Те, кто застал Советский Союз, наверное, помнят, что на 80-е годы пришёлся расцвет такого жанра, как «сортирная поэзия». Сейчас уже его не застанешь, а вот во времена генсека Гороха зайти в иное место общего пользования было — как в читальный зал.
Конечно, поэзия эта была анонимной. Даже самые изящные её образчики — категорически не подписывались. Писать на стенах туалета было хоть и немудрено, но рискованно. Это вам не в Переделкино нетленки церемонно ваять. Сортирный поэт знал, что его творчество — это адреналин, это акт. Они не были тщеславны, эти прыщавые творцы. Они не стремились обозначить под нетленкой своё авторство, потому что это было бы, как минимум, исключению из ПТУ подобно. Можно даже сказать, что коллективный Id позднесоветского народа бурлил именно там, в отнюдь не ароматных святилищах.
Вы спросите:
«А ЗАЧЕМ МЫ ВООБЩЕ ОБ ЭТОМ ЗАГОВОРИЛИ?»
(Владимир Сорокин. Наследие. М., АСТ, Corpus, 2024)
Конечно, неспроста. Ведь сегодня мы разбираем новейший роман Владимира Сорокина «Наследие». А вышеописанный субжанр словесности имеет наипрямейшее отношение к формированию постигшего нашу литературу феномена.
Удивительна сама коллизия. Представьте себе, что клозетного рифмосплетальца поймали с поличным, в процессе пачканья стен творчеством. Притом, за ухо его сграбастал лично директор, которому приспичило проинспектировать удобства. И вот наш поэт стоит, трепеща тельцем и краснея ухом, ужасается участи: вызовут родителей, поставят двойку за поведение, хулиган Сидоров, над которым сейчас ржёт вся школа, узнает, что про него написал именно попавшийся.
И директор пучит глаза на свеженаписанное, багровеет лицом. И вдруг... Нет, не исключает. Он начинает хохотать. Он хлопает рифмострадальца по хлипкому плечику и говорит: «Ну, орёл! Теперь я знаю, кто нам школьную стенгазету оформит!»
И бывший пакостник начинает оформлять стенгазету. Достигает высот, получает плюшки и печенюшки, дипломы и характеристики. Но он — не счастлив, нет. Душой он, как Пушкин по Лицею, ностальгирует по временам своего сортиростихосложения. Но вернуться к ним уже невозможно.
Творческий путь Владимира Сорокина именно таков. Однажды в мемуарах Сергея Летова я встретил рассказ о московской андеграундной вечеринке начала 80-х. Под занавес мероприятия на сцену вышел журналист Игорь Дудинский и начал читать что-то невыносимо стрёмное. И от этого чтения продвинутые московские интеллектуалы стали в панике разбегаться.
С Дудинским я был знаком. И вскоре спросил его: «А что это ты такое стрёмное со сцены в начале 80-х читал?» Дудинский сначала вообще это вспомнить не мог. Но потом память вернулась: «Так Сорокин это был. Какой-то рассказ, который потом много раз издавали».
Вот так, друзья. Это было, я считаю, очень круто. А потом Сорокин стал «делать стенгазету», посыпались премии — НОС, Андрея Белого, «Большая книга». Автор наглядной агитации получал грамоты от гороно. А ведь были времена! Конечно же, Владимир Георгиевич по ним тоскует.
Внимание книгоиздателей сыграло с Сорокиным шутку, хуже не бывает. Он потерял направление движения. Но, конечно, искал, тыкался туда и сюда. Современность (в романе «Лёд») взнуздать не получилось. Приключенческий роман («Путь Бро») оказался просто нудным. Окончание «ледяной» трилогии в стиле «международного бестселлера» вышло залихватским, но сам Сорокин его не переиздаёт, прячет.
В 2008 году Сорокин набрёл на некую жилу. Сборник «Сахарный Кремль» был превознесён критиками (хором марьиванн из управления образования) как вершина творчества. Хотя никакой вершиной, понятно, эта скучнейшая подборка коротких текстов не была. Достаточно бледно проработанный мир, в котором Россия вернулась в средневековье, не впечатлял хотя бы потому, что очевидно было непонимание автором направленных в будущее процессов. Не было анализа: то-то приведёт к тому-то. Нет, Россия сразу впала в архаику времён Ивана Грозного. Фантазии тут был потребен минимум. Как эксперимент «Сахарный Кремль», конечно, имел право на жизнь. Но хор марьиванн авторитетно заявил, что это — единственный истинный путь, на котором лежат цацки и печенюшки. И Сорокин стал торить именно его.
В какой-то момент порожняковая жила «Сахарного Кремля» блеснула породой. Повесть «Метель» получилась весьма удачной. Там была и дорожная тоска в российских снегах, и добрый доктор Гарин, спешивший на помощь, и зомби-апокалипсисы на пути. Да, это было не про говно, но какие-то творческие находки этот путь сулил.
И Сорокин стал эту жилу разрабатывать. С одной стороны, чисто формально она примыкала к лелеемой марьиваннами вселенной «Дня опричника», с другой — можно было изобрести что-то новое. Вышедший в 2021 году большой роман «Доктор Гарин» заставил встрепенуться надеждой чувствилища поклонников старой недоброй жести. Чувствовалось, что атлант расправляет плечи.
И вот перед нами «Наследие» — заключительный роман трилогии про доктора Платона Гарина. Что же внутри? Роман состоит из трёх равномерных частей, две из которых представляют собой
ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКИЙ РОМАН
Ну, как приключенческий? Это наименование очень условное. Действие первой части начинается в фактически отошедшем китайцам Владивостоке. Готовится к отправке транссибирский экспресс № 4. Вперёд этот паровоз летит на человечине, которую рубят на мелкие ломти, потом поливают нефтью и закидывают в топку. Топливо поставляет прикреплённый к поезду вагон Ши-Хо, некоей кровавой охранки, которая терзает преступников и тем обеспечивает состав топливом.
Образ насколько ясный, настолько же и мутный. Это некая сатира, которая говорит нам о том, что путь вперёд мы, допустим, преодолеваем на крови жертв. Но яркость этой сатиры разбивается о скалу здравого смысла. Очень уж большая натяжка. Почему не углём? И возникает недоверие к автору. Потому что образ не самый, простите, уклюжий.
Сорокин вспоминает о своём анфан-террибльстве и уже на первых страницах заваливает нас трупами и заливает кровищей. Вот мы оказываемся в зловещем вагоне. И неожиданно сталкиваемся с положительным героем. Вот он:
«— Ты поэт-вредитель, — глянул Гузь его протокольную голограмму.
— И горжусь этим, — с достоинством ответил парень.
— Пацифист?
— И горжусь этим.
— Сопротивленец?
— И горжусь этим».
Конечно, слова «положительный герой Сорокина» звучат оксюмороном. Но он, однако, есть. Записной хулиган-сортирописец под присмотром очередной марьиванны изобразил отличника.
Которого тут же убивают палачи неведомого режима. И вот дело доходит до девочки-сироты, на вид лет двенадцати. Её зовут Аля, она дочка атаманши Матрёны. То ли в силу дефекта речи, то ли некоего аутизма она очень странно разговаривает. Кровавый есаул Гузь хочет уже пустить её, как и всех прочих, на топливо. Но девочка предлагает:
«— Я лучше отсасо тебя».
Что, собственно, и происходит. Избавлю от описаний, но они есть. Я было выпучил глаза. Занесло, видать, Владимир Георгиевича в набоковские пампасы. Но уже дальше, совсем скоро, девушке оказывается всё-таки двадцать лет. Выдыхаем.
После «отсасо» кровавый есаул отрубает девочке бластером палец и выгоняет её из вагона в основной состав. Отрезание пальца никак потом не сыграет. Как и многое.
И вот девочка идёт по вагонам. Её грозит высадить проводница, девочка отправляется просить милостыню на проезд. Встречает конкурента. Это — безногий инвалид.
«Его массивное лицо было обезображено страшной, багрово-розовой опухолью в синих прожилках, на большом носу торчало золотое пенсне с единственным треснутым стеклом».
Конкурент успешен — он развлекает пассажиров матерщинными побасенками и может позволить себе обед из трёх блюд в вагоне-ресторане. Дедушка проникается сочувствием к сиротке, решает помочь ей собрать на билет, но Алю похищают аристократы, заводят к себе в купе и растлевают.
А потом на пустынном перегоне на состав нападает партизанский отряд УЁ. Пассажиров ждёт нерадостная участь:
«Началось.
Сладкий миг, ради которого вся работа боевая, вся жизнь лесная, вся скрытность партизанская, ночные переходы, страдания, холод, мошка, вши, жертвы, раны да лишения.
Партотряд ебёт пассажиров».
Это адская расправа. Выживают далеко не все:
«Уж и до смерти заёбанные с насыпи катятся, и кости трещат, и связки горловые от крика садятся, а партизанские тела всё раскачиваются жадно:
еть!еть!еть!еть!еть!
Ненасытны адские уссурийские ёбари».
Впрочем, девочка Аля и обеспамятевший инвалид Гарин выживают и попадают в партизанскую резиденцию. Но потом на партизан УЁ нападают из засады другие партизаны — ЗАЁ, и поступают с коллегами соответствующим образом. Девочка Аля и тут тоже, вместе с инвалидом, спасается и идёт стылой тайгой неведомо куда.
Вот вкратце вся интрига. Но давайте, прежде чем перейти к финалу, рассмотрим
ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ДОСТОИНСТВА
Да, Сорокина очень легко читать. Да, он владеет словом, и глупо было бы искать признаки корявости и косноязычия там, где их нет. Во владении словом Владимир Георгиевич — мастер высокого полёта. Он не только слов не боится, он ими играет и жонглирует.
Виртуозен он и в стилизациях. Например, вся вторая часть «Наследия» — одна большая игра по мотивам знаменитого некогда раннего романа «Разгром» Александра Фадеева, будущего автора «Молодой гвардии». Действительно, Фадеев в гражданскую партизанил на Дальнем Востоке.
«А на командира мат, стоны, обиды — градом сыплются:
— Завёл нас, чёрт худосочный…
(…)
— Проебали мы налёт из-за штабных…
Горько слушать это командиру. Темнеет, стареет лицо его. И губы посеревшие страшное слово на воздух морозный выталкивают:
— Разгром…»
Вот, собственно, отсылка — прямее не бывает. И игра с читателем. Тот, если будет умником, догадается, какой текст имеется в виду. А догадаться несложно. Щёлкать такие головоломки читателю лестно. Он проникается к автору благодарностью. Нет, конечно, не думает: «Ах, автор, как я тебе благодарен!» Но прилив серотонина ощущает. Этот трючок — залог успеха не только Сорокина, но и таких столпов, как Акунин, Пелевин. А вот Быков (признан иноагентом) этим умением не владеет. Ну, да ладно.
Что ещё? Для кого-то будет достоинством и тот факт, что в новом романе Сорокина почти нет дерьма. Ключевое слово «почти». То есть, какашечная тема всё-таки затронута, но в откровенно издевательском виде.
«На краю стола лежала ЖЖ (Живородящая жопа, генетически выращенный круглый зад. — прим. авт.). ЖЖ была белая, гладкая, размером чуть больше среднего. Её устало сёк прутом рядовой Авдеенко. ЖЖ периодически смешно выпускала газы, пахнущие розовым маслом».
Вот вам и всё. Но давайте
ПРОЙДЁМСЯ ПО НЕДОСТАТКАМ
Конечно, они есть. Но это не огрехи неумехи, не зелёные плоды творческого самомнения. Это недостатки закосневшие, монументальные. Это — то, что Сорокин, в принципе, всегда о себе знал. Да ему об этом и говорили.
Например, о неумении Сорокина строить сюжет говорил признанный иноагентом Быков:
«Он наиболее адекватен эпохе, о которой нельзя написать никакую сюжетную прозу».
По лукавой быковской логике это не писатель техникой не владеет. Это эпоха не та.
Вот и в «Наследии» сюжет отсутствует. Есть дорожные, довольно однообразные, приключения героев. Есть рояли в кустах, притом переползшие в третий роман из второй книги. Действия героев ведут откровенно в никуда, и туда приходят. Поступки нелогичны и не мотивированы.
В какой-то момент я, почитав механизированные описания секса, стал подумывать о том, что перед нами кавер де-садовской «Жюстины». И некоторое время было похоже на то. Но и жюстиноподобие вскоре начисто утухло.
Но это не благоприобретенный недочёт. Это — фишка текста. Это то, что Сорокин сумел выгодно и с почётом продать. Зачем ему как-то эволюционировать?
Помните, я говорил, что неумелые писатели берутся, как правило, рассказывать две истории одновременно? И я удивился (хотя нет), когда понял, что и Сорокин тоже — взялся за рассказывание двух историй.
Вторая линия — это история мохнатых близнецов Хррато и Плабюх. На самом деле, как мы практически немедленно догадываемся, это — дети доктора Гарина. Которых он зачал, когда во втором романе в плену у мохнатых человекоподобных выреза́л деревянные айфоны для бредового ритуала. Тогда он соблазнил мохнатую самку и смог сбежать. И вот родились дети — лихие наездники, альбиносы-изгнанники.
Вторая линия, честно признаюсь, скучнейшая, скуловыворачивающая. Мохнатые дети попадают к людям, но никакого конфликта Сорокин выстроить не может (и никогда такого не делал, фишка такая). Поэтому развлекает читателя карлица Лена, виртуоз мата. Хотел процитировать, но не стану.
К финалу второй части линии детей и доктора пересекаются. Но... Но никто никого не узнаёт. Трогательной сцены («Тятя! Тятя!») не происходит. Эмоциональный катарсис также проходит мимо. За этим — не к Сорокину. Он никогда такого не делал. Зачем начинать?
Впрочем, есть и недочёты, которых за Владимиром Георгиевичем раньше не водилось. Вот, например, в вагоне-ресторане девочка Аля и инвалид решают почитать книгу на русском языке.
«— Хао! Любезная! — зычно окликнул дед официантку. — Нам во-он ту книжку почитать.
— Два юаня, — отозвалась официантка…»
ОК. Два юаня. Но проходит 14 страниц крупным шрифтом. Чтение прерывается, старик тянется расплачиваться, протягивает два юаня.
«Хватит и одного», заявляет официантка.
«Налетай, подешевело», стоило бы назвать такой «приём». Внезапная уценка ничем не объясняется. Официантка подобрела? Внезапное укрепление курса юаня грянуло? Об этом ничего. Значит, делаем вывод, маэстро Сорокин писал свой труд впопыхах и не факт, что снизошёл до перечитывания.
Образ безногого, с уродливой опухолью доктора Гарина — думается, автопортрет. Ведь и сам Сорокин уже не молод, 68 лет. Образ — так себе, особого трепета душевного не вызывает. Впрочем, глубокое прописывание характеров, эмпатия — это всё не про Сорокина. Он никогда этим не грешил.
«Герои Сорокина не живут — а потому и смерть их не воспринимается как трагедия», — ещё во времена оны заметил будущий иноагент Б.
Изучая две первых части романа, я вдруг понял странную вещь. Не делаю секрета, делюсь. Вот она: Владимир Сорокин — это
ПЛОХОЙ ДЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
Ведь если задуматься, это так. Сорокин пишет о том, что не просто интересует ребёнка школьного возраста, а интересует очень остро. Это — шутки про говно, раскрытие темы секса. Всё это пубертатным прыщавцам весьма близко, и для Сорокина они — благодарные читатели.
В отличие от подавляющего большинства пишущих тётенек, застолбивших нишу детлита, Сорокин не фальшивит ни в одной ноте, не назидает, не изображает детей, которые, образно выражаясь, не какают. И эта откровенность — подкупает. А нашему детлиту совершенно нечем это крыть. Если у ребёнка будет выбор между чтением Сорокина и высокоморальным детлитом, ребёнок, конечно, потянется к Сорокину.
Естественно, детским автором Владимира Георгиевича не признают никогда. Но он мог бы быть не хуже Эдуарда Успенского. Мог бы написать нового «Винни Пуха», или «Алису в стране чудес». Как и положено детскому писателю, Сорокин любит игры со словами. Он строит причудливые декорации. Но — из говна. А такой бы талант — да в мирных целях.
Но уже не позволят. С таким бэкграундом в детлит не пройдёшь. Да и время упущено. А ранние пубертатные прописи есть даже у Пушкина. Но лишь Сорокину удалось сортиротворчество продать. Это и хорошо, и плохо. С одной стороны — озолотился, с другой — в поисках новой ипостаси себя Сорокин произвёл много невпечатляющих текстов, которые не сравнить с ранними, огненными, ужасающими.
Впрочем, в «Наследии» есть ещё и
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
С точки зрения любителей трэша — это полный провал. Никто не гадит на стол, никого не расчленяют, никакого «напихо червие». Просто люди с хорошими лицами чаёвничают на даче. Один из них — явно сам Сорокин. Ещё один, по имени Ролан — догадайтесь, кто? Подсказка: вспомните старые детские фильмы. Впрочем, автор и сам даёт наводку:
«Я помню текст Ролана о Пастернаке, что его поздние стихи отдают старческим простатитом…»
Думаю, что все всё поняли. Тем более, эта потная персона нами уже была упомянута.
И вместе с тем, для самого автора именно эта часть, весь этот трёп за чаепитием — абсолютно важен. Благодаря ему роман и называется «Наследие». Потому что здесь Сорокин, который, напомню, уже очень немолод, определяет себе место в мировой литературе. Этакий экзеги монументум перед нами, чего уж там.
Литература будущего, по Сорокину, стала воплощаться в особом живом молоке, из которого можно сплетать (не спрашивайте) разные фигурки. Поэтому она и называется milklit — молочная литература.
«Эра milklit уникальна тем, что подняла и воздвигла совсем забытые имена, а многих бумажных гениев утопила! Например, Пригов гениально стоит в молоке! Улитин! Norman Mailer! Wyndham Lewis! А Набоков — плохо! Беккет — плохо! А Кафка — так себе!»
Про Улитина я упоминал в давнем обзоре на книгу писательницы Долгопят. Это — тот самый старичок, оставивший по себе уйму невразумительных записей. Быков (и. а) назвал его «русским Джеймсом Джойсом». И понеслось. В общем, то ли это был гешефт, то ли ещё что, но образованцев поимели, а они и рады остались.
Хорошо «стоят в молоке» и «Бесконечная шутка» Дэвида Фостера Уоллеса (как читавший, скажу, что абсолютно нечитаемая книга), и «Радуга тяготения» Томаса Пинчона. И Хармс!
«Хармс дискретен… (…) Он гений малой прозы. И стихов, стихов, конечно».
Собственно, тут можно согласиться. Хармс — тоже был «плохим» детским писателем. Ведь все его «Случаи» — это не для взрослых. В них нет смыслового секрета. Они просты, как мычание. Хармсом, как и Сорокиным не перегрузишь мозговые извилины.
Заканчивается роман тем, что из истории доктора Гарина, Али и мохнатых близнецов лепят молочные фигуры, затем Ролан усыпляет всех, похищает молочную фигурку доктора, летит на самолётике в дальние болота, и там воздвигает доктору величественный монумент.
В общем-то, финал этого наверняка последнего романа Сорокина — это послание Быкову (иноагент) о том, как правильно его, Сорокина, впоследствии возвеличить. ТЗ. Инструкция фактически.
Ну, а нам-то оно всё зачем?
2023 год
Лев Рыжков для Альтерлит
