Итак, вторая редакция «Портрета».
17 марта 1842 года Гоголь писал П.А.Плетнёву: «Посылаю вам повесть мою "Портрет". Она была напечатана в "Арабесках"; но вы этого не пугайтесь. Прочитайте её, вы увидите, что осталась одна только канва прежней повести, что всё вышито по ней вновь. В Риме я её переделал вовсе или, лучше, написал вновь, вследствие сделанных ещё в Петербурге замечаний». «Всё вышито вновь», «переделал вовсе» «написал вновь» - это абсолютно точное определение внесённых в повесть изменений. В чём же они заключаются?
Позвольте начать разговор об этой окончательной редакции с конца, со второй её части. К страшной истории художника Чарткова я, конечно, ещё вернусь, а пока обратимся к источнику его бед. Судьба Чарткова – один из примеров губительного влияния изображённого на портрете человека (или не человека?)
Как вы помните, в первой редакции был рассказ об антихристе, «удержавшемся» в портрете. Во второй редакции исчезает вся конкретика (снова вспоминаешь, что «ужасное не может быть подробно»). Мы читаем рассказ о таинственном ростовщике, рассказ, который даже обрастает ещё бо́льшим количеством страшных слухов о «странной судьбе всех тех, которые получали от него деньги: все они оканчивали жизнь несчастным образом».
И именно в этом рассказе в очередной раз мелькнёт упоминание о том, что красной нитью пройдёт через всю повесть: человек, «сделавший значительный заём» у таинственного ростовщика (а затем ставший обладателем его портрета), становится буквально одержимым, и в первую очередь – одержимым грехом зависти. Кто-то «стал гонителем, преследователем развивающегося ума и таланта», кто-то позавидовал чужому достатку («там купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший несколько лет честно, за грош зарезал седока»). В конце повести, где в первой редакции был рассказ о явившемся откровении, будет сказано бывшим художником, а ныне монахом: «Доныне я не могу понять, что́ был тот странный образ, с которого я написал изображение. Это было точно какое-то дьявольское явление. Я знаю, свет отвергает существованье дьявола, и потому не буду говорить о нём».
А ещё раньше мы снова прочли рассказ о заказанном портрете, хотя и со значительными изменениями. Так, отец рассказчика, работая над картиной, где «нужно было поместить духа тьмы», думает о ростовщике («Вот бы с кого мне следовало написать дьявола») – и тот неожиданно сам является к нему. «Судите же об его изумлении, когда один раз, работая в своей мастерской, услышал он стук в дверь, и вслед за тем прямо вошел к нему ужасный ростовщик.Он не мог не почувствовать какой-то внутренней дрожи, которая пробежала невольно по его телу». Вот тут уже возникают подлинно «дьявольские» ассоциации: само собой вспоминается явление Мефистофеля у Гёте – «Я здесь к услугам вашим».
И снова будет увлечённая работа, а затем, при работе над глазами, - «такое странное отвращенье, такая непонятная тягость, что он должен был на несколько времени бросить кисть и потом приниматься вновь».
И отказ от продолжения работы, и мольбы ростовщика - всё повторится, как и бегство художника, только не от трупа, а от живого человека. А появится портрет в доме художника, в отличие от первой редакции, без всякой мистики: «Поутру он получил от ростовщика портрет, который принесла ему какая-то женщина, единственное существо, бывшее у него в услугах, объявившая тут же, что хозяин не хочет портрета, не даёт за него ничего и присылает назад. Ввечеру того же дни узнал он, что ростовщик умер и что собираются уже хоронить его по обрядам его религии».
А вот дальше события начнут развиваться как бы в двух плоскостях. С одной стороны, не будет никаких таинственных видений или необъяснимых событий вроде «несгораемого» портрета. Но с другой…
Отравлена душа художника – «он чувствовал неспокойное, тревожное состояние, которому сам не мог понять причины», и выражается это в попытке не дать своему талантливому ученику написать уже заказанную картину для церкви: «употребил интриги и происки, которыми дотоле всегда гнушался; добился наконец того, что на картину объявлен был конкурс и другие художники могли войти также с своими работами». Справедливость всё же торжествует: его картину признают великолепной, но в ней «нет святости в лицах; есть даже, напротив того, что-то демонское в глазах, как будто бы рукою художника водило нечистое чувство». И сам он с ужасом замечает, что «всем почти фигурам придал глаза ростовщика». А потому и объявлен победителем его ученик. И обратится гнев побеждённого на коварное изображение.
А вот дальше – совершенно новое развитие сюжета: приятель, не давший художнику, решившему сжечь портрет, уничтожить «совершеннейшую вещь», забирает картину себе, но очень скоро сам попадает под власть изображения, от которого поспешит избавиться. И «портрет этот ходит по рукам и рассевает томительные впечатленья, зарождая в художнике чувство зависти, мрачной ненависти к брату, злобную жажду производить гоненья и угнетенья».
Сам же художник после перенесённых испытаний и утрат («три внезапные смерти — жены, дочери и малолетнего сына») оставляет свет, постригается в монахи и только после «нескольких лет», когда «изнурял он свое тело, подкрепляя его в то же время живительною силою молитвы», решается снова взяться за кисть – и пишет картину: «Это было, точно, чудо кисти. Надобно знать, что ни братья, ни настоятель не имели больших сведений в живописи, но все были поражены необыкновенной святостью фигур. Чувство божественного смиренья и кротости в лице Пречистой Матери, склонившейся над Младенцем, глубокий разум в очах Божественного Младенца, как будто уже что-то прозревающих вдали, торжественное молчанье поражённых божественным чудом царей, повергнувшихся к ногам Его, и, наконец, святая, невыразимая тишина, обнимающая всю картину, — всё это предстало в такой согласной силе и могуществе красоты, что впечатление было магическое».
И звучат слова живописца-монаха – его призыв к сыну (в первой редакции сын стал военным, но здесь он тоже художник – «художник Б.»: «Приятное лицо, исполненное какой-то светлой беззаботности, показывало душу, чуждую всех томящих светских потрясений; в наряде его не было никаких притязаний на моду: всё показывало в нём артиста»): «Да хранит тебя Всевышний от сих страстей! Нет их страшнее. Лучше вынести всю горечь возможных гонений, нежели нанести кому-либо одну тень гоненья. Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится».
Молодой человек (перед этим он, окончив Академию, «получил золотую медаль и вместе с нею радостную надежду на путешествие в Италию — лучшую мечту двадцатилетнего художника»), видимо, исполняет завет отца.
Но вот первая часть повести говорит нам о другом пути художника… Впрочем, об этом – в следующий раз!
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
"Оглавление" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь