Утром, как Анафема ни старалась пораньше проснуться, встала позже всех (все-таки прерванный среди ночи сон сказался). В кухне раздавались шепотки, брякала посуда и тянуло чем-то таким очень и очень вкусным. «Корица, ваниль, имбирь и кофе», — машинально классифицировала и сортировала ароматы Анафема, — «Что это они там такое делают? — вроде я ничего такого не оставляла. Неужто сами? А как же то, что у кошек лапки? Или это Кузьма шеф-поваром заделался?».
Встала с кровати, засунула ноги в тапки, накинула халат и прошла до кухни. На плите дымилась турка, на столе стояла пара блюд, накрытых салфетками — и поди, разбери, что там под ними, но, явно что-то очень вкусное.
Ну, точно, Кузьма. В жисть не поверю, что это Фима кашеварила.
— Доброе утро всем. Что так рано проснулись? — спали бы, да спали еще.
Кошка Фима, как лежала на стуле, так и осталась лежать, лишь голову в её сторону слегка повернула, но, ни слова не сказала — эка невидаль, хозяйка проснулась, да на кухню зашла. А вот домовенок как-то засуетился, стал салфеточки на блюдах поправлять и вроде даже как-то испуганно взглянул на неё.
— И тебе доброго утречка. Здрава будь, боярыня. Ты уж, матушка, не серчай, что мы тут малость похозяйничали. Приятственное тебе, госпожа, хотели сделать, завтрак вот приготовили. Чтобы ты, значит, как проснешься, а уже все готово, — и снова — луп-луп на неё глазками, и смотрит, что она скажет, как отреагирует, поблагодарит, али, может, наоборот, осерчает, без спросу все-таки ведь хозяйничали. Вдруг осердится?
Эк, домовенка-то жизнь потрепала. Боится, переживает, угодить старается. Ничего, отоспится, отъестся, отогреется и в норму войдет. Фима-то тоже по первости боялась, что я её выгоню…
— Ой, спасибо, мои дорогие. Не успела проснуться, а уже завтрак на столе. Сейчас, умоюсь, и отведаем все вместе, что вы там наготовили.
Анафема ушла в ванную и не видела, как Кузьма заулыбался, спинку выпрямил и сел поувереннее на стульчике.
Умывалась и думала, что домового-то однозначно надо пристроить, найти ему дом. У Наденьки, может, он останется? — девочке такая защита отнюдь не помешает. И им самим хорошо бы такого помощника, но они и с Фимой вдвоем справятся, если что, а вот Наденька…
Ладно, это пускай сам Кузьма решает. Где ему глянется, там и будет жить, да хозяйство вести. А может быть?.. — нет, не буду спешить. Сейчас позавтракаем и, надеюсь, он все и расскажет.
Вернулась на кухню, а там, на столе её уже и чашечка с ароматным кофе ждет, и салфетки с блюд откинуты. На одном — пряники, свежие, только из «печи», на другом — блины с творогом. Вкуснотища!
Так вот почему корица, имбирь и ваниль… Неужто Кузьма рецепт настоящих имбирных пряников знает?
Анафема села за стол, сделала глоток кофе (напиток был обалденно вкусным, уж на что она прекрасно умела готовить кофе, но таким вкусным он у неё не получался) и только тут обратила внимание на каком необычном стульчике сидит Кузьма. Он же ростику небольшого, а тут вроде как вровень с ней за столом сидит. И стульчик под ним небольшой и высоконький, как раньше для маленьких детей делали, чтобы за большой стол можно было посадить. И сейчас такие делают, только ноне все из пластика да из металла, а этот деревянный.
И где они его нашли? У меня в хозяйстве такого точно не было.
— Кузьма, а ты сам что не завтракаешь? Голодный, наверно. Присоединяйся давай тоже, мне одной ведь столько не съесть.
— Благодарствую, Анафема Петровна, только я позавтракамши уже, мне Фима все показала, сказала, что можно брать, что нет. Так что сытый я уже.
— Что, даже чаю не попьешь и компанию не составишь?
— Дык… Ну, разве что чаю. И пряничек вот еще, если можно.
— Бери, бери, не стесняйся.
Домовой налил себе чаю, и как-то у него все так ловко, быстро получалось, что Анафема аж позавидовала немного — вроде старенький, маленький, а ловкий какой. Кузьма меж тем взял пряничек, глотнул чаю, откусил от пряника кусок и зажмурился от удовольствия. И такие сразу добрые лучики-морщинки от его глаз побежали, что как-то тепло сразу стало. И представился Анафеме почему-то самовар, который еще на углях, заварочный чайник, красный в белый горошек, связка баранок и мед в плошке. И все такое сказочное вокруг, будто не на Земле в двадцать первом веке, а в самой настоящей сказке находишься. И дверь сейчас откроется, и Дед Мороз войдет. Или еще какой добрый молодец. Сказка же. Анафема и не заметила, как тоже стала улыбаться.
Сидели они, чай пили, блины с творогом ели да пряниками имбирными закусывали, молчали да улыбались. Каждый чему-то своему.
Кошка Фима лежала недалече на стуле и тарахтела, мурлыкая, словно маленький моторчик у неё где-там внутри был. Привыкла уже кошка к хорошей жизни, чай, не первый месяц с Анафемой живет, но так хорошо ей ни разу не было, как сегодня утром. Хорошо, тепло и как-то очень уютно.
Позавтракали, быстренько всё, что не съели, убрали: блины — в холодильник, Кузьма еще подивился интересному агрегату, а пряники на столе оставили, только салфеточкой снова прикрыли. И снова сели за стол, разговоры говорить.
Анафема сидела и думала, с чего бы разговор начать. Конечно, хотелось бы знать, как так домовой оказался среди ночи на городской улице, не деревня чай у них, но и понимала, что давить на Кузьму не стоит, закрыться может и вообще тогда ничего не расскажет. Решила начать с нейтрального вопроса. А дальше — уж как пойдет.
— Скажи-ка, Кузьма, стул у тебя такой интересный, и точно — не мой. Неужто ты его с собой как-то умудрился принести?
— Окстись, барыня, не дотащил бы я такой стул, силенок бы не хватило. Я же только самое необходимое взял. А стул…, — домовой помолчал какое-то время и лишь потом продолжил, — Стул энтот мы с Фимой принесли. Ты, Анафема Петровна, спала еще, а мы-то с Фимой уже проснулись, ну, и стала она мне хозяйство показывать, значитца. Ты только не серчай на неё, что без твоего позволения делала, я ж домовой, мне надо знать, что где в хозяйстве находится, вот она и…, — Кузьма снова замолчал, видимо выстраивая мысли в нужном порядке. Анафема его не торопила, ждала, когда сам продолжит.
— Ну, вот, показала она мне всё, да покормить меня решила, ну, и сама перекусить. Ну, ей-то проще, она же все-таки кошка — раз-раз из миски, и творожок поела, и сухариками какими-то похрустела, а я все никак приспособиться не могу. Можно, конечно, и сидючи на полу поесть было, но, негоже это, коль стулья в доме есть. Только они все не на меня рассчитаны. Сяду, и даже макушкой до края стола не достаю. На стол залезать, да сидя на столе есть — совсем не дело. Вот, Фима и вспомнила, что в одной из кладовок в доме этот стульчик видела. И отвела меня туда.
— Неужто пешком шли?
— Да не. Кошка у тебя, Анафема Петровна, чу́дная, если ты не знаешь: взяла она меня за одежку, и, оп — мы с ней уже в этой самой кладовочке. Хламу там, конечно, много, но и стул, про который Фима говорила, нашелся.
Кузьма рассказывал, как сначала кошка его обратно транспортировала, потом стул точно также принесла, как он стул в порядок приводил, отмывал и чистил, а уж потом завтрак взялся готовить.
Анафема слушала и себе зарубочку сразу на памяти сделала — чтобы узнать у Фимы, неужели она, действительно, может еще кого-то или что-то с собой телепортировать? — она сама её такому не учила…
— Ты, надеюсь, не сердишься, что стульчик без спросу принесли и в кухне поставили?
— Да нет, пусть твоим местом будет. Ты мне вот что лучше, Кузьма, скажи: как так получилось, что ты среди ночи в городе на улице оказался? — деревни-то все далеко. Фима мне, конечно, говорила, что дом твой снесли, но я что-то не очень поняла.
— Да что уж тут не понять…
И Кузьма начал свой рассказ
Годков ему уже не сто и не двести, а почти четыреста. Возраст, конечно, для домового не велик, но, все-же, не мелкий недоросль уже. Когда ему было лет семьдесят, молодые, хозяйский сын с женой, решили отселиться, свое хозяйство вести. Ну, и его с собой позвали, на самостоятельное хозяйствование. Не все же рядом с мамкой и папкой жить. Кузьма и согласился.
Хутор быстро застроили, и ладно так, хорошо жили. Вот уже и внуки у хозяйского сына стали подрастать. А когда он сам помер, деревня дошла до хутора, и хутор уже не хутор стал, а часть деревни. Но, ничего, тоже хорошо было: дом перестроили, какие-то постройки убрали, какие-то новые поставили, и стали дальше жить-поживать. А вскоре и город стал совсем рядом, разросся к тому времени.
Дом, конечно, перестраивали, обновляли, один раз даже полностью сносили и совсем новый ставили, первый этаж — кирпичный, второй — деревянный. И тоже все хорошо было, двор только много меньше стал, жалко, но, что поделаешь, дом-то в городе уже, считай, находился.
Плохо настало в прошлом веке, чуть более ста лет назад. Кто-то с чего-то решил, что дом для них слишком велик, уплотнили, других подселили, в доме чужие люди появились. Но, терпимо еще было. Конечно, хозяйство намного меньше стало и значительно беднее, но, про домовых-то тогда знали, уважали. А потом…
— Эх, — только и махнул рукой Кузьма, да смахнул скупую слезу, что в уголке глаза притаилась, — А потом хозяйка померла, и дом, точнее, три комнаты в нем, её внукам достались. А они ни в каких домовых не верят. Ни тебе молочка не нальют, ни поесть не предложат, ни отреза маломальского на одежку не дадут…
Ну, а дальше было как обычно (Кузьма долго говорил, с подробностями разными, именами и датами, делился наболевшим, а это уж Анафема для себя краткий вывод-содержание сделала): дом ветшал, никто его ремонтировать не торопился, людей-то много, а хозяина ни одного нет. Через какое-то время здание дома признали аварийным, внуки, ну и остальные, там прописанные, получили квартиры в городе, и дом опустел. Кузьма продолжал в этом доме жить. А куда ему было деваться? — его же с собой никто не позвал.
Возможно, он и дальше там бы жил, только в прошлом месяце дом снесли, и домовой Кузьма остался без дома. А домовой без дома — это нонсенс.
И пошел Кузьма себе дом искать. Передвигался исключительно ночами. Днем — страшно: и силенок маловато, и машин, этих повозок безлошадных много — не заметят, и только так раскатают по асфальту. Страшно.
Домов подходящих не находилось. Как и людей. А у самого Кузьмы и сил почти не осталось.
— А ночью меня твоя кошка Фима увидела. Ну, а дальше ты знаешь.
Закончил свой рассказ домовой и замолчал. И только смотрит на Анафему, ждет, что она в ответ скажет.
А Анафема смотрит на Кузьму и себя вспоминает, каково ей было в этом чуждом для неё мире в самом начале: ни сил, ни способностей нет, и тело такое досталось, что врагу не пожелаешь. Что уж говорить — еле с кровати себя стаскивала. А сколько времени прошло, прежде чем тело окрепло? А уж, чтобы морщины с лица убрать и более-менее нормальный внешний вид приобрести — и того больше времени ушло.
Ой, что это я, в воспоминания ударилась, тоже, нашла время — домовенок-то ответа ждет. Надо бы ему что-то сказать…
— Кузьма, я, конечно, рада буду, если ты в моем доме останешься, — домовой тут же радостно закивал головой, заулыбался, — Только вот…
— Что? — спросил Кузьма, и улыбка медленно сползла с его лица.
— Да не переживай ты. Просто хочу предложить тебе еще один вариант, вдруг тебе больше там понравится. Есть у меня соседка, молодая, хорошая, Надя зовут…
— Ой, если ты про ту хвартиру, где собаки, то я там был, смотрел, Фима мне сразу показала… Только вот… Пойми меня правильно, пожалуйста, и не обижайся, но…, я с собаками как-то не очень. Можно я у тебя останусь? А вот к Наде этой я братца могу своего позвать, он с собаками уж больно хорошо ладит, у него первый хозяин охотником был, собак держал. А брат-то мой сейчас также как я, без дома. В смысле с домом пока, но тоже, скоро снесут…
Анафема смотрела на Кузьму, и, хоть и грустная история в целом была, но улыбка так и норовила появиться на её лице: «Господи, неужели, это не последний домовой, и есть еще? Как хорошо-то, господи…».
Продолжение — «Разговоры с домовым и переплетение миров» — см. ссылку ниже: