"Доченька, я же только хочу, чтобы ты была счастлива... Почему ты не понимаешь это?" – эти слова матери снова и снова звучали в голове Анны, как заевшая пластинка, пока она стояла перед зеркалом, придирчиво разглядывая свое отражение. Строгий деловой костюм песочного цвета, который она выбрала для важной встречи, безупречно сидел на стройной фигуре. Она в последний раз поправила воротничок белоснежной блузки и потянулась за сумкой. До встречи оставалось сорок минут – в самый раз, чтобы без спешки добраться до бизнес-центра.
Телефон зазвонил, когда она уже была в прихожей. На экране высветилось "Мама". Анна на мгновение прикрыла глаза и глубоко вздохнула, словно готовясь к прыжку в холодную воду. Палец замер над зеленой кнопкой. Три... два... один...
– Анечка, ты уже проснулась? – голос матери, как всегда, звучал с нотками беспокойства.
– Доброе утро, мама. Да, я уже собираюсь на встречу, – Анна старалась говорить спокойно, хотя внутри всё сжималось от предчувствия неизбежного разговора.
– На встречу? В этом новом костюме? – В голосе Ольги Петровны появились характерные интонации, которые Анна знала с детства. – Ты же понимаешь, что он полнит? Особенно в области бедер. И цвет этот... Не слишком ли легкомысленный для серьезных переговоров?
Анна машинально опустила взгляд на костюм, который выбирала больше часа. Еще вчера он казался идеальным, а сейчас... Она тряхнула головой, отгоняя наваждение.
– Мама, костюм отличный. И он совершенно не полнит.
– Конечно-конечно, – в голосе матери зазвучала плохо скрываемая ирония. – Ты у нас всегда всё лучше знаешь. Только потом не говори, что я не предупреждала. Кстати, о предупреждениях – ты подумала над тем, что я говорила про Сергея Николаевича? Он же прекрасный специалист, мог бы помочь с твоей карьерой...
Анна посмотрела на часы. Тридцать пять минут до встречи. В горле появился противный комок.
– Мама, я сейчас очень спешу. Давай обсудим это позже?
– Вечно ты спешишь! – В голосе Ольги Петровны зазвучала обида. – Для матери и пяти минут нет. А я, между прочим, всю ночь не спала, думала о твоем будущем. Ты же знаешь, что в твоем возрасте нужно быть более серьезной. Вот я в твои годы...
Анна прикрыла глаза и на автомате начала считать до десяти – старый способ, которому научил психолог. Раз... Два... Три...
***
Воскресное утро началось с привычного звонка. Анна смотрела на мигающий экран телефона и чувствовала, как внутри всё сжимается от предчувствия неизбежного разговора. "Мама" – светилось на экране, и эти четыре буквы словно пульсировали в такт участившемуся сердцебиению.
– Мам, – её голос дрогнул, – я правда очень спешу. Позвоню тебе вечером.
– Ну конечно, вечером... – В трубке повисла тяжёлая пауза. – Как в прошлый раз? Три дня не звонила, а потом: "Ой, мама, была так занята!" А я тут с ума схожу, не знаю, что и думать...
Каждое слово било точно в цель, находя в душе старые раны. Анна поймала своё отражение в зеркале прихожей – и на мгновение ей показалось, что оттуда смотрит не тридцатидвухлетняя успешная женщина, а растерянная девочка-отличница, которой вечно не хватало маминого одобрения.
"Тройка" по физике в седьмом классе, первое свидание в девятом, решение поступать на экономический вместо медицинского – каждый её выбор становился полем боя. Мама никогда не кричала, не запрещала прямо. Но её тихое "Я же только хочу как лучше" ранило больнее любого крика.
– Хорошо, – Анна с силой сжала телефон, – давай я заеду к тебе завтра. Обсудим всё, что ты хочешь.
– Завтра у меня Нина Васильевна придёт, – тут же отозвалась мать с плохо скрываемым торжеством в голосе. – Помнишь, моя подруга с почты? Её дочка, кстати, недавно замуж вышла. За хирурга! А ты всё со своей карьерой носишься...
Перед глазами Анны промелькнула стопка глянцевых свадебных фотографий, которые мать регулярно демонстрировала ей, как вещественные доказательства её неправильной жизни. Дочери маминых подруг выходили замуж, рожали детей, увольнялись с работы – "ведь муж обеспечивает". А она, Анна, всё "носится с карьерой".
– Мама, мне пора. – Голос прозвучал резче, чем хотелось. – До встречи.
Повесив трубку, Анна несколько секунд смотрела на потухший экран. Во рту появился привычный кислый привкус, как в детстве, когда она получала четвёрку вместо пятёрки. Тогда мама говорила: "Ничего, в следующий раз постараешься лучше. Я в тебя верю". И это "верю" звучало страшнее любого упрёка.
Выйдя из квартиры, она на секунду задержалась у почтовых ящиков. Из глубины подъезда тянуло сыростью и кошками – запах её детства, запах старого района советской застройки. "В этих новых домах стены картонные, – любила повторять мама. – То ли дело наши, надёжные..."
Анна тряхнула головой, отгоняя непрошеные мысли. В сумочке тихо завибрировал телефон – пришло сообщение от коллеги: "Не забудь про встречу в 11:00!" Она достала зеркальце, привычным жестом поправила помаду. В отражении мелькнуло что-то неуловимо знакомое – мамина привычка прикусывать нижнюю губу, когда волнуется. Анна резко захлопнула зеркальце.
Дома, в ящике письменного стола, лежало приглашение на собеседование в международную компанию. В другом городе. За тысячу километров от маминого контроля, от её вечного "я же только хочу как лучше", от свадебных фотографий маминых подруг... Анна знала: рано или поздно придётся рассказать. И этот разговор будет куда сложнее сегодняшнего звонка.
***
Старая квартира встретила Анну знакомым запахом маминых пирожков и лаванды. Ольга Петровна всегда раскладывала саше по шкафам – "как моя мама делала". Анна приехала днём, пока матери не было дома, собираясь забрать документы для новой работы. Но вместо этого уже полчаса сидела в своей бывшей комнате, перебирая старые тетради.
В выцветшей коробке из-под конфет "Птичье молоко" – настоящих, ещё советских – она случайно нашла мамин дневник. Пожелтевшие страницы, исписанные знакомым острым почерком, хранили то, о чём мать никогда не говорила вслух.
"12 мая 1989 года.
Сегодня моя девочка впервые сказала 'мама'. Я плакала. Господи, какое счастье! Никому её не отдам, никому не позволю обидеть. Она будет самой счастливой, вот увидишь..."
Анна провела пальцами по выцветшим чернилам. Некоторые буквы расплылись – должно быть, от слёз. Она перевернула несколько страниц.
"3 сентября 1989 года.
Опять приходила эта женщина. Говорит, имеет право видеться с ребёнком. Какое право? Я подобрала Анечку, когда она от неё отказалась! Три месяца выхаживала в больнице, ночами не спала... А теперь – права? Нет, не отдам. Никогда не отдам..."
Строчки плясали перед глазами. Анна почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Дрожащими руками она листала страницы дальше, глотая слова, как горькое лекарство.
"15 января 1990 года.
Анечка заболела. Температура под сорок, всю ночь прометалась. Вызвала скорую, они говорят – обычная простуда. Обычная? Да что они понимают! А вдруг... Вдруг она тоже... как Алёшенька? Нет, нет, только не это. Господи, только бы всё обошлось..."
Кто такой Алёшенька? Анна никогда не слышала этого имени. В семье не было никого с таким именем. Она пролистала ещё несколько страниц.
"20 марта 1990 года.
Сегодня Анечке исполнился год. Гости хвалили, какая она у меня красивая, как на меня похожа. Если бы они знали... Но никто никогда не узнает. Она – моя дочь, моя единственная. Я не переживу, если и её потеряю..."
На полях были нарисованы маленькие сердечки – десятки крошечных сердец, небрежно набросанных ручкой. Анна помнила, как мама так же рисовала сердечки на полях её тетрадей, проверяя домашние задания.
"5 сентября 1996 года.
Сегодня первый класс. Моя девочка – самая красивая, самая умная. Она обязательно будет счастлива, я сделаю для этого всё. Только бы уберечь, только бы не повторилось..."
Анна захлопнула дневник. В ушах шумело, комната словно покачивалась. За окном громко засмеялись дети, и этот звук показался неуместным, чужим. Она посмотрела на фотографию на стене – улыбающаяся первоклассница с огромными белыми бантами. Своё лицо, такое знакомое и вдруг ставшее чужим.
В прихожей щёлкнул замок. Анна вздрогнула, торопливо засовывая дневник обратно в коробку. Послышались мамины шаги – лёгкие, осторожные. Такие знакомые. Чужие?
– Анечка? – раздался голос из коридора. – Ты здесь? Я видела твою машину во дворе...
***
– Анечка? – Ольга Петровна замерла в дверях детской комнаты, всматриваясь в сгорбленную спину дочери. – Что ты тут...
Взгляд Ольги Петровны скользнул по комнате и остановился на знакомой коробке из-под конфет. В сердце закололо. Эту коробку она прятала на антресолях двадцать лет, доставая только по ночам, когда никто не видит... Анна медленно подняла голову, и мать впервые в жизни увидела в глазах дочери что-то пугающе чужое. Что-то от той женщины из прошлого.
– Кто такой Алёшенька? – голос Анны звучал хрипло, будто она долго кричала.
Цвет схлынул с лица Ольги Петровны. Она машинально схватилась за дверной косяк, словно земля уходила из-под ног.
– Что... что ты такое говоришь? – пальцы с побелевшими костяшками вцепились в старый дерматин.
– Не надо, мама. – Анна встала, всё ещё держа дневник. – Я прочитала. Про Алёшеньку. Про женщину, которая приходила. Про то, как ты меня "подобрала".
Ольга Петровна сделала неуверенный шаг в комнату. Её взгляд метался между лицом дочери и дневником, как у загнанного зверя.
– Ты не должна была... – она протянула руку к дневнику. – Отдай. Это личное.
– Личное? – Анна отступила на шаг. – А то, что я всю жизнь живу во лжи – это как называется?
– Ложь?! – голос Ольги Петровны сорвался на крик. – Ты называешь ложью мою любовь? Бессонные ночи у твоей кровати? Всё, что я для тебя сделала?
В её глазах блеснули слёзы, и это было так непохоже на всегда сдержанную, всегда контролирующую себя Ольгу Петровну, что Анна на мгновение растерялась.
– Мама...
– Нет! – Ольга Петровна вдруг выпрямилась, становясь похожей на себя прежнюю. – Ты хочешь знать про Алёшеньку? Хорошо. Это был мой сын. Мой первенец. Он умер от пневмонии, когда ему было девять месяцев. Я не уследила, понимаешь? Не уследила...
Она говорила, глядя куда-то мимо Анны, словно видела что-то далёкое.
– А потом я работала в больнице. И тебя привезли – крошечную, с температурой под сорок. Мать отказалась, прямо в приёмном покое подписала бумаги. "Не потяну второго ребёнка", – сказала. А я посмотрела на тебя и поняла – не дам умереть. Не второй раз. Не снова.
Анна опустилась на кровать. Старые пружины жалобно скрипнули – тот же звук, что и двадцать лет назад.
– Почему ты никогда не рассказывала?
– А что я должна была рассказать? – Ольга Петровна горько усмехнулась. – "Доченька, ты не моя, тебя бросили"? Или про то, как я пять лет просыпалась по ночам проверить, дышишь ли ты? Как сходила с ума от страха, что тебя заберут? Что эта женщина вернется и...
– Поэтому ты всегда меня контролировала? – тихо спросила Анна. – Поэтому не отпускала никуда? Поэтому следила за каждым шагом?
– Я защищала тебя! – в голосе Ольги Петровны зазвенела сталь. – От всего защищала! Чтобы ты выросла счастливой, чтобы у тебя всё было...
– Чтобы я была твоим проектом? – Анна встала. – Твоей второй попыткой? Ты не защищала, мама. Ты душила. Своей заботой, своей любовью, своим контролем. Ты не давала мне жить!
***
После того разговора Анна не появлялась дома три дня. Телефон она отключила – впервые за всю свою взрослую жизнь. Бродила по городу, как лунатик, натыкаясь на прохожих. Ночевала в гостинице на окраине – маленькой, неуютной, зато там никто не задавал вопросов.
Город казался чужим, будто она вдруг очутилась в незнакомом месте. Вот здесь, возле этой детской площадки, мама учила её кататься на велосипеде. А там, за углом – поликлиника, куда они ходили, когда она болела ангиной. Теперь каждое воспоминание отдавало горечью, каждая детская фотография в памяти покрывалась трещинами.
В номере гостиницы было душно. Анна открыла окно – в комнату ворвался тёплый майский вечер. С улицы доносились голоса – какая-то женщина звала дочку домой: "Машенька! Машенька!" Анна поморщилась и задёрнула шторы.
Телефон она включила только раз – проверить рабочую почту. Письмо о переводе в другой город всё ещё ждало ответа. Тридцать дней на размышление. Двадцать семь – после того разговора.
Ольга Петровна тоже не находила себе места. Она механически делала привычные дела: готовила обед, протирала пыль, поливала цветы. Но всё валилось из рук. Вчера пересолила борщ – первый раз за тридцать лет. А сегодня разбила любимую чашку – ту самую, из которой Анечка пила чай, когда приходила с работы.
Каждый звонок в дверь заставлял её сердце замирать. Каждый шум на лестнице казался знакомыми шагами. Она то и дело подходила к окну, высматривая знакомую фигурку во дворе. Телефон молчал.
– Доченька, – шептала она в пустоту, – где же ты?
Соседка, Вера Николаевна, зашла проведать – почувствовала неладное. Принесла пирожки с капустой, села за стол, как в старые времена.
– Что случилось-то, Оль? На тебе лица нет.
Ольга Петровна открыла рот, но не смогла произнести ни слова. Только помотала головой – мол, всё в порядке. Чай в чашке дрожал, отражая тусклый свет кухонной лампы.
– Знаешь, – вдруг сказала Вера Николаевна, – я вчера Анечку твою видела. У "Пятёрочки" стояла, на витрину смотрела. Такая потерянная...
Ольга Петровна вздрогнула, чашка жалобно звякнула о блюдце.
– Правда? Где именно? Когда?
– Да вечером, часов в семь. Окликнуть хотела, да она быстро ушла. Может, не заметила меня...
"Не заметила," – с горечью подумала Ольга Петровна. Просто не хотела говорить. Не хотела отвечать на вопросы. Не хотела объяснять...
Вечером она достала старый фотоальбом. Вот Анечка – первый день в школе. Белые банты, улыбка до ушей. А здесь – выпускной в одиннадцатом классе. Красивая, гордая. Так похожа на ту женщину... Ольга Петровна захлопнула альбом.
В прихожей зазвонил телефон. На определителе высветился незнакомый номер. Сердце ёкнуло.
– Алло? – голос предательски дрогнул.
***
– Добрый вечер... это из отдела кадров компании "Стимул", – раздался в трубке незнакомый голос. – Мы рассматриваем вашу кандидатуру на должность финансового директора в нашем филиале...
Ольга Петровна медленно опустилась на банкетку в прихожей. Анина работа. Её перевод. Значит, вот оно что...
– Простите, – она с трудом справилась с дрожью в голосе, – а в каком городе находится ваш филиал?
– В Санкт-Петербурге. Анна Михайловна уже дала предварительное согласие, мы хотели бы уточнить некоторые детали...
Дальше Ольга Петровна не слушала. В ушах шумело, перед глазами плыли круги. Санкт-Петербург. Тысяча километров. Чужой город. Чужие люди. "Убежит. Совсем убежит..."
Входная дверь скрипнула, и на пороге появилась Анна. Осунувшаяся, бледная, с решительным выражением лица.
– Я за вещами, – сказала она, глядя куда-то мимо матери.
– В Питер? – Ольга Петровна всё ещё держала трубку в руке. – Только что звонили...
Анна замерла на мгновение, потом кивнула:
– Да. Я получила повышение.
– Повышение... – эхом отозвалась Ольга Петровна. – А как же...
– Что "как же", мама? – в голосе Анны зазвенела сталь. – Моя жизнь? Моё будущее? Или твой контроль надо мной?
– Я не контролировала! Я берегла! – Ольга Петровна вскочила. – Ты не понимаешь...
– Нет, это ты не понимаешь! – Анна наконец посмотрела матери в глаза. – Всю жизнь ты пыталась прожить за меня. Каждое решение, каждый выбор... Ты не спасала меня – ты душила! Своей любовью, своими страхами, своей... – она запнулась, – своей виной перед Алёшей.
Ольга Петровна побелела. Это имя, которое она не произносила вслух тридцать лет, прозвучало как пощёчина.
– Не смей! – прошептала она. – Ты не знаешь...
– Знаю! – Анна шагнула вперёд. – Теперь знаю! Ты пыталась заменить его мной. Сделать из меня идеальную дочь. Уберечь от всех ошибок, от всех проблем. Ты не давала мне жить, мама. Ты превратила мою жизнь в свой проект искупления!
Она остановилась, тяжело дыша. В тишине прихожей было слышно тиканье старых часов – тех самых, которые Ольга Петровна купила, когда удочерила Анну.
– Я... – Ольга Петровна опустилась на банкетку. – Я просто хотела, чтобы ты была счастлива...
– А ты спросила, чего хочу я? – тихо сказала Анна. – Хоть раз за все эти годы ты спросила, чего хочу я сама?
В этот момент что-то изменилось в лице Ольги Петровны. Словно треснула и осыпалась маска вечного контроля, вечной правоты, вечной заботы. Она вдруг показалась маленькой и беспомощной – просто пожилая женщина, измученная своими страхами и любовью.
– Прости, – прошептала она. – Я не умею по-другому. Я так боялась... всегда боялась...
***
Через месяц они сидели на кухне – в последний вечер перед отъездом Анны. На столе дымились чашки с чаем, в вазочке лежали мамины любимые конфеты – "Птичье молоко", теперь уже новые, но в той же знакомой обёртке. Молчание больше не казалось тяжёлым.
Ольга Петровна украдкой разглядывала дочь. За этот месяц что-то неуловимо изменилось в её лице – словно расправились какие-то внутренние морщинки, которых раньше никто не замечал. Она будто стала... свободнее.
– Знаешь, – вдруг сказала Анна, размешивая сахар в чашке, – я сегодня нашла свой старый дневник. Помнишь, ты подарила мне его на двенадцатилетие?
Ольга Петровна кивнула. Она помнила тот день – розовая тетрадь с замочком, восторг в глазах дочери, её обещание записывать туда все-все секреты...
– Там была такая смешная запись, – Анна слабо улыбнулась. – "Мама опять не разрешила мне пойти на дискотеку. Говорит, рано. А я все равно вырасту и буду делать, что хочу!" – она подняла глаза на мать. – Представляешь, я так и не сходила тогда на дискотеку. Даже в институте...
– Я боялась, – тихо сказала Ольга Петровна. – Всегда всего боялась. После Алёши... – она запнулась, но продолжила, – после него мир казался таким опасным. А ты была такая хрупкая, такая беззащитная...
– Я больше не хрупкая, мама, – мягко сказала Анна. – И никогда не была. Ты просто не давала мне шанса стать сильной.
Ольга Петровна вздрогнула, но не возразила. Она достала из серванта старую фотографию – ту самую, с первого дня удочерения. Маленький свёрток в больничном одеяле, её собственное испуганное и счастливое лицо...
– Я тогда поклялась, что никогда тебя не оставлю, – прошептала она. – Что всегда буду рядом, буду защищать...
– Но это не значит быть тенью, мама, – Анна накрыла ладонью руку матери. – Любить – не значит душить. Защищать – не значит запрещать жить.
За окном догорал летний день. Где-то вдалеке играла музыка – кто-то включил старую песню из тех, что они слушали, когда Анна была маленькой. Ольга Петровна вдруг почувствовала, как по щеке катится слеза.
– Ты ведь будешь приезжать? – спросила она, и в её голосе впервые не было требования, только надежда.
– Буду, – просто ответила Анна. – И звонить буду. Не потому, что должна, а потому что хочу.
Она достала из сумки конверт:
– Вот, купила тебе билет. На следующий месяц. Приедешь посмотреть, как я устроилась?
Ольга Петровна взяла конверт дрожащими руками. Это было так непохоже на их прежние отношения – не она решала, не она планировала, не она контролировала...
– А если я... – начала она.
– Если захочешь отказаться – имеешь право, – спокойно сказала Анна. – Это твой выбор. Как у меня – мой.
Ольга Петровна долго смотрела на билет. Потом подняла глаза на дочь:
– Знаешь... я ведь никогда не жалела. О том, что тогда... что выбрала тебя. Никогда.
– Я знаю, – Анна улыбнулась. – И я тоже не жалею. Что ты – моя мама. Просто теперь мы будем учиться быть не тенями друг друга, а просто... собой.
За окном окончательно стемнело. Они допивали чай в уютной тишине, и впервые за долгие годы эта тишина не требовала слов. Завтра будет новый день. Новая жизнь. Без тени прошлого, без страха будущего. Просто жизнь – такая, какой она должна быть.
----
А как вы считаете, права ли была Ольга Петровна, скрывая правду столько лет? Или материнская любовь оправдывает любую ложь? Поделитесь своим мнением в комментариях, поставьте лайк, если история тронула ваше сердце, и подпишитесь на канал – впереди еще много историй о сложном выборе между любовью и правдой.
---
Читайте также: