Русско-японская война не могла закончиться иначе, чем она закончилась, исходя из стартовых условий на начало войны. Собственно, саму войну прекрасно характеризует словосочетание "стыд и позор", но я бы хотел подробнее рассмотреть такой аспект подготовки к войне, как разведка. Во всех сегодняшних материалах я буду активно ссылаться на мемуары Игнатьева "Пятьдесят лет в строю", в которых не вполне достоверно, но тем не менее очень живо описана и Русско-японская война в целом, и его в ней участие, в том числе в качестве командира разведывательного отделения Первой армии. Но сначала полагаю важным рассмотреть общие вопросы разведки в Российской империи.
Разведка в принципе - это сбор сведений о ком или чем бы то ни было. Существует понятие "разведывательный цикл", который включает четыре стадии:
- сбор информации;
- проверка информации;
- анализ информации;
- сообщение выводов заинтересованным лицам или инстанциям.
Логично, что сбором и обработкой информации должны заниматься подготовленные специалисты, а организация разведывательной деятельности должна подчиняться определенным требованиям, в том числе единоначалию с целью обеспечения максимальной эффективности разведки.
И вот с этим у нас был Адъ и Израиль. Разведкой в РИ занимались аж четыре органа:
- Министерство иностранных дел;
- Министерство внутренних дел;
- Министерство двора;
- Министерство финансов, торговли и промышленности.
Соответственно, основным организационным принципом было "каждый сам себе Бетховен", то есть каждый орган занимался добычей и обработкой той информации, которая в первую очередь была интересна лично ему. И это даже логично, но вот обмен информацией был организован максимально удручающим образом. Далее кратко рассмотрим деятельность каждого из министерств.
Министерство иностранных дел работало преимущественно благодаря агентурным сетям, которые курировались послами и консулами, при этом с точки зрения получения информации оно было в более выигрышном положении, поскольку именно через министерство шла отправка за границу работников остальных ведомств, соответственно, существовала возможность пользоваться сторонними источниками информации. Круг разведывательных задач был настолько широк, что по словам Игнатьева, ни один агент даже не пытался выполнить программу военного агента полностью, а работал исключительно по обстановке исходя из имеющихся ресурсов и политической обстановки в стране пребывания. При этом даже официальные и полуофициальные приемы, на которых были обязаны присутствовать военные агенты, могли служить источником информации, в частности, военный агент в Японии А.П. Извольский передал сведения о подготовке к войне, полученные от коллег, в частности французского военного агента.
Министерство внутренних дел также пользовалось агентурными методами, но следило оно в первую очередь за деятелями революционного движения (что логично), зачастую наглея и беззастенчиво пользуясь экстерриториальностью посольств и при этом не подчиняясь послам. Логично, что в такой милой и дружеской атмосфере обмен информацией был поставлен чуть лучше чем никак.
Отдельный кошмар представляла собой разведка министерства двора, которая в первую очередь собирала разного рода придворные сплетни, информацию о проблемах в царствующих семьях, династические связи, и если уж совсем повезет - отдельные политические вопросы. Любопытным был тот факт, что при Вильгельме II и Николае II состояли личные адъютанты от другой стороны соответственно, дабы обеспечить отдельный канал связи между монархами и решать специфические вопросы.
И наконец, министерство финансов, торговли и промышленности собирало информацию по различным экономическим и техническим вопросам, в том числе добыче разного рода патентов, образцов оружия, покупке изобретений и тому подобными полезными вещами. Проблема же заключалась в том, что агентура у данного органа была самая слабая, и большая часть информации добывалась из открытых источников.
Разведывательная деятельность различных ведомств объединена не была. Каждое из них работало на свой страх и риск, ничего не зная о том, что делается и что добывается другим ведомством. Все ведомства, ведшие зарубежную разведку, вынуждены были иметь постоянный односторонний контакт с министерством иностранных дел по поводу отправки того или иного сотрудника за границу, поддержания с ним связи и т.д. Ввиду того, что сотрудники всех остальных ведомств заграницей официально в порядке общей службы подчинялись послу, они вынуждены были показывать или даже давать копии своих донесений и докладов последнему.
Министерство иностранных дел прекрасно учитывало эти обстоятельства и старалось использовать их в своих чисто ведомственных интересах. Больше того, при малейшем отказе исполнить какой либо каприз министерства иностранных дел, оно вставляло палки в колеса разведывательной деятельности коллег, при этом хуже всего приходилось военному ведомству. Эффективное взаимодействие было налажено только с департаментом полиции министерства внутренних дел в силу следующих причин:
- в руках министерства внутренних дел находился "черный кабинет", дававший министерству иностранных дел много ценнейших документов из дипломатической почты иностранных государств;
- департамент полиции мог сильно препятствовать министерству иностранных дел при выдаче сотрудникам последнего свидетельств о благонадежности, необходимым для выезда за границу;
- министерство иностранных дел для поддержания своих акций заграницей было крайне заинтересовано в успешной борьбе с революционным движением внутри России.
Военное же министерство было по факту в таком подчиненном положении, что в июне 1892 г. по приказанию царя понадобилось созвать специальное совещание, состоявшее из министров: военного, иностранных и внутренних дел. Предметом обсуждения на совещания явился вопрос "о своевременном приведении русской армии на военное положение в случае разрыва с нашими западными соседями". Протокол совещания был утвержден царем. В результате этого совещания военное министерство получило следующее задание: "чтобы при объявлении нам войны не быть застигнутыми врасплох, получать из Германии и Австро-Венгрии возможно точные сведения о всех военных приготовлениях от наших миссий, консульств и других агентов".
Для этой цели на военного министра было возложено:
- принятие мер к ознакомлению наших консулов в Германии и Австро-Венгрии с техникой приведения их вооруженных сил на военной положение;
- содержание тайных военных агентов при консулах, пребывающих в наиболее важных в военно-политическом отношении пунктах.
По факту результаты совещания были весьма своеобразны. Сначала военные резко стали создавать свою агентурную сеть в наиболее интересных с их точки зрения приграничных районах. Но, столкнувшись с сопротивлением МИДа, поклали на эту работу. МИД же регулярно троллил военных, регулярно запрашивая: "что сделано военным ведомством для проведения в жизнь постановлений совещания 1892 г."? Каждый такой вопрос неизменно сопровождался критикой слабых мероприятий и нерешительности военного ведомства и сообщением, что "министерство иностранных дел слагает с себя ответственность за могущие быть последствия от неисполнения высочайшей воли". Собственно, это отлично характеризует беспомощность нашей военной разведки (это продолжает оставаться нашей недоброй традицией) перед Русско-Японской войной.
С началом войны бардак в разведке только усугублялся. Сначала пара цитат Игнатьева:
Меня назначили сперва в разведывательное отделение, как будто специально затем, чтобы дать мне лишний раз убедиться в пробелах нашей военной подготовки. В академии нас с тайной разведкой даже не знакомили. Это просто не входило в программу преподавания и даже считалось делом "грязным", которым должны заниматься сыщики, переодетые жандармы и другие подобные темные личности. Была у нас войсковая разведка — конные отряды генерала Мищенко и полковника Мадритова.
Генерал Мищенко командовал разведывательным отрядом на границе с Кореей. Но по настоянию Куропаткина избегал вступать в бой с превосходящими силами армии Куроки. Ему приходилось довольствоваться фантастическими сведениями, получаемыми от так называемых секретных агентов, корейцев.
Офицер генерального штаба полковник Мадритов еще за два года до войны действовал на лесных концессиях у реки Ялу в качестве главноуполномоченного Русского лесо-горнопромышленного торгового общества на Дальнем Востоке, как тогда именовалась безобразовская антреприза. Куропаткин, в зависимости от положения на Дальнем Востоке, то требовал увольнения полковника Мадритова из генерального штаба, то хотел использовать знания и большой опыт этого энергичного офицера как
полезного эксперта в маньчжурском вопросе. В конце концов Мадритов войну провел во главе импровизированных отрядов, настолько оторванных от остальной армии, что после мукденского погрома о нем даже забыли. Он очутился со своими частями в тылу японских армий, и ему удалось с большим трудом пробиться из окружения. Я оказался как в темном лесу среди добровольных китайских осведомителей и подозрительных китайских переводчиков.
Впрочем, благодаря не в последнюю очередь личным контактам, Игнатьеву удалось допросить и завербовать одного интересного персонажа.
Но кто же был тот таинственный шпион, которого привез тогда Стенбок ко мне в Ляоян? Харкевич предписал мне прежде всего принять все меры к предотвращению побега, так как из письма, полученного от командира Приморского полка, следовало, что шпион, пользуясь повязкой военного корреспондента, уже дважды пытался бежать. Распорядившись приставить к нему надежный караул и обеспечить в то же время хороший стол и ночлег, я, признаться, заранее рассчитывал использовать незнакомца как собственного нашего осведомителя.
Первую встречу с ним я устроил в своей комнате, незаметно поставив снаружи, на всякий случай, часового с приказом задержать человека, который мог бы выпрыгнуть из окна.
Положив около себя заряженный револьвер, я решил, что все меры предосторожности приняты, и потому, отпустив конвой, сопровождавший арестованного, остался с ним наедине, любезно поздоровался и предложил присесть. Заложив ногу на ногу, собеседник мой сразу принял непринужденную позу, а я, как новичок в этом деле, только удивлялся, что ни арест, ни все перипетии его доставки с завязанными в течение трех дней глазами не произвели на него никакого впечатления. Он, видимо, привык к подобным переделкам. Одет он был в легкий френч и брюки галифе защитного цвета, на ногах были обмотки, а на рукаве алела красная повязка с нашитыми на ней белыми иероглифами. Он объяснил мне, что подобная повязка, выдаваемая военным корреспондентам японской армии, дает им право доступа на передовые линии. Труднее всего было определить его национальность, так как на английском языке он говорил без американского акцента. Внешним своим видом, темно-смуглым лицом, несколько раскосыми глазами и черными, как смоль, волосами он напоминал если не японца, то обитателя южно-американских стран. Он, однако, твердо уверял меня, что может объясняться только по-английски и что является корреспондентом какой-то английской шанхайской газеты.
Из сбивчивых и подчас противоречивых объяснений мне стало все же ясно, что звание корреспондента является только прикрытием настоящего его ремесла — шпионажа. Вытянув от него не без труда сведения о японском десанте, я предложил отпустить его обратно в японские линии с тем, что он за хорошее денежное вознаграждение вернется к нам и доставит интересующие нас дополнительные сведения о неприятеле. Он согласился, но настойчиво просил дать ему хотя бы некоторые сведения о нашей армии, чтобы не прийти к японцам с пустыми руками.
Однако в этом вопросе я встретил самое сильное сопротивление со стороны Харкевича. Помню, что единственными более или менее точными сведениями, которые я предлагал дать шпиону, являлась нумерация тех двух полков 30-й пехотной дивизии, которые еще до войны были присланы в Маньчжурию из России. Долго спорил я со своим бывшим профессором, доказывая, насколько было безобидно посоветовать агенту рассказать о встреченных им солдатах с синими и красными околышами и тем
прикрыть нарочито неверные сведения, которые мы бы хотели передать в японский генеральный штаб. Поставив в конце концов на своем, я потратил еще много времени, чтобы убедить штаб сделать перевод в английских фунтах из Синментина, находившегося вне района военных действий, на Шанхайский банк. При последнем свидании незнакомец просил называть его Гидисом и открыть ему также мою собственную точную фамилию, так как в порученном ему деликатном деле он хотел иметь сношения только с одним определенным лицом. Гидис сдержал свое обещание и не дальше как через три-четыре недели вернулся в наши линии, доставив ценные сведения о правом фланге армии Оку, наступавшей с юга, и вновь получил от меня задания. Но больше мне его видеть не пришлось. Уже зимой следующего года я получил через штаб письмо, посланное японским штабом и доставленное по китайской почте в Мукден. Это было предсмертное послание Гидиса, написанное в ночь перед казнью.
"Уважаемый капитан,— писал мне Гидис по-английски,— я сохранил о Вас добрые воспоминания и хотел перед смертью рассказать Вам кратко, что со мной случилось. Я родом португалец, родителей своих никогда не знал, ни братьев, ни сестер не имел. Мальчишкой я устроился юнгой на английский торговый пароход, отходивший из моей страны на Кубу во время испано-американской войны. Я понравился испанскому командованию и был послан агентом в американские линии. Американцы в свою очередь обрадовались моему хорошему знанию английского языка, дали мне поручение в испанские линии, и вот таким образом я ознакомился с моим новым ремеслом и полюбил его. К сожалению, в последний раз, когда я был в вашем штабе, Вас заменил другой русский офицер, который дал мне новые и довольно подробные сведения о вашей армии. Они казались, на первый взгляд, очень интересными, но японское командование сразу открыло их полное несоответствие с действительностью, арестовало меня и, обвинив в шпионаже в вашу пользу, приговорило к смерти".
То есть тщательно были сделаны все основные ошибки при работе с агентурщиком, результатом чего стала потеря агента. Понятно, что уровень низовых исполнителей был весьма невысок, а с другой стороны, чего мы ожидаем, если на самом высоком уровне имело место следующее.
Когда началась война, Главный штаб был вынужден снабжать отправляющихся на театр военных действий офицеров и целые войсковые части данными о неприятеле.
О том, каковы были эти данные, рассказывает Е. И. Мартынов:
"Желая перед отправлением в Манчжурию получить некоторые сведения о противнике, я обратился в военно-ученый комитет Главного штаба, где мне дали соответствующую часть "Сборника новейших сведений о вооруженных силах иностранных государств".
Эта небольшая желтая книжка заканчивалась общими выводами относительно действий крупных отрядов, причем из приведенных в ней четырнадцати пунктов впоследствии подтвердился лишь один (относительно преследования.); все же остальные оказались ложными".
Далее Мартынов говорит, что до войны в русской армии господствовало пренебрежительное отношение к японцам. Даже будущий наш полководец генерал Линевич, который во время похода на Пекин, казалось бы, имел возможность познакомиться с японскими войсками, называл их не иначе, как "япошками", и в продолжений указанной экспедиции при каждом удобном случае третировал их начальника, выдающегося ген. Фукушиму. Правда, после Пекинского похода стали изредка проскальзывать в печати и благоприятные отзывы о японцах, принадлежавшие более дальновидным людям, но высшее начальство усмотрело в этом опасность для духа русской армии, и вскоре заскрипели послушные перья, выставлявшие японские войска в неблагоприятном и даже комическом виде.
Тот же Мартынов рассказывает, как в обществе ревнителей военных знаний некий вице-консул, долго проживший в Японии, сделал сообщение, в котором доказывал, что "японцы, как истые представители желтой расы, храбры лишь при успешном ходе дела; наоборот, малейшая неудача возбуждает в них неудержимую, безграничную панику."
Одной из слабых сторон японской армии Куропаткин находил отсутствие религиозного чувства: "в военных школах никакого религиозного образования и воспитания не дают; храмов при школах не имеется; будущие офицеры всевышнему не молятся ни в горе, ни в радостях. То же явление наблюдается и в армии. В этом и заключается большая слабость японской армии. Без религии и без веры в промысел божий выдержать тяжелые испытания войны, вынести тяжелые потери и лишения могут лишь отдельные лица".
После назначения ген. Куропаткина главнокомандующим русскими войсками против Японии, он представил Николаю II доклад, в котором высказывал свою уверенность в быстрой и легкой победе и придавал весьма ничтожное значение японской армии. При составлении плана предстоящей компании исходили из полной уверенности в том, что никакого серьезного сопротивления русская армия не встретит. Заканчивался доклад указанием, что "после разгрома японской армии на материке должен быть произведен десант в Японии, должно быть подавлено народное восстание и война должна закончиться занятием Токио."
Одним словом, все сведения из всех русских источников о японской армии говорили о том, что японцы ничего серьезного из себя не представляют и война с ними при помощи икон и молебнов будет равной прогулке на параде.
Спустя месяц после прибытия на театр войны, а именно 15 апреля 1904 года, Куропаткин объявил войскам армии свои первые указания, озаглавленные - "указания начальникам маньчжурской армии до ротного и сотенного командира включительно и всем начальникам штабов".
Там он отзывался о противнике очень комплиментарно и утверждал, что "в японцах мы, во всяком случае, будем иметь очень серьезного противника, с которым надо считаться по европейскому масштабу... Но мы имеем над японцами огромное преимущество в нашей религиозности, в вере в промысел божий".
Кроме того, оказывается, что по сведениям Куропаткина -"японцы любят есть по утрам и, не поевши спокойно утром, чувствуют себя весь день слабыми", а поэтому Куропаткин приказывал: "этим пользоваться и мешать правильному питанию японцев по утрам".
И это был один из самых толковых администраторов российской армии...
Такие дела.
Автор: Максим Иванов