезли, я его по косточкам собрал. Ну вроде как Наташу, много операций было… молоденький, безусый еще. Жалко мне его было, прикипел я к нему, как к сыну. В общем, все хорошо у него, а дело на поправку не идет. Ничего не могу понять. А тут мне Зоя и говорит: так, мол, и так, вина у него какая-то перед кем-то, не спас, а мог. Просит батюшку к нему пригласить: исповедаться хочет. Говорит: или умру с легкостью, или выживу. Я только плечами повел: какой батюшка? Где ж его взять? А Зоя мне и говорит, что слышала она, вроде как в Смолянке есть церковь и батюшка… службу служит».
Часть 99
Старуха временами будто не замечала Пелагеи и Настеньки, и тогда Палаша вздыхала свободно. Но время от времени она задавала каверзные вопросы, на которые невозможно было ответить не нагрубив.
Пелагее было тягостно находиться в одном пространстве со свекровью, хотя Антонина Петровна ничего плохого не делала и не говорила. Обычные вопросы, но все они были словно с двойным дном, с подковыркой. Потому Пелагея предпочитала вообще не сидеть дома, что тоже было принято в штыки:
— Ну вот, приехал в кои-то веки! И бегаешь где-то весь день! — укоряла она сына.
— Мам, ну прости! — Иваныч целовал мать в щеку, а она недовольно поджимала губы. Добродушная Настенька несколько раз пыталась приласкаться к старухе, но та брезгливо отстраняла от себя девочку под разными предлогами.
— Мне сейчас некогда, — говорила она, хотя просто сидела в кресле.
— Настя, мне жарко! — отталкивала она девчушку, когда та пыталась обнять.
— Настя, ты расстроилась? — спрашивала Пелагея, зная точно, какой получит ответ.
— Нет, мама! Я ничего не потеряла, а вот бабушка Тоня — так точно! У меня есть бабушка Валя — мне есть с кем обниматься, а у бабы Тони — нет внучки. Никто не не обнимет.
Антонина Петровна в принципе никогда ничем не занималась, в том числе не ходила на огород. Всю домашнюю работу делал Иван Евдокимович, он же обрабатывал землю. Настенька с удовольствием помогала ему во всем.
Иван Евдокимович же с удовольствием принимал помощь и ласку ребенка: они много времени проводили вместе, шушукались и смеялись.
Правда, и здесь старуха не давала покоя. Заслышав смех ребенка, она говорила загробным голосом:
— Нельзя ли потише? Ваня, у меня голова раскалывается, дай же таблетку.
Дав жене пилюлю, старик брал девочку за руку, и они выходили во двор, а там буйным цветом цвела вишня, благоухали ландыши и пенилась черемуха.
— Палашенька, — извиняющимся тоном говорил Иваныч. — Потерпите немного.
Пелагея улыбалась, обнимала мужа и шептала как заклинание:
— Пять (четыре, три) дней продержаться и шесть (пять, четыре) ночей простоять. Зато твой отец просто чудо! Гляди, как они подружились с Настюшей!
Замечательный, добрый, милый Иван Евдокимович действительно все скрашивал. Он не сказал ни одного лишнего и тем более грубого слова. Старик искренне полюбил Настеньку и Палашу, от него веяло добром и заботой.
…Нежинск был необычайно красив и величественен своими многочисленными церквушками, которые, к счастью, уцелели, хотя и все были закрыты. Вера в Бога была под запретом.
— Иваныч, а ты согласен с тем, что религия — это опиум для народа? — как-то спросила Пелагея.
Он удивленно посмотрел на жену, не понимая, куда она клонит.
— Ну согласен, — неуверенно ответил доктор. — Я такой же коммунист, как и ты.
— Сережа, да я вот все думаю: если народу легче от этого «опиума», ну что в этом плохого? Ну никто же никого не заставляет, силком не тянет ни в коммунисты, ни к батюшке! А? Как думаешь?
— Согласен с тобой. Знаешь, у меня случай однажды был в госпитале. Паренька привезли, я его по косточкам собрал. Ну вроде как Наташу, много операций было… молоденький, безусый еще. Жалко мне его было, прикипел я к нему, как к сыну. В общем, все хорошо у него, а дело на поправку не идет. Ничего не могу понять. А тут мне Зоя и говорит: так, мол, и так, вина у него какая-то перед кем-то, не спас, а мог. Просит батюшку к нему пригласить: исповедаться хочет. Говорит: или умру с легкостью, или выживу. Я только плечами повел: какой батюшка? Где ж его взять? А Зоя мне и говорит, что слышала она, вроде как в Смолянке есть церковь и батюшка… службу служит. В общем, как только привезли нам очередную партию раненых, я на свой страх и риск упросил шофера, смотались мы с ним в Смолянку, привезли батюшку и к парнишке тому немедля. Ох, как он обрадовался, Палаша, глаза засияли, заплакал. А отец Куприян помолился и исповедал юнца моего. Так ты знаешь, все раненые с кроватей повставали и пришли в эту палату.
— Меня, батюшка…
— И я хочу…
— Меня…
Иваныч замолчал, Пелагея не торопила.
— Ты знаешь, он у нас даже заночевал, а на следующий день сам пешком ушел, а мне сказал: спасибо тебе, сын мой, что привез меня сюда! Да за что же — спрашиваю. Ну как же! Столько душ очистилось! Господу это приятно, а человеку полезно…
— А что ж тот паренек? — не выдержала Палаша, ожидая услышать скорбный ответ.
— А паренек мой день ото дня все крепче и крепче становился, и ты знаешь, спустя пять дней принялся по палате ходить, потом в коридор, а там и до двора добрался. Палаша, а ведь он умирать собирался! Вот я и думаю: человеку хорошо и полезно то, во что он верит.
— Да, Иваныч, все так! Вера, она знаешь какая! Сильная!
Так промелькнула незаметно неделя — и вот уже пора собираться в дорогу. Еще с вечера у Антонины Петровны глаза были на мокром месте, она без конца театрально прикладывала к ним кружевной платочек и ныла:
— Совсем не виделись! Совсем! Все время где-то бегали, чем-то были заняты. Лишь бы не с матерью, лишь бы не дома! Не помню я, Сереженька, чтобы так было раньше.
— Антонина Петровна, — обратилась к старухе Настя, — а раньше Сергей Иваныч к вам с кем приезжал?
— Один! Что за вопросы? — раздраженно ответила бабка.
— Ну так в этот раз он с нами приехал!
Антонина Петровна открыла было рот, чтобы возразить, но тут же его захлопнула, заметив на себе пристальный взгляд мужа.
Бабка не стала ничего говорить, а лишь отвернулась от Настеньки.
Утром она сказалась больной и призвала в свою спальню только сына. Палаша вдохнула и выдохнула: «Очень хорошо! Совсем не хочется присаживаться на ее постель!»
— Сереженька, чужие люди в доме — это очень тяжело. Занемогла я, не выдержала до конца. Прости меня! Провожать вас не могу. Отец поедет с вами на вокзал. Сережа, я рада, что вы живете порознь. Может, ты одумаешься?
Не обращая внимания на вопрос матери и не придавая значения ее мнимой болезни, Сергей Иваныч пожелал:
— Мама, выздоравливай поскорее!
Но старуха не отставала:
— Обещай мне смотреть по сторонам, обращать внимание на женщин.
— Ну ладно, мама, нам пора, а то опоздаем.
Он наклонился, обнял мать и поцеловал ее в щеку.
— Теперь смогу приехать только к Новому году.
— Сережа, я буду ждать тебя одного или с другой женщиной. Она тебе не пара! Мать видит сердцем! Сергей!
— Увидимся! — Сергей Иваныч отправил матери воздушный поцелуй и был таков.
Выйдя из спальни в коридор, он подошел к отцу и пожал ему руку:
— Папа, терпения тебе.
— Сынок, я люблю твою маму! Понимаешь?
Сергей Иваныч кивнул.
Прощание на перроне было очень сердечным.
— Палашенька, — старик обнял невестку, — доброго пути. Не знаю, увидимся ли?..
— Спасибо вам, Иван Евдокимович.
— Настенька, ты мой лучик, я буду скучать по тебе.
Настя крепко обняла старика:
— Дедушка, я очень тебя люблю.
— И я тебя, внученька.
Татьяна Алимова
все части повести злесь⬇️⬇️⬇️