(начало здесь)
Во втором браке с Александром Николаевичем Левашовым у Ксении Эрнестовны появляется сын Мстислав и дочь Алла, но эта полнокровная семейная жизнь не прерывает ее отношений с искусством. Предположительно к 1912 году относится следующее воспоминание их тогдашней соседки по селу в Полтавской губернии Е. Вишневской: «...в один из наших приездов в Фарбовано мы узнали, что Левашов женился на какой-то москвичке, с двумя девочками. Его женой стала Ксения Эрнестовна Купецио, художница. Это была рослая блондинка типа шведки или финки, довольно симпатичная, но не первой молодости. Дочери старшая Ирина, моего возраста, и младшая Ксения. В их доме, выстроенном наподобие современных дач, т. е. одноэтажный, дешевый, деревянный, с большими окнами и очень жаркий, т. к. сильно пропускал солнце, стало пахнуть масляными красками, и повсюду висели полотна. Ксения Эрнестовна главным образом писала пионы белые и розовые».
Она не только работает самостоятельно, но успевает позже пройти курс обучения, получив, согласно справке МОСХа: «специальное художественное образование в школе живописи И.И. Машкова, которую закончила в 1918 году». Надо бы сказать: ухитряется пройти курс, поскольку 22 марта 1918-го рождается ее младшая дочь Алла, да и революционные времена вроде бы не слишком способствовали интересу семейных женщин к обучению живописи. Но не в случае Ксении Левашовой, которая могла соединить две стихии своей жизни: «Будучи замужем за Александром Николаевичем и имея двух дочерей, я увлеклась живописью, и все дни проводила в студии, и всю заботу о детях возложила на родителей. Порой это меня мучило, хотя родители мирились с увлечением их многодетной дочери. Александр Николаевич утешал: «Подумай, Ксюшенька», – говорил он, – «Они бы со скуки умерли, если бы не было детей! Ведь у них жизнь полна и освящена только благодаря детям!»». Судя по всему, такой индивидуальный темперамент был унаследован по материнской линии от Клавдии Алексеевны Епинатьевой-Стюнкель, родившей двенадцать и воспитавшей семь детей. В воспоминаниях Ксении есть характеристика ее матери, отчасти применимая и к ней самой: «Она была вся в искусстве, и дети беспокоили ее только в случае болезни».
Выставочный дебют художницы Левашовой относится к 1917 году, когда в московской частной коммерческой галерее Лемерсье открылась «VIII выставка графических искусств русских и иностранных художников». Устроителем выставки был известный художественный критик П. Эттингер, а среди участников значатся такие видные русские художники как В. Ватагин, А. Кравченко, Е. Кругликова, И. Нивинский, И. Павлов, Н. Рерих, в составе иностранных экспонентов упомянут Анри Тулуз-Лотрек. Бессмысленно применять сослагательное наклонение к открывшимся тогда перед Левашовой возможностям: ее первая выставка была последней выставкой галереи, совпавшей по времени с Октябрьской революцией. Далее, с самого начала 1918-го и без существенных перерывов до 1941 года, работы Левашовой принимают участие в самых различных профессиональных выставках Москвы, оказываясь в одной экспозиции с ведущими мастерами современного искусства.
Осенью 1918-го семья Левашовых с няней и тремя детьми решает не возвращаться с привычной летней дачи в голодную Москву и остается в Полтаве, оккупированной в то время германскими войсками. Также, как и прочее мирное население, они ищут жилье, заработки, одежду, керосин и практически ежедневно рискуют жизнью в непредсказуемых ситуациях пылающей Гражданской войны. Контраст состоит в другом: во временном жилье – брошенном хозяевами имении – обнаруживается уцелевшей роскошная оранжерея, и в ней Ксения пишет с натуры коллекции кактусов и бегоний, а во дворе – пруд, подернутый первой полоской льда. Рядом с этим описанием удавшегося пленэра, в соседней фразе она сообщает о слухах: «на усадьбы делают налеты, убивают всех подряд, и так надо затемнять стекла, чтобы и щели света не было» – вот что значит органическая потребность в живописи, вне зависимости даже от экстраординарных обстоятельств!
С огромным риском семья Левашовых переправляется в Крым, где в Гурзуфе проводят зиму и встречают весну 1919-го. Ровным тоном, полным сдержанного достоинства, описываются в мемуарах злосчастия переезда и тяготы обустройства, голод и болезни, очевидные опасности и мучительные неопределенности. Источником заработка стало маленькое кафе, где всю разнообразную и тяжелую работу приходилось выполнять ежедневно с раннего утра и до вечера. И здесь творчество осталось для Ксении не просто желанным, но необходимым: «…я, чтобы у меня были силы на весь день, в 5 часов утра писала! Цвел миндаль, персик, пушилась ива — сказочная красота развертывалась каждый день <…> Этот восторг весны надо было в 2–3 дня поймать, он уходил и изменялся, а я могла только переживать и впитывать, и не было у меня ни душевных, ни физических сил его воспроизвести. Но все-таки кое-что я сделала!».
Возвращение из Крыма произошло только в 1922 году: Ксения Эрнестовна «писала письмо за письмом в Москву, чтобы нас вызвали. Сами мы не могли выехать. Масса сложных хлопот, служба, закреплялось место, и только по вызову из центра можно было двигаться» – так пишет в своих воспоминаниях Александр Николаевич. Сохранилась фотография, сделанная между 1920-м и 1922-м в Гурзуфе: Ксения Эрнестовна на пленэре пишет кипарисы на фоне моря, поверх платья надета рабочая блуза со следами краски, холст стоит на мольберте, фоном служит фасад крепкой каменной дачи и южная растительность – ничто не намекает на рутину скудного быта невольных переселенцев. В центр кадра с радостным озорством забежал сын Мика, на которого даже не успели обратить внимание – мама сосредоточенно продолжает писать, а папа уже нажал спуск затвора фотоаппарата. Диагностически точный снимок: художница продолжает заниматься своим делом, довольный ребенок одет в недурной матросский костюмчик, а отец счастливо смотрит на них обоих – в этом кадре видна формула семейной гармонии, возникшей из союзных действий любящих друг друга людей.
Вернувшись в Москву, семья поселилась в нижнем этаже частного дома в 3-м Кадашёвском переулке, 3. По воспоминаниям сына владельца дома Н. Загрязкина, к ним в 1919 году (вероятно, первоначально там жила только семья брата Бориса Эрнестовича) «въехали Стюнкель и Левашовы. Они заняли всю квартиру, кроме одной комнаты – угловой. Эта комната имела отдельный выход на черный ход через кухню. Борис Эрнестович Стюнкель имел какое-то отношение к руководству страны или Москвы. Его мы видели редко и мало знали. Знакомы были лишь с его дочерью Таней, которая была чуть старше меня. Его сестра Ксения Эрнестовна Левашова проживала в квартире вместе с мужем – Александром Николаевичем – и с четырьмя детьми: Ирой, Ксенией, Аллой и Мивой […] Ксения Эрнестовна организовала у себя дома детскую группу (8 человек). Мы понемногу учимся рисовать, говорим по-немецки. Иногда садимся вместе пить чай (столовая у них такая же, как и у нас). Ставили спектакли, к которым делали костюмы сами. Еще делали бумажные цветы».
Ксения Левашова вновь органично совмещает два своих призвания: кроме регулярных занятий с детьми она уже в 1922-м участвует в 9-ой Выставке картин «Современная живопись». Сведения о ее творческой деятельности в 1920-е довольно скудны, в эти годы художники брались за любую предложенную работу, а одним из главных и востребованных видов искусства для молодого советского государства был театр. Театр самый разноплановый, и традиционный репертуарный, и экспериментальный, и радикально-новаторский. Вероятнее всего, что Левашова работала в качестве художника не с одним спектаклем, но достоверные сведения и материалы сохранились лишь о постановке «Авантюра мистера Даун», осуществленной в 1926 году в театре импровизации «Семперантэ», к которой были сделаны эскизы декораций, костюмов и гримов . В письме В. Масютина от 19.XII.1927 упоминается книга о детском театре, которую он посылает с комментарием: «М.б. используете» – это косвенное свидетельство насущного интереса Ксении Эрнестовны к актуальному тогда театральному искусству.
«Из эпохи 1920-х» – так называется глава мемуаров, рассказывающая о появлении одного случайного заказа: женщина просила написать могилу своего мужа, предлагая в качестве оплаты курицу-наседку и тринадцать яиц – богатый гонорар по меркам того времени. Художница с удовольствием исполнила работу и, учитывая вкусы заказчицы, насытила ее необходимыми мещанскому глазу «говорящими деталями»: точные надписи, даты, избыточно распустившиеся цветы и т.п. Но здесь старательную исполнительницу поджидала неожиданность, вдова отказывалась принять картину: «Ведь вы это на смех, ведь могила-то вся ровная, а у вас она в ногах шире, в голове уже, да разве так делают?». Пришлось отказаться от законов линейной перспективы, исказить верный рисунок и обменять здравый смысл на перспективу заполучить столь ценный куриный выводок.
В 1928-ом году, когда Советская Россия еще была страной с полупрозрачными границами, Ксения Эрнестовна помогла своему другу детства в организации его выставки в залах Академии Художеств в Ленинграде. Выставка работ Василия Масютина была открыта 19 декабря в Музее Академии, намеревался приехать и автор, но бдительность художественных властей не позволила этого сделать. Оставшийся анонимным чиновник из Москвы – «некто в сером» – приехал в Ленинград и провел там разъяснительную беседу, напирая на то, что художник Масютин якобы белый офицер и враг Советской власти. В результате выставка была открыта только для художников и совсем ненадолго, а по ее окончании больше пятидесяти листов гравюр бесследно исчезли, в чем Ксения Эрнестовна всегда винила себя и свою невнимательность.
(окончание здесь)