Я глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Но что-то внутри меня словно надломилось, и слова полились сами:
– Ты серьёзно думаешь, что можешь решать за меня, куда мне идти и с кем общаться? – с недоверием спросила я. – Что имеешь право читать мои сообщения, проверять телефон? Я что – преступница? Или твоя собственность?
– Ты моя жена! – рявкнул он.
– Я прежде всего человек! – я почувствовала, как по щекам покатились слёзы. – Живой человек, а не кукла, которой ты можешь управлять! Я имею право на свои интересы, на своё пространство, на доверие, в конце концов!
Он смотрел на меня так, будто видел впервые. А я вдруг поняла, что действительно – впервые за все эти годы я говорила с ним не как послушная жена, а как человек, имеющий собственное достоинство.
– Значит, вот как? – процедил он сквозь зубы. – Ну что ж, иди. Танцуй. Только потом не жалуйся, что я тебя не предупреждал.
Он развернулся и ушёл в спальню, громко хлопнув дверью. А я осталась стоять в коридоре, прижимая к груди планшет, и чувствовала странную смесь боли и... облегчения? Впервые за долгое время я не стала извиняться, не побежала следом, умоляя понять и простить. Впервые я почувствовала, что моё достоинство важнее, чем его одобрение.
Пакет с продуктами так и остался стоять в прихожей. Ужин в тот вечер я готовить не стала.
Я проснулась рано, когда за окном только начинало светать. Апрельское утро было промозглым и серым. Иван уже ушёл – последнюю неделю он специально уходил на работу пораньше, лишь бы не встречаться со мной за завтраком. В квартире стояла звенящая тишина.
Мой взгляд упал на старую фотографию на комоде – наша свадьба, 1989 год. Я в белом платье с кружевным воротничком, Ваня в костюме с обязательной гвоздикой в петлице. Какие же мы были молодые, счастливые... Верили, что наша любовь справится с любыми трудностями.
Я провела пальцем по стеклу, стирая пыль с рамки. Тридцать пять лет вместе. Целая жизнь. Дети, внуки, радости и горести – всё пополам. А теперь что? Почему любовь, которая должна была сделать нас сильнее, превратилась в клетку?
Вчера вечером мы снова поругались. Я пыталась поговорить с ним о предстоящем концерте – у нашей группы будет выступление в доме культуры. Хотела пригласить его, думала, может, если он увидит всё своими глазами...
– Чтобы я смотрел, как ты позоришься? – отрезал он. – Нет уж, избавь меня от этого цирка.
– Позорюсь? – я задохнулась от обиды. – Ты даже не представляешь, сколько труда мы вложили в этот номер! Сколько репетировали...
– Вот именно! – он повысил голос. – Вложили, репетировали... А обо мне ты подумала? Каково мне слушать, как соседи шепчутся за спиной? Мол, совсем жена от рук отбилась, старая кобыла, а туда же – в танцы!
Я молча встала и ушла в спальню. Всю ночь проворочалась без сна, а под утро приняла решение.
Сейчас я медленно ходила по квартире, собирая самое необходимое. Положила в сумку смену белья, любимую ночную рубашку, косметичку... На кухне достала из шкафчика свои таблетки от давления. Руки дрожали, но на душе было удивительно спокойно.
В прихожей на секунду замерла перед зеркалом. Из него на меня смотрела немолодая женщина с усталыми глазами и седыми прядями в тёмных волосах. Когда-то Ваня любил перебирать эти волосы, называл меня своей чернобровой казачкой...
Я достала из сумочки блокнот, долго смотрела на чистый лист. Что написать? Как объяснить то, что и самой не до конца понятно?
Ваня,
я ухожу к Ольге. Мне нужно время, чтобы разобраться в себе и понять, чего я хочу от жизни. От нашей жизни. Не ищи меня, пожалуйста. Я сама позвоню, когда буду готова поговорить.
Еда в холодильнике, рубашки поглажены. Таблетки для сердца – в правом шкафчике на кухне.
Наташа
Я перечитала записку несколько раз. Может, добавить "прости"? Или "я люблю тебя"? Но рука не поднялась дописать ни того, ни другого. Слишком много было сказано этих слов за последний месяц. Слишком часто я извинялась – за то, что хочу жить, что чувствую, что дышу...
Положила записку на журнальный столик, где Иван обычно оставляет газеты. Взяла сумку, накинула плащ. У двери помедлила, оглядывая такие родные, знакомые до последней царапинки стены. Тридцать пять лет... Неужели всё это время я жила не своей жизнью?
– Господи, дай мне сил, – прошептала я и решительно повернула ключ в замке.
В подъезде пахло сырой штукатуркой – соседи сверху затеяли ремонт. На первом этаже встретилась баба Клава, наша старейшая жительница.
– Наташенька, ты куда это с сумкой спозаранку?
– К дочке, – соврала я, отводя глаза. – На пару дней...
– А, ну передавай привет Леночке! – старушка заковыляла к лифту.
Я вышла во двор и глубоко вдохнула. Весенний воздух пах талым снегом и пробуждающейся землёй. Где-то высоко в ветвях тополей чирикали воробьи. Жизнь продолжалась.
Достала телефон, набрала номер подруги:
– Оля? Это я... Можно к тебе?
Три дня я жил как в тумане. Ходил на работу, возвращался в пустую квартиру, механически ел что-то из холодильника. Ночами лежал без сна, прислушиваясь к тишине. Раньше я и не замечал, как много звуков издаёт Наташа – тихо напевает что-то на кухне, шуршит страницами книги, мягко ступает по паркету...
В четверг не выдержал – позвонил дочери. Лена долго молчала, потом вздохнула:
– Пап, а ты сам-то понимаешь, что натворил?
– Что я натворил? – вспылил я. – Это мать твоя...
– Нет, папа, – перебила она непривычно твёрдым голосом. – Это ты. Знаешь, я давно хотела тебе сказать... Помнишь, как в детстве ты возил меня на танцы? Говорил, что я у тебя будущая балерина.
Я помнил. Как же не помнить – каждую среду и пятницу возил свою принцессу в балетную студию, сидел в коридоре, ждал. Гордился, когда она выступала на утренниках...
– Так почему же маме нельзя? – в голосе дочери звучала горечь. – Почему ей нельзя просто быть счастливой?
– Она была счастлива! – я почти кричал в трубку. – У неё есть семья, дом...
– Пап, – тихо сказала Лена, – а ты спросил её хоть раз, что для неё значит счастье?
Я не нашёл, что ответить. Попрощался и долго сидел, глядя в потухший экран телефона.
В субботу утром я проснулся с головной болью. На столе белел нетронутый конверт – приглашение на концерт в доме культуры, которое Наташа оставила ещё до ухода. Я смял его, но потом почему-то расправил и начал читать. Концерт должен был начаться через два часа.
Сам не знаю, как я там оказался. Просто в какой-то момент обнаружил себя сидящим в зале дома культуры – старого, но чистенького, с потёртыми бархатными креслами. Пахло пылью и какими-то цветами. Набилось прилично народу – в основном пожилые пары, молодые мамы с детьми.
Я забился в самый дальний угол, надеясь, что Наташа меня не заметит. Хотя какая разница – она же всё равно не будет искать меня глазами в зале...
Их группа выступала в середине концерта. Когда на сцену вышли шесть женщин в длинных синих платьях, я не сразу узнал свою жену. А потом замер, забыв как дышать.
Она словно светилась изнутри. В красивом платье, с высокой причёской, она двигалась легко и грациозно, как девочка. На губах играла лёгкая улыбка, глаза сияли. Музыка – что-то классическое, кажется, вальс – словно несла её над сценой.
Я смотрел как заворожённый и вдруг понял, что плачу. Господи, какой же я был дурак! Передо мной была моя Наташка – та самая девчонка, в которую я влюбился сорок лет назад. Она никуда не делась, просто я... я перестал её видеть.
А потом я заметил её руки. Когда она делала очередной поворот, на левой руке что-то блеснуло. Приглядевшись, я узнал наше обручальное кольцо. Она не сняла его. Несмотря ни на что, не сняла...
После концерта я долго бродил по улицам, не замечая моросящего дождя. В голове крутились слова дочери: "Ты спросил её хоть раз, что для неё значит счастье?"
Вечером я достал старый фотоальбом. Вот мы с Наташей на первомайской демонстрации, молодые, смеёмся. Вот она держит на руках новорождённую Ленку. А здесь мы на море, она в красном купальнике, мокрые волосы блестят на солнце... Когда я перестал замечать, какая она красивая? Когда начал воспринимать её как часть обстановки – надёжную, неизменную, всегда на своём месте?
Я закрыл альбом и впервые за много дней посмотрел на себя в зеркало честными глазами. Из отражения глядел немолодой, испуганный человек, который едва не потерял самое дорогое, что у него было. Просто потому, что привык считать это дорогое своей собственностью.
Звонок в дверь Ольгиной квартиры застал меня врасплох – было всего восемь утра воскресенья. Ольга уехала на дачу, и я наслаждалась тихим одиноким завтраком с книжкой.
– Кто там? – спросила я, подходя к двери.
– Это я, – голос Ивана звучал глухо. – Наташ, открой, пожалуйста.
Я замерла, прижав руку к груди. Сердце заколотилось как сумасшедшее.
– Зачем ты пришёл? – мой голос предательски дрогнул.
– У меня для тебя кое-что есть.
Я медленно открыла дверь. На пороге стоял Иван – небритый, с кругами под глазами. В руках он держал букет... ромашек. Моих любимых полевых ромашек, которые уже вовсю цвели на пустырях.
– Можно войти? – спросил он тихо.
Я молча отступила, пропуская его в квартиру. Он прошёл на кухню, положил цветы на стол и вдруг заговорил, глядя в окно:
– Знаешь, я вчера был на твоём концерте.
– Я знаю, – ответила я. – Я видела тебя.
Он резко повернулся:
– Видела? Почему не сказала ничего?
– А что я должна была сказать? – я пожала плечами. – "Спасибо, что соизволил прийти посмотреть на мой позор"?
Он вздрогнул, как от пощёчины:
– Прости меня. Я был... я был таким идиотом, Наташа.
– Был? – я невесело усмехнулась.
– Есть, – он тяжело опустился на стул. – Я всё ещё идиот. Но я хотя бы начал это понимать.
Я налила себе чаю, потом подумала и достала вторую чашку. Мы молчали, пока я заваривала чай, нарезала вчерашний пирог с яблоками. Такая привычная домашняя сцена – и такая невозможная сейчас.
– Ты была такая красивая вчера на сцене, – вдруг сказал он. – Я как будто снова увидел ту девчонку с косами, которая когда-то украла моё сердце.
– Той девчонки больше нет, Ваня, – я села напротив него. – Я другая. И ты должен это принять.
– Я знаю, – он смотрел в чашку, водя пальцем по её краю. – Знаешь, что самое страшное? Я ведь чуть не потерял тебя. Не из-за танцев, не из-за каких-то там хореографов... А из-за собственной глупости. Из-за того, что не видел, как ты расцветаешь, становишься счастливее. Не радовался этому вместе с тобой.
Я молчала, чувствуя, как к горлу подкатывает ком.
– Наташ, – он поднял на меня глаза, в которых стояли слёзы. – Я не прошу тебя вернуться прямо сейчас. Я только хочу, чтобы ты знала: я понял. Понял, что нельзя держать любимого человека в клетке. Что любовь – это когда радуешься чужому счастью, а не душишь его своими страхами.
Он встал, одёрнул куртку:
– Я пойду. Просто... подумай, ладно? И знай: если ты решишь вернуться, всё будет по-другому. Я обещаю.
Уже у двери он обернулся:
– А ещё... я хотел сказать... Ты потрясающе танцуешь. Правда.
Когда дверь за ним закрылась, я долго стояла, прижимая к груди букет ромашек. Они пахли летом, детством и почему-то надеждой.
Через неделю я вернулась домой. Нет, не всё сразу стало идеально. Иван иногда всё ещё хмурился, когда я собиралась на занятия. Но теперь он встречал меня после них, и мы подолгу гуляли по вечернему городу, говорили обо всём на свете. А в день моего следующего выступления он сидел в первом ряду с огромным букетом... ромашек.
Говорят, любовь нужно уметь отпускать. Но иногда нужно просто научиться любить по-новому – позволяя друг другу быть собой, расти, меняться. И тогда она возвращается – другая, но ещё более сильная, чем прежде.
История Натальи и Ивана напоминает о важности доверия, взаимного уважения и готовности меняться ради близких.
Если вам понравился этот рассказ, не забудьте подписаться на канал, чтобы не пропустить новые захватывающие истории!
Алена Мирович| Подписаться на канал
Первая часть: