— Ты что творишь? — он протиснулся в квартиру, не дожидаясь приглашения. — Какого чёрта ты всё испортила?
— Я не могла иначе.
— Не могла? — Максим нервно расхохотался. — Ты у нас, значит, совесть поимела? А про меня подумала? Я, между прочим, тоже в деле!
– Значит, берёмся за актрису? – Максим отхлебнул остывший кофе и поморщился. – Она же не из простых, Жанна. Такие на сказки не ведутся.
В маленьком кафе было немноголюдно. За дальним столиком женщина средних лет раскладывала перед собеседником фотографии и вырезки из старых газет.
– Вероника Егоровна Степанова, – Жанна подвинула пожелтевшую театральную программку. – Народная артистка, гордость города... и одинокая больная старуха, у которой двадцать пять лет назад пропала внучка.
– И ты, конечно, та самая внучка? – Максим хмыкнул, разглядывая фото молодой актрисы в роли Анны Карениной.
– Буду ею. Я всё продумала, – Жанна достала потрёпанную тетрадь в коричневой обложке. – Вот, дневник моей «приёмной матери». Она с мужем отдыхали тогда в Анапе, увидели потерявшуюся девочку...
– И вместо того, чтобы сдать в полицию, увезли к себе в Ростов? – Максим покачал головой. – Сомнительно.
– Зато душещипательно! – Жанна понизила голос. – Бездетная пара, отчаявшаяся завести своего ребёнка... Страх разоблачения... Муки совести... А теперь, после смерти приёмной матери, я нахожу дневник с её страшной тайной.
– Ладно, история неплохая, – Максим придвинулся ближе. – Но старуха правда больна? Надолго её хватит?
– Сердце. Врачи говорят, полгода, максимум год, – Жанна спрятала дневник в сумку. – Мне хватит времени, чтобы стать любимой внучкой и единственной наследницей.
– Смотри не заиграйся, – Максим допил кофе. – Ты же у нас артистка погорелого театра. Как бы «помидорами» не закидали.
Жанна только усмехнулась. Она была уверена в успехе – ведь эта роль может стать главной в её жизни.
Старая квартира в центре города помнила лучшие времена. Тяжёлые бархатные портьеры, когда-то благородного бордового цвета, выгорели на солнце. Стены, увешанные театральными афишами разных лет, рассказывали историю блистательной карьеры. Вероника Егоровна Степанова, легенда городского театра, давно не выходила на сцену, но в свои семьдесят шесть лет сохранила и осанку, и чувство собственного достоинства.
Она перечитывала письмо, держа его в чуть подрагивающих руках. Каждое слово било прямо в сердце. «После смерти мамы я разбирала её вещи и нашла дневник. То, что я узнала, перевернуло всю мою жизнь...»
Лето 1999 года навсегда изменило её семью. Младшая дочь Ирина с мужем и пятилетней Мариночкой поехали в Анапу. Обычный пляж, обычный день... Девочка играла у самой кромки воды, мама задремала на подстилке. Очнулась – ребёнка нет. Вероника Егоровна до сих пор помнила тот звонок от дочери, помнит, как сорвалась, помчалась в аэропорт.
Три месяца поисков. Полиция, частные детективы, экстрасенсы – за любую ниточку надежды хватались. Ирина с мужем развелись, не выдержав взаимных упрёков. Дочь спилась от горя за пять лет. Муж Вероники Егоровны умер от инфаркта.
А теперь, спустя четверть века, это письмо. История о бездетной паре, которая увезла потерявшуюся девочку в Ростов. О женщине, которая всю жизнь писала в дневник о своей вине, но боялась признаться. О выросшей девочке, которая только сейчас узнала правду.
Вероника Егоровна отложила письмо и подошла к старому трюмо. Достала из резной шкатулки пожелтевшую фотографию: пятилетняя Мариночка у моря, в панамке с якорьками, со счастливой улыбкой. Последнее фото перед исчезновением.
Сердце защемило, но не от болезни. Актриса расправила плечи – годы на сцене научили её держать удар. Что ж, она увидит, какую историю приготовила ей судьба на этот раз.
В назначенный день Вероника Егоровна встречала гостью. Выбрала любимое кресло у окна, велела домработнице подать чай в сервизе, который берегла для особых случаев.
Жанна вошла, замерла на пороге. Совсем не такой представляла она квартиру известной актрисы. Никакой кричащей роскоши – благородная строгость, приглушённые тона, старинная мебель. И хозяйка под стать обстановке – прямая спина, высоко поднятая голова, внимательный взгляд.
– Проходите, Жанна... – Вероника Егоровна сделала паузу. – Или лучше называть вас Мариной?
– Как вам удобнее, – Жанна присела на краешек дивана. – Для меня самой это... сложно.
Она достала из сумки потёртый дневник, старые фотографии. Руки чуть подрагивали – не наигранно, впервые за долгую мошенническую карьеру Жанна чувствовала странное волнение.
– Расскажите о своих приёмных родителях.
И Жанна рассказывала. О «маме», работавшей учительницей младших классов. Об «отце», инженере-строителе. О маленьком доме с садом на окраине Ростова. Выдуманная история лилась легко – за годы работы она научилась вплетать в ложь крупицы правды, делая её убедительнее.
Вероника Егоровна слушала, изредка задавая вопросы. А потом вдруг встала:
– Пойдёмте, я покажу вам кое-что.
В маленькой комнате, заставленной книжными шкафами, актриса достала старый фотоальбом:
– Здесь вся история нашей семьи. И вашей тоже... если вы действительно Марина.
Жанна склонилась над альбомом, и что-то дрогнуло в груди. Маленькая девочка на качелях, женщина с добрым лицом обнимает её... Наверное, мать, та самая Ирина. Семейные праздники, отпуск на море – счастливые лица, беззаботные улыбки. История настоящей семьи, настоящей любви.
Время летело незаметно. За окном стемнело, когда Жанна наконец засобиралась домой. Вероника Егоровна на прощание крепко пожала ей руку:
– Приходите завтра. Расскажу вам о театре.
И Жанна пришла. А потом ещё и ещё. Слушала рассказы о спектаклях, о закулисной жизни, о смешных и грустных случаях на сцене. Вероника Егоровна оказалась блестящей рассказчицей – она словно играла каждую историю, превращая простые воспоминания в маленький спектакль.
Незаметно для себя Жанна начала забывать об изначальной цели. Всё реже созванивалась с Максимом, всё чаще ловила себя на том, что ждёт новых встреч с актрисой. А главное – с удивлением замечала, что Вероника Егоровна вовсе не выглядит умирающей. Наоборот, каждый день она становилась всё более оживлённой, словно встречи с «внучкой» придавали ей сил.
Жанна всё чаще ловила себя на мысли, что спешит к Веронике Егоровне не ради их «дела». Актриса открывала ей другой мир – мир, где чувства искренни, где слова имеют вес, где жизнь похожа на сложную, глубокую пьесу, а не на дешёвый водевиль с переодеваниями.
Прежде у Жанны на каждую роль была своя тетрадь – с заметками о привычках жертвы, с набросками легенды, с расчётом времени. Для Виктории Егоровны такая тетрадь тоже существовала, но теперь Жанна с удивлением замечала, что записи в ней становятся всё более личными. «В морщинках около глаз прячется улыбка», «когда нервничает – теребит жемчужную брошь», «пьёт некрепкий чай с мятой и одной ложкой сахара». Никакого отношения к делу эти детали не имели, но почему-то казались важными.
Каждый вечер превращался в маленький спектакль. Вероника Егоровна могла часами рассказывать о театре, и в такие минуты её глаза загорались особым светом. Она учила Жанну разбирать характеры персонажей, находить мотивы поступков, видеть душу роли.
– В театре главное, – говорила актриса, – правда. Можно сыграть злодея или святого, но если нет правды в душе – зритель не поверит.
Эти слова били прямо в сердце. Жанна физически ощущала, как с каждым днём становится всё труднее лгать. Она пыталась убедить себя, что просто слишком вжилась в роль – обычное дело для хорошей аферистки. Но внутренний голос шептал: нет, всё не так просто.
Однажды Вероника Егоровна попросила помочь разобрать старый гардероб с театральными костюмами. Жанна доставала пропахшие нафталином платья, а актриса рассказывала истории, связанные с каждым из них. Вот строгий костюм Анны Карениной – после премьеры к ней подошла пожилая дама и сказала, что впервые поняла, почему Анна не могла поступить иначе. А вот простое ситцевое платье из «Вишнёвого сада» – в нём она играла свою последнюю Раневскую.
– Примерь, – вдруг предложила актриса, протягивая Жанне расшитый бисером лиф от какого-то исторического костюма.
– Что вы, это же... – Жанна растерялась.
– Ну же, не бойся. Я же вижу, как у тебя глаза загораются при взгляде на него.
Жанна осторожно надела костюм. Подошла к зеркалу и замерла – словно другой человек смотрел на неё из зазеркалья. Не воровка, не мошенница – настоящая актриса.
А Вероника Егоровна делилась не только театральными историями. Она рассказывала о своей дочери Ирине – талантливой пианистке, сломавшейся после исчезновения девочки. О муже, который до последнего дня винил себя, что не настоял на другом месте отпуска. О том, как учила внучку, маленькую Марину, делать бумажных птиц – точно так же, как когда-то учила её бабушка.
С каждым таким рассказом Жанне становилось труднее дышать. Она знала, чувствовала: эта семья могла стать и её семьёй – не по крови, но по душе. Если бы только всё было правдой, если бы не ложь, на которой построено их знакомство...
Однажды вечером они разбирали старые фотографии, и Жанна заметила, как дрогнула рука актрисы, когда та протянула ей снимок:
– Это ты... тогда, последний раз в цирке. За месяц до...
Жанна смотрела в родные, любящие лица вокруг, и внутри что-то обрывалось. У неё никогда не было таких фотографий – только постановочные снимки в детском доме. В горле встал комок, когда она представила, как настоящая Марина, живая или мёртвая, где-то далеко, а она, самозванка, сидит здесь и принимает чужую любовь.
В ту ночь она не смогла уснуть. Лежала, глядя в потолок, и понимала: больше так нельзя. Ложь душила, не давала дышать. Но страшнее лжи была мысль о том, что придётся потерять эту удивительную женщину, её тепло, её мудрость, её... любовь? Да, именно любовь – материнскую, чистую, не обусловленную никакими обязательствами.
Перед глазами проносились картины их вечеров: вот они вместе пьют чай из старинных чашек с витыми ручками, вот Вероника Егоровна учит её правильно произносить сложный монолог, вот они смеются над какой-то театральной байкой... Как отказаться от этого? Как вернуться в прежнюю жизнь, где всё было просто, цинично и пусто?
Утром Жанна приняла решение. Медленно поднялась по знакомой лестнице, позвонила в дверь. Руки дрожали, и она никак не могла попасть в кнопку звонка.
– А я ждала тебя, – улыбнулась Вероника Егоровна. – Чай уже готов.
«Ждала тебя». Когда они успели стать настолько близки? Когда театральные байки сменились задушевными разговорами? Когда пожелтевшие фотографии в альбоме стали роднее собственных документов?
– Вероника Егоровна... – Жанна села в своё привычное кресло. За два месяца оно действительно стало «её» креслом, и от этой мысли к горлу подступили слёзы. – Я должна вам что-то рассказать.
Она говорила долго. О детстве без любви, о первых аферах, о встрече с Максимом. О том, как выбирала «цель», готовила легенду, подделывала дневник. И о том, как всё изменилось за эти два месяца. Как научилась видеть в ней не богатую старуху, а мудрую, тонкую женщину с удивительной душой. Как начала ценить каждый их разговор, каждую историю, каждую улыбку.
– Я не Марина. Я никогда не была вашей внучкой, – голос сорвался. – Простите меня. Я знаю, вы не сможете... но я больше не могу вам лгать. Не могу притворяться, потому что... потому что вы стали мне по-настоящему дороги.
Вероника Егоровна молчала очень долго. Потом встала, подошла к окну. В комнате сгущались сумерки, и Жанна видела только силуэт актрисы на фоне окна – прямой, величественный. Такой же силуэт был на старой театральной афише в прихожей.
– Знаешь, в чём главное отличие жизни от театра? – наконец произнесла она. – В театре всё решает последний акт. А в жизни... в жизни важна каждая сцена. И я видела, как менялась твоя душа, день за днём.
Она повернулась к Жанне:
– Я давно всё поняла. И ждала этого разговора. Потому что верила: настоящее в тебе победит.
Прошло три дня после признания. Жанна не находила себе места – в квартире царила звенящая тишина, телефон молчал. Она не решалась позвонить Веронике Егоровне сама. Да и что сказать? «Простите, что хотела вас обмануть»?
На четвёртый день в дверь постучали. На пороге стоял Максим, и по его лицу Жанна поняла – разговор будет непростой.
– Ты что творишь? – он протиснулся в квартиру, не дожидаясь приглашения. – Какого чёрта ты всё испортила?
– Я не могла иначе.
– Не могла? – Максим нервно расхохотался. – Ты у нас, значит, совесть поимела? А про меня подумала? Я, между прочим, тоже в деле!
Жанна молчала. Она знала – он прав. Своим признанием она подставила и его.
– Значит так, – Максим навис над ней. – Либо ты возвращаешься и как-то отыгрываешь ситуацию назад, либо...
– Либо что? – раздался от двери знакомый голос.
На пороге стояла Вероника Егоровна. В строгом тёмном костюме, с прямой спиной, она казалась выше ростом. Жанна вдруг вспомнила фотографию – Кабаниха из «Грозы», её коронная роль.
– Вы... – Максим осёкся.
– Я, – спокойно кивнула актриса. – И я хочу, чтобы вы внимательно меня выслушали.
Она прошла в комнату, села в кресло. Жанна никогда не видела её такой – властной, уверенной, словно на сцене в главной роли.
– У меня много друзей. Некоторые занимают весьма важные посты. И им будет крайне интересно узнать о ваших... художественных талантах.
– Вы мне угрожаете? – Максим попытался усмехнуться, но вышло неубедительно.
– Нет, – Вероника Егоровна покачала головой. – Я просто объясняю расстановку сил. Вы можете пойти в полицию. Можете попытаться шантажировать Жанну. Но тогда мои друзья заинтересуются вашей биографией. И поверьте, они копают глубоко.
В комнате повисла тишина. Максим переводил взгляд с Жанны на актрису, беззвучно шевеля губами.
– Вы меня поняли? – В голосе Вероники Егоровны зазвучали стальные нотки.
Максим кивнул. Развернулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
– Он больше не придёт, – актриса повернулась к Жанне. – А теперь идём домой. У нас много работы.
– Домой?
– Конечно. Ты же хотела научиться играть по-настоящему?
Год спустя Вероника Егоровна сидела в первом ряду городского театра. На сцене шёл «Вишнёвый сад», и Жанна играла Варю – немного угловатую, неожиданно трогательную в своей преданности.
«Актёр должен уметь отдавать», – вспомнила она свои слова. Жанна научилась – отдавать залу эмоции, партнёрам по сцене – энергию, роли – душу. Из аферистки, играющей чужие жизни, она превратилась в актрису, проживающую чужие судьбы.
После спектакля они, по традиции, пили чай в гримёрке. Жанна всё ещё смывала грим, а Вероника Егоровна рассказывала о первой Варе, которую видела на этой сцене пятьдесят лет назад.
– А я ведь так и не узнала, – вдруг сказала актриса, – что случилось с моей Мариночкой. Но я больше не одна.
Жанна замерла с влажным спонжем в руке. Они никогда не говорили об этом прямо – о том, кем стали друг другу.
– Вероника Егоровна...
– Можно просто – бабушка. Если хочешь.
Жанна посмотрела в зеркало. Из него глядела другая женщина – не юная, не старая, с живыми глазами и затаённой улыбкой. Та, которой она стала. Та, которой всегда могла бы быть.
За окном догорал летний вечер. Где-то в театре ещё гремели декорации, переговаривались рабочие сцены. А они сидели в маленькой гримёрке, и время словно остановилось, давая им возможность насладиться моментом абсолютного счастья – когда не нужно притворяться, когда можно просто быть.
– Я наконец-то поняла, – сказала Жанна, – в чём разница между обманом и актёрской игрой. Когда обманываешь – прячешь свою душу. А когда играешь – открываешь её целиком.
Вероника Егоровна улыбнулась. В этой улыбке было всё – и прощение, и любовь, и гордость за ученицу. За внучку. За родного человека, найденного так странно и неожиданно.
За окном сгущались сумерки, но им было светло.