Михаил Васильевич Нестеров (1862–1942) был художником, преданным Абрамцеву. Он впервые приехал в усадьбу в 1889 году и затем приезжал почти на протяжении 40 лет. Абрамцевские пейзажи он повторял по памяти во многих произведениях. Государственный Русский музей издал каталог-резоне произведений Нестерова (автор П. Климов), в который вошли более 50 произведений из коллекции Музея-заповедника «Абрамцево».
И так случилось, что картина М.В. Нестерова «Видение отроку Варфоломею», наряду с «Девочкой с персиками» В.А. Серова, стала одним из живописных символов Абрамцева. Ведь, по мемуарам самого художника, ему именно «с террасы абрамцевского дома совершенно неожиданно представилась такая русская, русская осенняя красота. Слева холмы, под ними вьётся речка (Аксаковская Воря). Там где-то розоватые осенние дали, поднимается дымок, ближе — капустные малахитовые огороды, справа — золотистая роща. Кое-что изменить, что-то добавить, и фон для моего «Варфоломея» такой, что лучше не выдумать».
Но всё-таки ещё важнее пейзажа для картины была голова отрока — «самое ответственное место в картине», по признанию Нестерова. «Удастся голова — удалась картина. Нет — не существует и картины». И натуру для своего отрока Михаил Васильевич также нашёл в окрестностях Абрамцева, недалеко от Хотькова монастыря. Так что можно сказать, что радонежская земля, родина Сергия, как минимум, дважды помогла художнику в работе над его замечательным произведением.
Об этом существует яркий рассказ самого М.В. Нестерова:
«Оставалось найти голову для отрока, такую же убедительную, как пейзаж. Я всюду приглядывался к детям и пока что писал фигуру мальчика, писал фигуру старца. Писал детали рук с дароносицей и добавочные детали к моему пейзажу — берёзки, осинки и ещё кое-что. Время шло, было начало сентября. Я начал тревожиться, — ведь надо было ещё написать эскиз. В те дни у меня были лишь альбомные наброски композиции картины, и она готовой жила в моей голове, но этого для меня было мало. А вот головы, такой головы, какая мне мерещилась для будущего преподобного Сергия, у меня ещё не было под рукой... Я не решался начать картину, не имея под рукой исчерпывающего материала. И вот однажды, идя по деревне, я заметил девочку лет десяти, стриженую, с большими широко открытыми удивлёнными голубыми глазами, болезненную. Рот у неё был какой-то скорбный, горячечно дышащий. Я замер, как перед видением. Я действительно нашёл то, что грезилось мне: это и был «документ», «подлинник» моих грёз. Ни минуты не думая, я остановил девочку, спросил, где она живёт, и узнал, что она комякинская, что она дочь Марьи, что изба их вторая с краю, что её, девочку, зовут так-то, что она долго болела грудью, что вот недавно встала и идёт туда-то. На первый раз довольно. Я знал, что надо было делать. Художники в Комякине были не в диковинку, их не боялись, не дичились, от них иногда подрабатывали комякинские ребята на орехи и прочее. Я отправился прямо к тётке Марье, изложил ей всё, договорился и о «гонораре», и назавтра, если не будет дождя, назначил первый сеанс. На моё счастье, назавтра день был такой, как мне надобно: серенький, ясный, тёплый, и я, взяв краски, римскую лимонную дощечку, зашёл за моей больнушкой и, устроившись попокойнее, начал работать. Дело пошло ладно. Мне был необходим не столько красочный этюд, как тонкий, точный рисунок с хрупкой, нервной девочки. Работал я напряжённо, стараясь увидать больше того, что, быть может, давала мне моя модель. Её бледное, осунувшееся с голубыми жилками личико было моментами прекрасно. Я совершенно отождествлял это личико с моим будущим отроком Варфоломеем. У моей девочки не только было хорошо её личико, но и ручки, такие худенькие, с нервно сжатыми пальчиками. Таким образом, я нашёл не одно лицо Варфоломея, но и руки его... Жилось мне в те дни хорошо. Я полон был своей картиной. В ней, в её атмосфере, в атмосфере видения, чуда, которое должно было совершиться, жил я тогда».
