Краткое предисловие к главе.
Задумав написать сие повествование я чересчур в позитивных красках расценил свои возможности. На этой главе я столкнулся с тем, что память моя не безгранична. Мне пришлось составить целый календарь событий, сухой, в телеграфном стиле, чтобы разложить всю историю строго в хронологическом порядке и следовать ему. Мне пришлось прибегнуть к помощи моих друзей — было много переписки, звонков, присланных фотографий. Кое-что мне пришлось оцифровывать с кассет, чтобы окунуться в то время, в те настроения. И не обошлось без мистики — именно в тот момент, когда мне это было нужно нашелся (сам!) один из важных свидетелей и участников событий тех лет — Саша Коновалов, за что ему большое спасибо! Мы не общались 20 лет и именно в этот момент он нашел меня в соцсетях и любезно поделился со мной нашими общими воспоминаниями. Кое-что в этой главе практически его слова.
Особая благодарность
— Курту (как всегда!)
— Шопену
— Александру Коновалову
Подходил к концу сентябрь 1993-го, а значит, вот он – День Первокурсника! Программа была откатана, мы выбрали из неё 4 песенки, построив их таким образом, что первой шла самая спокойная, а под конец – самая забойная. Мы соответствующе приоделись и прохаживались по коридорам Главного корпуса Сельхоза, вызывая недоуменные взгляды студентов. 90% это была сельская молодежь, а до них в то время ещё не дошли модные молодёжные веяния. Главный по самодеятельности, руководитель факультета общественных профессий, товарищ Бурцев, ходил гоголем.
Вот и сегодня он был при параде, и вел себя как Императрица на балу. Мы тихонько посмеивались и ждали своего выхода на сцену. Зал был полон, мы были настроены по-боевому. Бродяга был как всегда на расслабоне, происходящее веселило его. На сцену вышел ведущий и объявил, что сейчас выступит рок-группа «Лом» с Факультета Общественных Профессий.
Мы выскочили на сцену, помогли Бродяге вынести установку из-за кулис, подключились. Первая песня была более-менее спокойной, на второй мы словили кураж и раскочегарились. Третья песня была «Страшные Люди», где Пан вопил эту фразу в припеве на грани срыва глотки. Я драл струны баса медиатором, как вдруг ремень отцепился и басок стал падать на пол. Успел присесть, инструмент приземлился мне на колено и я продолжил играть, как будто так и было задумано. В середине песни на сцену выскочил Серёга-Лом, пронёсся мимо Бродяги, домчался до Пана, обогнул его, подскочил к Борьке, ко мне и снова принялся скакать и нарезать круги по сцене. На его ноге болтался завязанный узлом шарф, в руках был то ли красный флажок, то ли вымпел. Я увидел, как в моей кулисе появился насмерть перепуганный Бурцев, с глазами огромными и круглыми, как олимпийский рубль. Он начал махать руками, показывая что всё, заканчиваем, баста!
- Последняя песня! Последняя песня! - Кричал он, вращая глазами и хватаясь за голову.
Мы как раз доигрывали песню, вот финальный аккорд, Серёга подскочил ко мне, забрал бас, намереваясь сыграть в собственносочиненной «Пересадке», но кулисы закрылись и для нас концерт закончился.
Хоть и не сыграли всего задуманного, но мы были окрылены столь ярким выступлением! Для большинства зрителей это зрелище явно было подобно хулиганской выходке. Наверное, так смотрели лондонские обыватели на концерт Sex Pistols на уличной сцене. Мы, разгоряченные, сошли со сцены и вышли в фойе, где нас встретили наши друзья – Шопен, Ёрри, Крэз, девчонки тоже пришли. Всем понравилось, только Серёга был не в духе, не дали ему сыграть. Но разве это не круто, эпатировать устроителя концерта своим выступлением? Даёшь панк-рок!
После этого концерта Бурцев стал относиться к нам столь же настороженно, как и мы к нему. Наверное, он называл нас тем же словом, которым называли его мы, только в нашу сторону с его стороны это было ругательство, а в его – суровая правда жизни. Мы ещё вышли в конце концерта, где на сцену с простой акустической гитарой мог выйти любой зритель и сыграли пару песен, но уже из репертуара «Кино». Я задержался на сцене ещё на одну песню – вышел какой-то парень и начал играть цоевскую «Игру», а я как раз недавно снял басовую партию к этой песне и остался ему подыграть. Эту часть зрители восприняли более благожелательно и через несколько дней в местной институтской газетке вышла заметка про День Первокурсника, в которой упоминалась группа «Л.О.М.» и финальное выступление. Это было первое упоминание нашего коллектива в прессе и мы гордились этим фактом.
Но, вместе с радостью, я почувствовал какую-то тревогу. Что-то странное творилось в нашем дружном коллективе. Появилась какая-то недоговорённость, шёпот по углам, тусовка словно дала трещину и стала разделяться на две части. Серёга и Пан что-то постоянно обсуждали в сторонке, держались особняком. Янка, как чересчур прямолинейная барышня, как-то обмолвилась, что лучше бы Серёжа командовал тусовкой. Я не понимал, что происходит, дела в группе как-то застопорились. Ещё через какое-то время Пан предложил сменить название группы на «Около Птицы», что по-английски звучало как «Near Bird», и являлось омофоном, фонетическим омонимом к известной русской нецензурной фразе.
Пан познакомился с Руфиной Салимгареевой, журналисткой из новой неформальной газеты «Время колокольчиков», пишущей на молодежные темы и та тиснула про нас небольшую заметку, которую я запомнил почти дословно:
«Группа «Л.О.М.» сменила свое название на экзотическое «Около Птицы». По словам Пана, ребята готовятся к записи нового альбома».
Нового материала, как такового, у нас ещё не было. Мы хотели переписать имеющийся более качественно и полно, со всеми аранжировками и инструментами, с живыми барабанами и классным барабанщиком. Но из-за внутренних непоняток дело застопорилось, не успев начаться. Репетировали как-то по инерции, Бродяга стал пропадать, видя такое вялотекущее состояние дел. Курт иногда подменял его за установкой и вообще репетиции превратились больше в общение, тусовку. Новых песен не было, репетировать было нечего. Да и вообще, общее настроение было подавленным. В конце октября в Москве случился очередной, второй уже на нашей памяти, замес. Танки в центре столицы, обстрел Дома Правительства, рубль стремительно продолжал падать. На заводе, где я трудился вместе со своей матушкой, начали задерживать зарплату.
В одну из репетиций Пан пришел не один, а с какой-то девушкой. Та посидела, посмотрела на нас, на нашу игру. Потом они собрались и ушли. Оказалось, что из Набережных Челнов к Пану приехала сестра. Приехала, видимо, с инспекцией, так как он закончил речное училище, но дома не появился. В Челнах ему делать было особо нечего, чтобы остаться в Уфе он даже поступил в училище при моем заводе и время от времени захаживал ко мне в цех. Но учеба была лишь предлогом остаться, сигнал от тётушки, у которой он жил в Уфе, дошел до родителей и те выслали разведчика.
Ближе к началу декабря Пан сказал, что на какое-то время ему придётся уехать домой, устаканить ситуацию дома и вернуться к концу зимы. А чтобы не терять сноровку, то попросил у меня ту электрогитару, на которой играл в группе. Мы упаковали её в чехол, впридачу положили кабель и Пан отбыл восвояси.
Репетиции без вокалиста потеряли смысл. Мы снова начали играть «Кино», «ЧайФ», и что понравится. Тусовка как-то затихла, остались только ближайшие, старые друзья – Шопен, Ёрри, Крэз. Изредка мы играли и «ЛОМовские» вещи, без вокала, Боря подтачивал свои партии, Бродяга с нами играть перестал, но «Велосипеды» продолжали репетировать и даже принесли кое-что из аппататуры. У Эдика был цифровой ревербератор, сделанный в Москве каким-то кооперативом. Как сказал Эдик, это копия какого-то известного иностранного ревера и в Уфе такой один-единственный. Мы подключили его в тракт вокала и получили более красивое звучание. Я, как человек близко знакомый с паяльником, открыл корпус, но маркировка микросхем была затёрта и с моими познаниями скопировать аппарат было невозможно.
Так подошел к концу 1993 год, наполненный событиями. Из начинающих, не умеющих играть ребят мы превратились в какое-то подобие рок-группы. Как отметили Новый Год в памяти совсем не отложилось – страну лихорадило, было не до веселья. Люди выкарабкивались как могли, многие мои сверстники ушли в откровенный бандитизм, кто рэкетом промышлял, кто "шестеркой" у крутых подрабатывал, кого-то уже закрыли с местах с небом в клетку, а кого-то и зарыли. Нашу компанию бог миловал. У нас были иные интересы, мы с головой были в музыке, в общении, в нашей дружбе. Даже пить толком не пили – так, могли раскатать за долгую вечеринку пару-тройку красного, это на десятерых-то. Более скверные вредные привычки остались вообще в стороне, никто не курил, не кололся, не нюхал. Было западло, если выразиться языком тех моих сверстников, кого я только что упоминал.
Так прошла зима, Пан должен был вот-вот приехать, но всё не приезжал. Становилось всё скучнее и скучнее. Лом вообще не появлялся. Настал март. Я не помню, кто конкретно принес нам эту весть, наверное, Борька, так как он был ближе всех из нас к Серёгиной тусовке, именуемой, почему-то Южный Урал. Это был свой, мощный клан, который до сих пор ещё жив (!) и время от времени собирается, с детьми, жёнами-мужьями и собаками.
— Пан не приедет. Он уехал насовсем. И, уезжая, уже знал, что не вернётся. Лом сказал.
Это был удар под дых. Группа, которая только что была живым организмом, пусть и находилась в коме, издохла, не приходя в сознание. Я не понимал причин происходящего и чувствовал себя пушкинской старухой у разбитого корыта. Но горевали мы недолго - Борис принёс тетрадку. Как оказалось, всё это время он сочинял песни, но только сейчас, после пропажи Пана, решился их показать.
Если у Пана это был панк-рок, то Борина музыка явно была ближе к пост-панку. Если Пан это «Гражданская Оборона», то Боря – смесь из «Чай-Ф» и "Ва-Банкъ". По сравнению с творчеством Пана, песни Бориса были мелодичнее, исчезли социальные темы, появилось что-то типа самоиронии, более изощрённые гармонии. То, что сочинял Пан, было сыграно очень просто, на трёх-четырёх аккордах, но это было очень в тему, не выбивалось из стиля. Боря же предложил совсем другую музыку, что требовало больше музыкального мастерства и было для нас шагом вперёд. Требовалось немногое – снова укомплектовать группу. Из «Л.О.М.»а осталось трое – Борька, я и, с уходом Бродяги, Ёрри, но он тоже надолго исчезал и было непонятно, есть он с нами или нет. Боря играть соло и петь не мог, не получалось. Таким образом вакансия соло-гитариста стала свободной.
Какое-то время мы дуэтом поиграли у меня дома и я сделал несколько басовых партий к его основным песням. Концепция группы родилась сама собой – пока я сочинял свои партии, то записывал Бориса на свой кассетник, чтобы потом в спокойной обстановке сидеть и наигрывать нужный кусок. Мы решили, что нужно сосредоточиться на записи следующего альбома! На кафедре ФОП появился молодой и очень активный (в хорошем смысле слова) товарищ по имени Юнир. Мы как-то стали с ним общаться, он нам помогал чем мог и под его ответственность мы получили бобинник первого класса "Илеть-110". Мысль была следующей – все пишутся на бобинах, там выше скорость, значит, выше качество. "Илеть" обладала отличным режимом "сквозной канал", что позволяло слышать уже готовую запись с плёнки в режиме реального времени буквально с секундной задержкой.
Портило всё отсутствие отдельной аппаратной. Несмотря на неплохие закрытые наушники, которые почти не пропускали звук извне, их звукоизоляции не хватало, чтобы полноценно отстраивать аппарат. Наушники были шопеновские, тяжелые и брутальные ТДС-3, красного цвета. Как и всё, произведенное в СССР, они были изготовлены с каким-то неимоверным запасом прочности, толстый кабель, мощное оголовье, монументальные корпуса, отлитые из толстого пластика. Берешь их в руки и сразу чувствуешь – ВЕЩЬ! Стоили они в советские времена неприлично дорого, 24 рубля, что равнялось двухгодичной подписке на журнал «За рулем», к примеру.
Шопен очень любил эти наушники и часто слушал в них любимых «Queen» или «Depeche Mode». По части музыки он был, пожалуй, самым про-западным из нас, если не считать моё битлз-фанатство. Помимо западных рокеров, (кроме упомянутых уже коллективов, плюс к ним еще «Dire Straits»), Шопен слушал «Radiorama», «C.C. Katch», «Pet Shop Boys» и прочую попсу. Тогда в наших кругах слушать такое считалось моветоном, дурачки были. Сейчас я задумываюсь, что вкус-то у Шопена был, и получше нашего. И если бы его ушные раковины не оттоптал косолапый, если бы у него было чуть больше желания и умения играть, то тогда он точно привнес бы в нашу общую музыку новые свежие нотки и это было бы очень ценным вкладом в наше общее звучание. Но, получилось так, как получилось. Зато сейчас, слыша случайно что-то из его плейлиста, я словно окунаюсь в дни нашей юности.
В общем, не было у нас аппаратной. Мы перепробовали всё, даже сделали попытку сделать запись в актовом зале. Для этого я спёр с родного завода моток посеребренного экранированного провода, во второпластовой изоляции, с посеребренным же экранированием. Этим проводом у нас был завален каждый стол и потерю тонкого, но пятидесятиметрового мотка родное предприятие даже не заметило. Мы же сделали «кишку» — нарезали эти 50 метров на 5 кусков по 10, протянули всё вместе в кембрик, а на концах «кишки» приделали 2 коробочки с пятью разъемами каждая. Теперь звукооператора можно было отсадить максимально подальше, хоть за угол. Мы расположились на сцене, закрыли все занавесы, а Курт сидел в зрительном зале. Ничего из этого не получилось. Так же не увенчалась успехом попытка высадить Курта с его аппаратом в коридор. Было ясно, что писать всё будем по старой схеме.
Хотелось привнести хоть одно новшество в запись и главным желанием было прописать живые барабаны. Опыта их записи не было никакого, установку поставили в аудитории, расставили все микрофоны, что у нас были, усадили Ёрри. Борю с электрогитарой поставили рядом, но не подключили – Ёррик должен был слушать его игру и ориентироваться по ней, где какой момент песни. Мы с Куртом уселись за стол с пультом, эквалайзером и «Илетью».
Попытка за попыткой, мы прописывали часть трека, отматывали назад, выводили звук на колонки, подкручивали баланс микрофонов, тембры, общую эквализацию… И всегда получалось дерьмо. Было слишком много помещения, микрофоны ловили друг друга и почему-то никак не получалось фирменного барабанного звучания! Было понятно, что мы не знаем тонкостей записи ударных и всё не так уж и просто, как нам казалось. Интернета не было, спросить, как писать барабаны, мы тоже не знали у кого. Видимо, вот на этом моменте Ёрри перестал приходить на запись-репетиции, а там ещё и Курт рассказал, что у нашего Ёрри появилась девушка. В общем, пропал чувак.
Нужно было срочно решать кадровый вопрос, мы помозговали с Борькой и решили пригласить Шопена обратно на бас, так как басистом он мог быть, а барабанщиком – нет. А я — мог. В один из погожих апрельских дней мы с Борькой пришли к Шопену и сказали, просто и без затей:
— Шопен… Это… Мы тут группу новую собрали, не хочешь к нам на бас?
И, слава богу, он не был обидчивым и не послал нас куда подальше! Так нас стало уже трое. Шопен снова стал приходить в Сельхоз, где мы принялись разучивать новые песни. На этот раз авторство разделилось между мной и Борисом. Я принес написанную ещё зимой, прямо в праздник 23 февраля песню «Зима». Решил так – вокалист будет один и это - Боря, вне зависимости от того, кто автор. Потому что он поёт лучше, чем я.
«Сколько зимой было вскрыто вен, кто знает?
Сколько людей шагнуло в окно?
Я прогнал от себя эту зиму, но будет другая
Кто из нас победит, она или я её?
Кто знает?»
Ну и далее по тексту. Я не любил и не люблю зиму до сих пор, несмотря на то, что зимняя картинка временами мне доставляет эстетическое удовольствие. Не более.
Я отдал Борьке текст песни и с чистой совестью пошёл ложиться в больницу, так как начался весенний призыв и меня начали дергать на работе из военно-учетного стола. Хоть мне и было почти 20, но в армии я ещё не служил. Произошло это довольно банально. Подростком отправили в военкомат, на медкомиссию. Я честно пришёл, нас загнали в какой-то кабинет, где мы сидели и ждали начала мероприятия. В большинстве своём там сидели какие-то гопнички, а чтобы все не разбегались, вместе с нами в кабинете сидел какой-то «погон», который развлекал нас байками. И все эти байки, как на подбор, были про то, что и как мужик должен делать с бабой. Очень красочно и подробно. Меня это коробило-коробило, я не выдержал, подошёл к рассказчику и сказал первое пришедшее на ум:
— Извините, но у меня сегодня приём назначен у министра здравоохранения, на 12 часов. Боюсь, что я не успею. Мне нужно уйти.
С министром всё было очень просто: я знал его лично, это был отец моего друга и одноклассника. Я в любой момент мог сказать, где у того кабинет, имя-отчество, не подкопаешься.
— Да, хорошо. Завтра тогда придешь сюда. Свободен.
Я выскочил за дверь и ни завтра, ни через месяц там больше не появлялся. Про меня попросту забыли. Так прошло мое 18-летие, я устроился работать на завод, а там нужно было отдать приписное свидетельство в военно-учётный стол. Я сказал, что оно в военкомате, что-то там делают, скоро принесу. И несколько призывов меня не трогали, снова забыв. А в военкомате даже дела не было. Так продолжалось до недавних пор и меня в приказном порядке обязали принести приписное. Я слегка запаниковал, идти в армию? Сейчас??? Да мы же тут скоро станем знаменитыми! Какая, нафиг, армия, вы что? Тем более моя настольная книга "КИНО с самого начала" напрямую указывала путь к успеху - косить! Я обдумывал всякие варианты, но мама сказала, что давай-ка сходим к нашему родственнику. Он заведующий отделением в городской больнице, глядишь, что-нибудь придумает.
Сейчас, в наше непростое время, искренне считаю свой шаг дуростью и инфантилизмом, жалею, что не прошёл школу армии. Молодо-зелено. Дурак, чего уж...
Так и получилось, тот подумал-подумал и нашёл вариант, который очень сложно будет проверить на достоверность.
— С таким диагнозом они вряд ли рискнут тебя брать. Но для этого тебе придется у меня в больничке полежать, в моем отделении.
Да пожалуйста! И я со спокойной душой отправился в неврологическое отделение на дневной стационар. В тот же корпус, где парой этажей ниже уже «отдыхал» Курт. Он время от времени лежал в больнице, где ему пытались поставить диагноз. У него было что-то серьёзное, но эскулапы никак не могли понять, почему он временами теряет ориентацию в пространстве. Бывало, что он резко останавливался, замирал, а через минуту приходил в себя и спрашивал, куда мы идём. Поэтому его мама, Людмила Михайловна, очень неохотно отпускала сына одного куда-то надолго. Привыкнув к нам, увидев, что мы, в общем-то, нормальные ребята, стала доверять нам Курта, успокоилась немного. Мы все прекрасно знали и понимали его недуг, поэтому максимально бережно и терпеливо относились к этому. Проявлялось это у него далеко не каждый день, во всём остальном Лёшка был весёлым чуваком, со специфическим чувством юмора и феноменальной памятью. Например, он наизусть знал все телефонные номера друзей, знакомых, одноклассников, чем всегда удивлял меня. Для меня цифры это абстракция.
Я приходил в больницу утром, бегал по кабинетам и родственник меня гонял нещадно, собирая анамнез. Там было ЭКГ, ЭЭГ, какие-то процедуры, тесты. Вечером я шёл домой, а оттуда на репетицию, захватив гитару. Время от времени забегал к Курту, делился с ним новостями, сидя в курилке. А бывало даже, что и в больничку с утра с гитарой приходил, но это больше попонтоваться, типа рок-звезда у вас тут лежит. Через три недели меня выписали с толстой медицинской картой, а тут и призыв прошёл!
Курт, пока лежал в больничке, написал текст для песни, чем жутко напугал свою маму. С рифмой у него было совсем плохо и текст больше походил то ли на предсмертную записку, то ли на отрывок из дневника потенциального самоубийцы. Я успокоил её, уверив, что это всего-навсего литературный опыт, Курт человек творческий и дружит с такими же персонажами, забрал листок и передал Борьке. Тот прочёл, кивнул и к выписке Курта из больницы принёс готовую песню. От оригинального текста осталась едва ли четверть, и та весьма причёсанная, но сама фабула произведения осталась в первозданном виде. Песню назвали «Песня о Непрожитом Завтра», а коротко просто — "Куртовская".
«На кухне встаешь в оконный проём
С наточенной бритвой в потной руке
Грешною мыслью мозг поражен
От наважденья не скрыться нигде
Оценишь свод неба, людей и траву
Горячие капли на холодном полу
Кровавые пятна на рубашке и брюках
Кричат о любви, умирающей в муках
И для пущей надежности вскрыв себе вены
Открываешь окно и проходишь сквозь стены
Погружаешься в сон, охраняемый ветром
И молча паришь под ласковым светом
И кто-то поёт о непрожитом завтра
А кто-то встречает нового брата
А многие плачут и она вместе с ними
Последний шмат неба засыпав с родными»
Мрачная, безысходная песня, написанная двумя 19-20-летними мальчишками. Но Боря даже в неё умудрился добавить света - в конце шёл долгий вокализ, будто полет свободной души над бренной землёй, пусть и случилось что-то ужасное и непоправимое.
При всем при этом мы не были какими-то пессимистами, отнюдь, веселье и энергия кипели в нас! Шла весна, распустились нежные листья, вот-вот наступит тёплое лето, приключения! Опять поедем к Шопену на дачу, шашлыки, вино, гитары! У нас группа, мы пишем песни, у нас есть база, аппарат, да, чёрт возьми, что ещё нужно-то? Не хватало только названия коллективу. Его нашел я, прочитав, по-моему, «Лезвие бритвы» Ивана Ефремова, книгу, которая меня потрясла измышлениями автора. Там проскользнуло слово «Ойкумена» и перевод, с древне-греческого это означало «Мир, населенный людьми». Название всем понравилось, а программу так и назвали – группа «Ойкумена» 1994 год, «Мир, населённый людьми».
Шопен подучил готовые басовые партии и немало удивил меня, самостоятельно набросав новые на оставшиеся песни. Аркадий рос, как басист, ведь самостоятельное сочинение своей партии это явный прогресс! Уже к началу лета у нас была готова программа, 10 песен. Не было только гитариста, поисками которого мы решили озаботиться. Для этого мы воспользовались всё тем же печатным изданием «Время колокольчиков», куда тиснули наше объявление: «Уфимская группа, играющая traditional rock ищет соло-гитариста». И телефон Курта. А чтобы у будущего гитариста было над чем подумать, решили записать для него демо и 9 июня засели у Курта дома. Для этого притащили ту же самоиграйку в качестве драм-машины, что и год назад, кассетный магнитофон "Маяк-233", эквалайзер, пульт, микрофон со стойкой и занятый на время у «Велосипедов» ревербератор. Сели рядком на диванчик и глядя на Курта как Энгельс, Маркс и Ленин с плаката, быстро записали всю программу без какого-либо наложения, всё живьём. Курт рулил всем аппаратом и драм-машиной, в перерывах выходили курить на лоджию, с кружками горячего чая, в целом, это было удобнее и комфортнее, чем в Сельхозе для записи.
Мы постоянно учились, узнавали новые словечки, расширяли парк инструментов и оборудования. Борис приобрел себе электрогитару «Урал», у которой было всё то же, что и у моей «Аэлиты», только вот крашена она была с завода какой-то унылой серой краской и отличалась ужасными как по дизайну, так и по эргономике формами корпуса и грифа. Прожила эта гитара у него недолго, Борька обменял её на другую. То была самоделка под Крамер, с головкой грифа, как коса, у верхнего порожка струны зажимались специальными винтами, присутствовала машинка, но гитара была ужасно тяжёлой и сильно пошарпанной. Звучала она не лучше «Урала», но хоть выглядела презентабельнее. Боря попросил меня сделать что-нибудь с её внешним видом, я подумал и решил просто покрасить её на заводе. Сходил в бюро пропусков, выписал разрешение на пронос личной вещи. В нашем цеху была покрасочная камера, где красили шасси для авиационной электроники, которую мы производили. Я попросил сердобольных женщин покрасить гитару. Они удивились такой просьбе, но быстро задули её… в серый цвет. Пока гитара сохла в сушильном шкафу, я на своем рабочем месте достал рейсфедер, чуть-чуть белой краски и написал на принесенном из дома ремне от своей гитары «Это вам не YAMAHA» и понёс его в сушилку. Тётка заглянула через моё плечо, что же я там опять притащил, увидела непонятную надпись и сказала:
— Вот ты что написал? Может, это какое плохое слово по-ихнему?
Почему именно Yamaha? Да потому что название Fender я тогда ещё не знал!
Какое-то время назад, ещё во времена группы «Л.О.М.», Серёга и Пан притащили к нам ещё одного чувака в тусовку. Он как-то не задержался, потому что сама группа развалилась, Пан с Серёгой исчезли, но какое-то время чувак часто приходил на наши репетиции. Прозвище у него было Бяшка и от него нам осталось 2 вещи – первое, это в пановскую «Страшные Люди» он спонтанно вставил в припев фразу «Mad people!», выкрикивая её из зала. Нам так понравилось, что с тех пор её пели только так. Пан пел фразу «страшные люди», а Бяшка вопил без микрофона своих «Мэд пипл». А второе, Бяшка часто стрелял у всех у нас сигареты и, чтобы хоть как-то придать сему процессу некую изысканность, облачал её в импортный фрак - «Гив ми плиз уан сигарет". Бяшка исчез, а вот фраза осталась. Именно из неё и родилась у меня песня. Я написал её за один вечер и при следующей встрече показал Борису. Ему песенка понравилась и мы решили включить её в программу.
«Ты болтаешь с приятелем за поллитровкой
О том, как покончить с вооружением
А я сейчас почищу винтовку
И пойду стрелять сигареты
Дайте мне одну сигарету
Дайте мне одну сигарету
Дайте мне одну сигарету
Гив ми плиз уан сигарет!
Я вышел на улицу, но что-то случилось
Все люди пропали, сгинули в мглу
А я стою с винтовкой и спичками
Мне нужно всего-лишь сигарету одну
Дайте мне одну сигарету
Дайте мне одну сигарету
Дайте мне одну сигарету
Гив ми плиз уан сигарет!»
Такой вот пост-панк. Я молотил по барабанам, как заяц и на одной из оставленных на память аудиокассет до сих пор можно услышать ту сессию. Мы записали три песни, последней стали записывать Борькиного «Бойкого Героя», но после третьего куплета мы неожиданно для себя стали постепенно ускоряться и к концу куплета Боря уже не успевал пропевать слова, а в припеве стал просто задыхаться от хохота, между попыток хоть что-то успеть спеть.
Вообще, Борис не уставал меня удивлять – писать песни у него получалось всё лучше и лучше, и именно в этой песне, как мне кажется, он нашел свой стиль – переплетение ритмики и текста, немного маяковщины и абсурдности Хармса.
«Я провожу безответственные дни
В бесконечных раздумьях о каждом пустяке
Я прочел с десяток книг о нашей жизни и они
Помогают мне жить, спать, писать и вообще
Я люблю своих героев (и конечно героинь!)
Они приходят ко мне каждую ночь
И меня уже тошнит от их кислых мин
Мы сидим, пьём чай и говорим о чём хотим
Ко мне вчера зашёл на чай красный чемодан
Он ломал мою дверь, только я не открыл
Я сказал «иди на» и указал на туман
Туман распался и терпеть больше не было сил
Ларден-Бой
Ларден-Кий
Ларден- Ге
Ларден-Рой»
Человеку несведущему было невдомёк, что за тарабарщина звучит в припеве, но если отбросить придуманное Борькой слово «ларден», то все становилось ясным – Бой-Кий Ге-Рой. Боре явно нравилось играть в слова, а нам нравился результат этих игр. Поскольку появилась пара новых песен, то решили не дописывать их, а снова переписать всё демо целиком. Опять засели у Курта дома и за пару дней записали всю программу.
Лето в музыкальном плане выдалось на редкость спокойным, как и в погодном. Мы по-прежнему выбирались на дачу к Шопену, собирались тусовкой на всякие мероприятия, а в один из летних дней ко мне в дверь раздался звонок. Я открыл и с удивлением увидел Костю Красильникова. Когда-то он, Шопен и я учились вместе, потом Костя пропал из нашего поля зрения, ушёл в армию и вот – вернулся. Мы прошли ко мне в комнату и давай болтать за жизнь. Костя это чувак килограммов под сто весом, но не толстый, а просто очень крепкий и кряжистый. Как-то в шутку мы устроили борьбу втроём и никак не могли вдвоем с Шопеном совладать с нашим товарищем, он запросто раскидывал нас как щенков. При этом характером он напоминал сенбернара – такой же добродушный увалень, с косматой головой. Рассказывая об армейской жизни он заметил стоящую в углу гитару.
— Ты что, на гитаре играешь?
— Больше того, у нас группа. Там и Аркаша играет!
— Да ладно?!
— Хочешь, пойдём на репетицию. Скоро как раз туда собираюсь.
Вот так Костя оказался у нас на "базе". Шопен встретил его как старого друга, а благодаря мягкому и добродушному характеру и неплохому чувству юмора Костя быстро и надолго влился в наш коллектив. Последовав нашему примеру, он выдумал себе прозвище, которое поначалу ввергло нас в ступор – Сля́рдо Ляры́м. Что это означало так и осталось загадкой. Сложное, как всегда, упростили и осталось лишь Ляры́м, что ещё чаще звучало просто как Лярм.
Играть на музыкальных инструментах он не умел, зато как друг и тусовщик оказался очень в тему. Чуть позже он раздобыл себе акустическую гитару и потихоньку начал практиковать игру.
Сумятицу в установившийся порядок вещей внёс Курт. В один из дней он сообщил, что на наше объявление о поиске гитариста откликнулся некий Саша и оставил свой телефон. Мы созвонились и договорились о встрече дома у Курта.
Познакомившись, мы разговорились. Выяснилось, что с музыкальным вкусом у него всё в порядке, слушал примерно то же, что и мы, на дух не переносил попсу и был на тех же концертах «КИНО» в апреле 90-го года, за 4 месяца до гибели Цоя. Мы поделились впечатлениями о концерте, а потом он продемонстрировал нам свою кассету с песнями. Они были довольно коряво исполнены и мне, в общем-то, сразу стало понятно, что это не наш вариант. Мы играли заметно лучше, но было что-то такое в его песнях, что местами заставляло морщиться на качестве игры, но заострить своё внимание. В довольно незамысловатых песнях были интересные музыкальные ходы, риффы, ритмы и рифмы.
Я, всё же, решил попробовать и дал Саше довольно простую задачу – разучить дома соло к борькиному «Знамени». Оно было самым легким из того, что мы с Борькой насочиняли. Экзамен мы принимали уже всем коллективом на ближайшей репетиции в Сельхозе. Саша сильно лажал, чем вызывал такое же сильное недовольство у Шопена. Потом была ещё одна репетиция, уже в актовом зале, и после этого мы окончательно пришли к выводу, что рановато ещё Саше играть в таком серьёзном коллективе, как наш. Тем более, что у него тогда даже не было собственной электрогитары.
И тут нате вам! Явление Христа народу! На одну из репетиций Курт притащил… Эмиля. Да-да, того самого Эмиля, с которым мы пробовали играть ещё в нашей «пятнашке», с которым мы потом поменялись гитарами и с чьей гитарой по итогу Пан свалил к себе в Набережные Челны. Эмиль послушал нашу репетицию, взял свободную гитарку в руки и сходу сыграл партию второй гитары к борькиному «Трамваю».
«Я зашел в трамвай, там много места
Много разных звуков от стука до плеска
Много мягких кресел из жёлтых волокон
Но совсем нет места для дополнительных окон
Трамвай работал на износ
Под скрип пружин и стук колес
Под жалкий хай и громкий лай
Катил скрипел стучал трамвай
Колёсный дом под проводами
Всегда для нас и вместе с нами
Такой удобный мягкий кокон
Но только слишком мало окон
Есть у меня мечта такая
Чтоб стать водителем трамвая
Сидеть на кресле на высоком
И навтыкать побольше окон
Сбылась моя мечта большая
Я стал водителем трамвая
Сижу на кресле на высоком
Вокруг меня так много окон!
Трамвай работал на износ
Под скрип пружин и стук колес
Под жалкий хай и громкий лай
Катил скрипел стучал трамвай»
Такая, слегка абсурдная вещь, в которой всё яснее и яснее вырисовывался борькин музыкальный почерк. Нам очень понравилось то, что сделал Эмиль, и мы наперебой начали зазывать его в наш коллектив. Он отказался, на что-то сославшись и это был последний раз, когда мы его видели. В память о нём у нас осталась чудом сделанная запись, где было слышно его игру. Борю это настолько впечатлило, что он снял эту партию, соединил со своей и с тех пор «Трамвай» звучал именно так. Больше того, мне кажется, что именно с этой песни Боря стал уходить от обычных Am, Dm в сторону септакккордов, доминантсептаккордов и прочих «джазовых буржуазных излишеств». Боря мог часами ковырять аккорды на гитаре, переставляя пальцы в необычные конструкции, экспериментируя со звучанием, пробуя подобрать тот аккорд, что сидит у него в голове. К чести Бориса нужно сказать, что он никогда не мучил нас своими экзерсисами - приносил всегда лишь готовый отточенный вариант.
Вот так незаметно пришла осень. Гитариста по-прежнему не было и мы решили окончательно зафиксировать нашу программу, в максимально возможном качестве и на этот раз методом наложения – вначале записать болванки, а потом сверху вокал и соло. На этот раз «барабанщик» был получше – на этом же ФОПе кроме бобинника были клавиши Roland, тоже самоиграйка, но "для взрослых", барабаны на ней звучали уже почти как настоящие, да и готовых ритмических рисунков было поболее. Единственно, что добывать эти клавиши было довольно трудно – мы их случайно подсмотрели, зайдя на ФОП к Юниру. Тот куда-то отошел на минутку, а мы стали рассматривать, что ещё хорошего у них есть и кроме звукоусилительного комплекта Tesla, сделанного из дерева, ужасно (как позже выяснилось) тяжёлого, мы увидели эти клавиши. Мы попросили у Юнира выдать нам инструмент и он, очень нехотя, дал нам им попользоваться, пока был в институте. Конечно, за короткое время мы не успели ничего записать, но оценили звучание, приближенное к натуральным барабанам. Клавишные мы тогда рассматривали исключительно как драм-машину, не прикасаясь к основным возможностям инструмента. А играть никто не умел на фо-но!
В следующее воскресенье, с утра пораньше, когда уж точно на ФОПе никого не будет, мы попросили на вахте ключ от кабинета. Нас уже хорошо знали и без лишних слов выдали ключ. Боря расписался за него в журнале и мы, не без трепета, вошли в заветный кабинет.
Забрали Roland, быстро разложили и подключили весь свой аппарат – пульт, эдькин ревербератор, мой самодельный эквалайзер.
Настроили с Борькой гитары, быстро подобрали нужный барабанный рисунок. Разогреться решили на самом простом с точки зрения игры, с борькиной песни «Знамя». Там очень важна была напористая игра на бас-гитаре медиатором, у Шопена чувство ритма слегка хромало и на записи играл я. Курт запустил магнитофон, Шопен отвечал за барабанное сопровождение и управление брейками, а зашедший на огонёк Крэз должен был ритмично в проигрышах нажимать клавишу, к которой были привязаны аплодисменты. По нашей задумке это должно было изображать полный зал слушателей, которые в такт песне хлопают в ладоши.
«Зубы точатся о камень, камень точится об зубы
Я смотрю на это небо и целую эти губы
Губы мокрые такие ни хрена еще не знают
Я смотрю на это небо и целую наше
Знамя! Знамя!
Небо трескается в лужах, звёзды падают оттуда
Я смотрю на это небо и целую эти губы
И враги пускай боятся, против нас тот кто не с нами
Пусть приходят на поклон к нам и целуют наше
Знамя! Знамя!
Засосали наше знамя и теперь на нём протёрта
Красными засосами свастика с безумным чёртом
Мы ребята победили но бывает временами
Что с победами лихими прогорает наше
Знамя! Знамя!»
Эта песня была сочинена Борькой ещё год назад, во времена «Л.О.М.а», и в её стиле, но тогда в тот альбом она не вошла. Мы дописали болванку, начали подбирать барабанное сопровождение к следующей песне, как распахнулась дверь аудитории, в которой мы записывались и зашел очень злой Юнир. Он наорал на нас за самовольное пользование дорогим инструментом, забрал его и все наши планы относительно качественной записи рухнули в один момент.
Нам ничего не оставалось, как собрать инструменты, немногочисленную аппаратуру и переместиться в гостеприимный дом нашего звукача. Мы снова вернулись к моему кассетнику "Маяк-233" и уютному жилищу Курта.
Альбом, а писали мы уже именно альбом, а не демо, писался несколько дней, не спеша. В общем он выходил довольно концептуальным. Боря сочинил «День Земли», её название и посыл хорошо перекликались с названием альбома «Мир, населенный людьми» и мы решили поставить её первой. Это была первая и последняя наша песня с Борькой, где было одно нецензурное слово. Впоследствии к такой языковой практике мы больше не обращались.
«День Земли» был вводной частью, в которой рассказывалось, как надоело жить однообразной скучной жизнью. «Красный Белый Билет» поведал о бренности бытия. «Дети инженера Гарина» о рутине и бессмысленности рабочих дней большинства населения. «Трамвай» — песня о мечте человека стать вагоновожатым и кататься по городу на трамвае. «Я поставлю часы» — мрачная безысходность, жизнь, как природный катаклизм. «Бойкий Герой» о маленьком человеке, задавленном литературным наследием предков. «Зима» — размышление о холодном времени года, мало располагающем к веселью и активным видам деятельности и опасности заполучить жесткую депрессию. «Псих» — мысли человека, которого не принимает общество за своего. И «Знамя» — как угроза – «мы все равно вас всех порвем!», правда, с небольшой оговоркой.
Не все дни получались продуктивными. Одну из сессий записи мы превратили неожиданно для самих себя в импровизированный джем — играли, что вздумается, что вспомнится, дурачились. Так и записали кассету, которую позже назвали просто «Квартирник у Курта».
А альбом оказался на поверку довольно мрачным. Более половины песен были явно депрессивными или глубоко философскими, насколько глубокой может быть философия от 19-21 летних мальчишек. Остальное было либо стёбом над действительностью, либо слабо-кислотными фантазиями о ней же. Несмотря на то, что слово «кислота» нами в то время подразумевало только химию. Ммм… Опять как-то двусмысленно. В общем, из школьной программы химию.
А простебать было чего в той жизни. Только-только развалился Советский Союз, всё рушилось, устои, обычаи, нравственность. Народ зверел, деньги стали главной целью. А их ещё начали задерживать на заводе. Курс рубля падал с каждым днем, цены росли. Нам с матушкой на заводе перестали платить зарплату. Это было неслыханно до того времени. Задержки по зарплате доходили до нескольких месяцев. Жить становилось всё веселее и веселее, а всё вокруг всё больше и больше напоминало театр абсурда.
Мы спасались тем, что держались друг за друга, создав какой-то свой мирок. В нашем мирке было всё хорошо, мы играли рок, только что записали альбом. Осень раскрасила улицы в оранжево-жёлтый, а у нас появилась подружка.
Ëрри тогда уехал жить к родителям в посёлок под Владивостоком, в Шкотово, где стояла военная часть его отца. В Уфе у Ëрри осталась девушка — Резеда и я уже не помню как она оказалась в нашей компании. Не-не-не, никого мы не отбивали, просто дружили с ней. Я переписывался с Ëрри бумажными письмами и рассказывал ей, что он пишет мне, а она рассказывала, что он пишет ей. Училась Резеда, дай бог памяти, в БГУ, то ли на филолога, то ли на журналиста. И я уже не помню точно, как эта идея появилась и у кого, откуда появился человек с видеокамерой (1994 год!), но мы записали видео из двух частей. Первая часть — видеописьмо Ëррику, а вторая, снятая через пару дней — наше интервью Резеде. Мы, как сообщество людей, как группа, были ей интересны и она подготовила вопросы, которые задавала нам под камеру и мы отвечали. Для этого мероприятия мы собрались у Курта дома, уселись в зале на диван, был Боря, Лярым, Курт, я, Шопен, наверное, тоже был. Резеда задавала вопросы про творчество, про наши планы, про нас, про то, что мы думаем по тем или иным вопросам. Интервью перемежалось песнями под акустику в исполнении Бори. Где-то лежит у меня эта кассета… Молодые, худые, смешные и симпатичные, с лицами, озарёнными внутренним светом.
Мои друзья.
__________________________________