— Мама всегда вешала эту звезду первой... — голос Миши дрожит, пальцы крепко сжимают потускневшую верхушку для ёлки.
— Давай повесим её вместе? — Анна осторожно делает шаг к пасынку, но мальчик отступает, прижимая звезду к груди.
— Не надо. Я лучше в комнате посижу...
Анна смотрит вслед уходящему ребёнку, и её сердце сжимается от бессилия. Два года. Уже два года она пытается достучаться до этого маленького, замкнутого человечка. Каждый раз, когда кажется, что лёд начинает таять, что-то происходит, и стена между ними становится ещё выше.
Она помнит тот день, когда впервые переступила порог этой квартиры. Запах корицы из духовки — соседка напекла печенья, чтобы создать "уютную атмосферу" для просмотра. Риелтор суетливо открывала окна, впуская свежий весенний воздух. А в детской — игрушки, разбросанные так, словно их хозяин только что вышел и вот-вот вернётся. Плюшевый медведь с оторванным ухом, который теперь сидит на верхней полке шкафа. Миша не разрешает к нему прикасаться.
"Квартира отличная, — щебетала риелтор, — свежий ремонт, все документы в порядке. И район престижный..."
А Олег стоял у окна, глядя куда-то вдаль, и Анна видела, как дрожат его пальцы, сжимающие подоконник. Она тогда не решилась спросить, почему он так спешит продать квартиру. Поняла позже, когда случайно услышала его разговор с сестрой:
"Я не могу здесь больше... Каждая вещь, каждый угол... Она везде. В запахе её духов, который всё ещё держится в шкафу. В следах от её любимой чашки на столе. В этой чёртовой звезде на ёлку, которую она притащила с блошиного рынка..."
Звезда. Анна переводит взгляд на коробку с ёлочными игрушками. Та самая звезда теперь у Миши. Единственная вещь, которую он забрал из старой квартиры, когда они переезжали.
Она помнит и первую встречу с Мишей. Это было ещё до переезда, в парке возле его школы. Олег настоял на "случайной" встрече.
"Привет, — сказала она тогда, чувствуя, как пересыхает в горле. — А я Анна. Мы с твоим папой..."
"Я знаю, кто вы," — перебил её мальчик, глядя исподлобья. В его взгляде была такая недетская боль, что у Анны перехватило дыхание.
Первые месяцы были самыми тяжёлыми. Миша отказывался есть приготовленную ею еду, не отвечал на вопросы, запирался в комнате. Олег метался между ними, пытаясь сгладить острые углы, но становилось только хуже.
"Дай ему время," — говорили все вокруг. Свекровь, которая поджимала губы при каждой встрече. Школьный психолог с понимающей улыбкой. Подруги, которые никогда не были в подобной ситуации.
Время шло, а легче не становилось. Все праздники превращались в молчаливую пытку. День рождения Миши в прошлом году — она тогда три дня выбирала подарок, а он даже не открыл коробку. Рождество — мальчик просидел весь вечер в обнимку с фотоальбомом. Прошлый Новый год — Олег тоже задержался в командировке, и они просто разошлись по разным комнатам, даже не попытавшись создать видимость праздника.
Анна вздрагивает от звука телефона. Олег.
— Прости, родная, — его голос звучит устало. — Метель усиливается. Рейсы задерживают один за другим. Не знаю, успею ли...
— Всё в порядке, — она старается говорить бодро. — Мы справимся.
— Как он?
Анна бросает взгляд в сторону детской:
— Как обычно. Нашёл мамину звезду для ёлки...
В трубке повисает тяжёлое молчание.
— Знаешь, — наконец говорит Олег, — иногда я думаю... может, мы спешили? Может, нужно было подождать...
— Сколько? — тихо спрашивает Анна. — Год? Два? Десять? Разве что-то изменилось бы?
Она не договаривает главного: что любит его. Что не может представить свою жизнь без них обоих — даже такую, сложную и болезненную. Что готова ждать столько, сколько потребуется.
— Мне пора, — говорит Олег. — Объявили посадку на следующий рейс. Я постараюсь...
— Удачи, — она заканчивает звонок и прислоняется к стене, чувствуя, как накатывает усталость.
В детской тихо. Слишком тихо. Обычно Миша хотя бы читает — шелест страниц успокаивает его, уносит в другие миры, где нет сложных взрослых проблем. Но сейчас...
Анна осторожно приоткрывает дверь. Миша сидит на кровати, поджав колени к груди, и смотрит на фотографию в рамке. Но не ту, что обычно — любимый снимок с мамой он держит под подушкой. Эта фотография другая, Анна её раньше не видела.
На снимке — новогодний праздник. Ёлка, гирлянды, и та самая звезда на верхушке. Маленький Миша, ему года четыре, сидит на плечах у отца и тянется к звезде. А рядом она — красивая молодая женщина в красном свитере, смеётся, запрокинув голову.
Что-то в этой сцене заставляет сердце Анны сжаться. Возможно, та безусловная радость, которая светится в глазах всех троих. Или может быть, та самая звезда, которая сейчас лежит рядом с Мишей на кровати, потускневшая от времени.
Неожиданно для себя Анна произносит:
— А я тоже не любила Новый год дома встречать...
Миша вздрагивает, но не поворачивается. Только плечи напрягаются ещё сильнее.
— В девятнадцать мне казалось, что нет ничего круче, чем отмечать с друзьями. Родители звали домой, а я... — Анна замолкает, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. — Папа тогда очень расстроился. А через два месяца его не стало.
Она замечает, как дрогнули пальцы мальчика, сжимающие рамку.
— Знаешь, что самое страшное? — продолжает она тихо. — Я даже не помню наш последний разговор. Кажется, что-то про погоду и про то, что я обязательно приеду на следующие выходные...
Миша медленно поворачивает голову. В его глазах — недоверие и что-то ещё, похожее на интерес.
— А почему... почему вы не пошли к ним? — его голос звучит тихо, но в нём больше нет привычной враждебности.
Анна присаживается на край кровати, оставляя между собой и мальчиком достаточно пространства.
— Думала, что впереди ещё много праздников. Что успею наговориться, навидаться... — она достаёт из кармана телефон, открывает галерею. — Вот, смотри. Это мой папа.
На фотографии улыбающийся мужчина держит на руках маленькую девочку с косичками. Они на даче, за спиной видны кормушки для птиц — папино увлечение.
— Он сам их делал, — говорит Анна, улыбаясь воспоминаниям. — Говорил, что каждая птица должна иметь свой дом. Даже зимой.
— А моя мама... — Миша запинается, но продолжает, — она тоже любила птиц. У нас на старой квартире был большой балкон, и она всегда сыпала туда крошки. Говорила, что птицы приносят весточки от тех, кто далеко...
Его голос срывается на последних словах. Анна видит, как подрагивают его плечи, и еле сдерживается, чтобы не обнять мальчика.
— Можно... можно я кое-что покажу? — неожиданно спрашивает Миша.
Он соскальзывает с кровати и подходит к шкафу. Встаёт на цыпочки, дотягивается до верхней полки и достаёт коробку. Ту самую, которую Анна никогда не решалась трогать.
— Здесь мамины вещи, — говорит он тихо. — Которые папа хотел выбросить, когда мы переезжали. А я спрятал.
Анна затаивает дыхание. Это первый раз, когда Миша добровольно показывает ей что-то, связанное с мамой.
Он открывает коробку. Внутри — флакон духов, почти пустой. Несколько фотографий. Записная книжка в потёртой обложке. И... свёрнутый лист бумаги.
— Это рецепт, — Миша разворачивает листок дрожащими пальцами. — Мамин рецепт яблочного пирога. Она всегда пекла его на Новый год.
Анна смотрит на пожелтевший листок, исписанный аккуратным почерком. В углу — маленький рисунок яблока, явно сделанный детской рукой.
— Это я нарисовал, — говорит Миша, проследив за её взглядом. — Когда учился писать. Мама сказала, что теперь рецепт стал волшебным.
Он замолкает, теребя уголок бумаги.
— А я... я никогда не умела печь пироги, — признаётся Анна. — Мама пыталась научить, но у меня всегда что-то шло не так. То тесто не поднималось, то начинка растекалась...
— Правда? — в голосе Миши звучит неподдельное удивление. — А я думал, все взрослые умеют...
— О нет, — Анна качает головой. — Некоторые взрослые совершенно беспомощны на кухне. Вот твой папа, например...
Она осекается, испугавшись, что упоминание отца снова возведёт стену между ними. Но Миша неожиданно улыбается:
— Да, папа даже яичницу не может нормально пожарить. Мама всегда говорила, что у него талант находить лучшие рестораны, чтобы компенсировать кулинарную катастрофу.
Это первый раз, когда они говорят о его маме вот так — легко, с улыбкой. Без той тяжёлой, давящей грусти, которая обычно повисает в воздухе при любом упоминании о ней.
— Знаешь, — Миша вдруг становится серьёзным, — а мама говорила, что готовить нужно учиться всю жизнь. Что каждый пирог — это как новая история...
Он проводит пальцем по строчкам рецепта:
— Вот здесь она написала про корицу. Видишь? "Добавлять нужно не ложкой, а сердцем". Я раньше не понимал, что это значит.
— А сейчас? — тихо спрашивает Анна.
Миша поднимает на неё глаза, и в них столько недетской мудрости, что у неё перехватывает дыхание:
— Сейчас понимаю. Это как... как когда ты делаешь что-то не потому, что надо, а потому что хочешь порадовать кого-то. Как папа, когда искал эту звезду на ёлку три дня по всем магазинам. Или как вы... — он запинается, — когда пытаетесь со мной подружиться, даже если я... даже если я веду себя плохо.
Анна чувствует, как к горлу подкатывает ком. Она хочет что-то сказать, но слова застревают в горле.
— Можно... — Миша явно колеблется, — можно мы попробуем испечь этот пирог? Вместе? Я помню, как мама делала, и могу показать...
— Конечно! — Анна старается, чтобы голос звучал обычно, хотя сердце готово выпрыгнуть из груди. — Только предупреждаю: я правда очень плохо пеку.
— Ничего, — Миша вдруг улыбается совсем по-детски, открыто и светло. — Мама говорила, что главное — это любовь, а с техникой можно разобраться.
На кухне пахнет корицей и ванилью. Миша стоит на стуле у столешницы и серьёзно объясняет:
— Тесто нужно раскатывать не слишком тонко. Мама говорила, что пирог должен быть пышным, как облако.
Анна кивает, стараясь скрыть волнение. Её руки в муке, на щеке, кажется, тоже осталось белое пятно, но главное — Миша улыбается. По-настоящему, впервые за долгое время.
— А яблоки нужно резать вот так, — он показывает руками. — Тонкими дольками, как месяц.
— Как месяц? — переспрашивает Анна, и мальчик внезапно смущается.
— Это мама так говорила... Глупо, да?
— Нет, что ты! — торопится возразить Анна. — Очень красиво. Я теперь всегда буду так говорить.
Миша смотрит на неё с удивлением, и в его взгляде появляется что-то новое, похожее на доверие.
— А ещё мама всегда включала музыку, когда готовила, — вдруг говорит он. — Старые пластинки. У неё была целая коллекция.
— Правда? — Анна отряхивает руки от муки. — А какие песни она любила?
— Разные... — Миша задумывается. — Но больше всего... "Moon River". Знаете такую?
Анна замирает. Эта песня... Она помнит, как папа танцевал под неё с мамой на кухне. Каждое воскресенье, когда они готовили семейный обед. Два шага влево, один вправо, и мама смеётся, когда папа случайно наступает ей на ногу...
— У меня есть эта песня, — говорит она тихо. — Хочешь послушать?
Миша кивает, и через минуту кухню наполняет знакомая мелодия. Они молча слушают первый куплет, каждый погружённый в свои воспоминания.
— А вы... — Миша запинается, — вы танцевали под неё с вашим папой?
— Нет, — Анна качает головой. — Он танцевал с мамой. А я смотрела. И мечтала, что когда вырасту, тоже буду так танцевать с тем, кого полюблю.
— И... получилось?
— Не совсем, — она улыбается немного грустно. — Твой папа, знаешь ли, танцует не лучше, чем готовит.
Миша фыркает, и этот звук настолько неожиданный, настолько детский, что Анна не может сдержать смех. Через секунду они оба хохочут, и мука летит во все стороны, и песня играет, и за окном падает снег.
— А знаете, — вдруг говорит Миша, когда пирог уже в духовке, — я ведь сначала не хотел переезжать. Думал, если мы останемся в старой квартире, то как будто... как будто мама просто уехала ненадолго.
Анна замирает, боясь пошевелиться. Это первый раз, когда мальчик сам заговорил о переезде.
— Я даже вещи собирать отказывался, — продолжает он тихо. — Папа злился. А потом... потом я увидел, как он плачет. Ночью, когда думал, что я сплю. Он сидел в мамином кресле и плакал, как маленький.
Он поднимает глаза на Анну:
— Я тогда первый раз подумал, что ему, наверное, ещё тяжелее, чем мне. Потому что он взрослый и должен быть сильным. За нас обоих.
— Знаешь, — Анна осторожно садится рядом с ним, — быть взрослым не значит не чувствовать боли. Иногда... иногда взрослые просто лучше умеют её прятать.
— Как вы? — вдруг спрашивает Миша, и от этого вопроса у неё перехватывает дыхание.
— Что ты имеешь в виду?
— Вы тоже прячете. Я же вижу. Когда я говорю что-то грубое или ухожу к себе в комнату... Вы улыбаетесь, но глаза... глаза у вас становятся такие же, как у папы тогда, в кресле.
Анна чувствует, как по щеке катится слеза. Она не пытается её вытереть.
— Прости меня, — вдруг говорит Миша. — За то, что я был... что я так себя вёл. Просто я боялся.
— Чего, малыш?
— Что если я вас полюблю... то как будто предам маму. Что она обидится там, на небе. Что...
Он не договаривает, потому что Анна вдруг крепко обнимает его, и впервые за два года он не отстраняется.
— Любовь, — шепчет она ему в макушку, — она не заканчивается, понимаешь? Её нельзя предать. Она просто растёт, становится больше. Как тесто для пирога — чем больше любви вложишь, тем оно пышнее.
Миша всхлипывает ей в плечо:
— Мама говорила почти так же. Что любовь — как тепло от печки: сколько людей ни грей, на всех хватит.
Они сидят так несколько минут, и Анна чувствует, как постепенно расслабляются его плечи, как меняется его дыхание. А потом из духовки начинает доноситься умопомрачительный запах корицы и яблок.
— Кажется, пора проверять наш пирог, — говорит она, осторожно отстраняясь.
Миша вытирает глаза рукавом и кивает:
— Да, мама всегда говорила, что нужно следить за запахом. Когда пахнет так, что невозможно терпеть — значит, готово.
Пирог получается немного кривой, с одного края подгоревший, но Миша смотрит на него с таким восторгом, словно это величайшее кулинарное достижение в истории.
— Давайте теперь ёлку нарядим? — предлагает он, пока пирог остывает. — А то уже скоро полночь, а у нас даже игрушки не развешаны.
Анна улыбается, глядя на часы. До Нового года остаётся чуть больше часа.
В гостиной они достают коробки с игрушками. Миша находит старую гирлянду и пытается распутать провода, высунув от усердия язык — совсем как маленький ребёнок, которым он, по сути, и является, несмотря на свои недетские рассуждения.
— Ой, смотрите! — вдруг восклицает он, запуская руку в коробку. — Это же папин олень!
Он достаёт стеклянную фигурку, и у Анны перехватывает дыхание — олень точь-в-точь как тот, что был у её отца.
— Папа купил его в тот год, когда... — Миша запинается, но продолжает, — когда мамы не стало. Сказал, что это будет наш хранитель.
— Хранитель? — переспрашивает Анна.
— Ну да. Он сказал, что этот олень будет хранить наши воспоминания. Все хорошие моменты, которые были и которые ещё будут.
Анна осторожно берет игрушку:
— Знаешь, у моего папы был точно такой же. Он говорил, что это олень из зимней сказки, который исполняет желания тех, кто верит в чудеса.
Миша поднимает на неё глаза:
— А ваш... он разбился?
— Да, — Анна проводит пальцем по стеклянным рогам оленя. — В тот самый Новый год, когда я не пришла домой. Папа пытался повесить гирлянду и случайно задел ёлку...
— И поэтому вы никогда не...
— Что?
— Не покупали нового? — Миша смотрит на неё с каким-то новым пониманием. — Потому что боялись, что это будет как будто... как будто предательство?
Анна чувствует, как к горлу подкатывает ком:
— Наверное. Знаешь, иногда нам кажется, что если мы позволим себе что-то новое, то потеряем старое. Но это не так.
Миша задумчиво вертит оленя в руках:
— А может... может, это не случайно? Что у вас был такой же олень? Что вы тоже... потеряли кого-то? Может, это как знак?
Его голос дрожит от волнения, и Анна вдруг видит в его глазах отчаянную надежду — надежду девятилетнего мальчика, который ищет смысл в хаосе потерь и перемен.
— Знаешь что? — она осторожно берет оленя и подходит к ёлке. — Давай повесим его рядом со звездой. Пусть охраняет наши воспоминания — и старые, и новые.
Миша кивает и протягивает ей звезду. Когда они вместе крепят игрушки на верхних ветках, его рука случайно касается её руки, и он не отдёргивает её, как раньше.
— А что бы вы загадали? — вдруг спрашивает он. — Если бы олень правда исполнял желания?
Анна медлит с ответом. Ей хочется сказать так много: что она хотела бы стать для него если не мамой, то хотя бы другом. Что мечтает о том дне, когда он перестанет вздрагивать при звуке её шагов в коридоре. Что...
— Я бы загадала, чтобы все, кого мы любим, знали, как сильно мы их любим, — наконец говорит она. — Даже если они далеко. Даже если мы не всегда умеем это показать.
Миша долго молчит, а потом тихо произносит:
— А я... я бы загадал, чтобы мама знала, что я стараюсь быть хорошим. И чтобы... — он запинается, — чтобы она не обиделась, что я начинаю вас... что вы мне...
Он не может закончить фразу, но Анна понимает. О, как она понимает! Её сердце готово разорваться от нежности и боли.
За окном начинает идти снег. Крупные хлопья медленно кружатся в свете фонарей. Откуда-то издалека доносится музыка — кажется, соседи уже начали праздновать.
— Знаешь что? — говорит Анна. — Давай сделаем что-нибудь особенное. Что-то, что станет нашей собственной традицией.
— Например?
— Ну... — она оглядывается по сторонам, и взгляд падает на старые фотоальбомы на полке. — Как насчёт того, чтобы каждый Новый год доставать все наши самые важные фотографии и рассказывать друг другу истории? О тех, кто на них, о том, что мы чувствовали в тот момент...
Глаза Миши загораются:
— И о маме тоже можно рассказывать?
— Конечно! И о маме, и о моём папе, и обо всех, кого мы любим. Чтобы они жили в наших историях.
Они устраиваются на диване с альбомами, пирогом и чаем. Время до полуночи летит незаметно за рассказами и воспоминаниями. Миша показывает свои любимые фотографии мамы, и Анна замечает, что теперь он говорит о ней с улыбкой, хотя глаза всё ещё блестят от непролитых слёз.
Звук поворачивающегося в замке ключа застаёт их за разглядыванием снимка, где маленький Миша катается на карусели.
— Я думал, вы уже спите... — начинает Олег и замолкает, удивлённо глядя на картину перед собой: его жена и сын, укутанные в один плед, с фотоальбомами на коленях, посреди гостиной с наряженной ёлкой и недоеденным пирогом на журнальном столике.
Миша сонно трёт глаза:
— Папа, а мы с Анной пирог пекли. Как мама учила. И знаешь что? У нас получилось!
Олег переводит взгляд на жену, и она видит в его глазах смесь удивления, благодарности и какого-то детского восторга.
— И как получилось? — спрашивает он, снимая пальто.
— Почти как у мамы, — Миша зевает. — Анна только корицы много положила. Но это даже вкусно. И знаешь что ещё? У неё тоже был олень. Такой же, как наш. Представляешь?
Он рассказывает отцу про оленя, про фотографии, про их новую традицию, и его голос звенит от возбуждения, несмотря на усталость.
— Уже поздно, — мягко говорит Анна, заметив, как Миша пытается подавить очередной зевок. — Пойдём, я тебя уложу?
Миша кивает и, к удивлению обоих взрослых, берёт Анну за руку. Они идут в детскую, оставляя Олега разбирать дорожную сумку.
В комнате Миша забирается под одеяло и вдруг говорит:
— А знаете... мама бы вас поняла. Про тот Новый год и папу. Она всегда говорила, что главное — это любить, а не то, сколько раз ты об этом сказал.
У Анны перехватывает горло. Она осторожно поправляет одеяло:
— Спасибо, Миша. Это... это очень важно для меня.
Мальчик уже засыпает, но успевает пробормотать:
— А завтра научите меня делать те кормушки? Как ваш папа? И знаете... может быть, не надо больше прятать медведя на шкафу? Он тоже скучает...
Анна выходит из детской на цыпочках, прикрывая дверь. В гостиной Олег сидит с их свадебной фотографией в руках.
— Ты плачешь? — спрашивает он тихо.
— Нет, — она вытирает щёки. — Это просто... счастье.
Олег притягивает её к себе, и они сидят в тишине, слушая мерное тиканье часов и шорох падающего за окном снега.
— Я слышал про кормушки, — наконец говорит он с улыбкой.
— И про медведя?
— И про медведя.
За окном медленно светает. Первый день нового года вступает в свои права, раскрашивая небо нежными пастельными тонами. В детской мирно сопит Миша, в коридоре тикают часы, на кухне остывает яблочный пирог с корицей.
Анна думает о том, как странно устроена жизнь. Иногда нужно потерять что-то бесконечно дорогое, чтобы научиться по-настоящему ценить каждый момент. Каждое слово. Каждый взгляд.
А где-то высоко-высоко, в предрассветном небе, две любящих души — мама Миши и папа Анны — улыбаются, глядя на своих детей, которые наконец-то нашли путь друг к другу. И стеклянный олень на ёлке мерцает в первых лучах солнца, храня все их истории — прошлые и будущие.