- Зарплаты сегодня не будет. Денег нет.
Главный бухгалтер Самойлова мельком оглядела свое отражение в зеркале и поправила прическу.
- А когда? Когда будут? – Володю Самойлова всегда раздражала. А сегодня раздражала еще больше.
- Не знаю. Раньше вторника точно не ждите. И передай там, чтобы особо не надеялись, зарплату урезали. Премии – тоже. Распоряжение, - Самойлова закатила глаза к потолку, - самого!
Володя от природы был нраву кроткого и мирного. Но сейчас его прям тряхануло:
- С какого перепугу? Мы корячились целый месяц без выходных!
- А я что могу? – Самойлова выключила компьютер, вынула ноги из офисных туфелек и без труда застегнула на стройной икре змейку узкого, длинного сапожка, - значит, мало корячились. Свиридова, например, своих отстаивать в Питер поехала, а наш боится. Так что, не знаю, мальчики, решайте эту проблему сами.
Она процокала кокетливо к выходу. Володька двинулся следом, с ненавистью разглядывая ладную по-девичьи спину бухгалтерши.
«Гадина, крутит с директором шашни и в ус не дует. Что ей мы! Мусор. Грязь из-под ногтей. П*дла!»
Самойлова, и правда, крутила шашни. И не только с директором. Натура у нее такая: любвеобильная. Охоча тетенька до всего этого самого. А ведь не молодка, полтос на носу, муж дома дожидается, каблук и терпила. А ей все нипочем. Как гулянка какая в конторе начинается, так эта – в первых рядах. Готова на стол залезть и юбку выше пупа задрать. Считает себя неотразимой роковухой. А по сути - *лядь обыкновенная. Под стать директору, самолюбивому сморчку, уроду и трусу.
Как пришла новость, что водилам сокращают зарплату, то директор дорожного управления, сестры-близнеца Володькиного предприятия, Татьяна Свиридова, закусив удила, ринулась в Питер на разборки. То, что начислили ее людям, зарплатой называть язык не поворачивался. Смелая баба, за своих горой. А директор Тушинской шарашки, где вкалывал Володя, спрятал голову в песок. Свое кресло дороже. И своя печенка милее. Одним словом – сволочь и приспособленец!
Ко всему привыкнуть можно, даже к несправедливости. Володя пожил на этом свете, пережил уже троих начальников. Двое были такие же, как и этот, Воронов Артемка, приспособленцы и карьеристы. А вот самый первый, с советских времен еще, Градов Игорь Валентинович, тот был настоящим мужиком. Все работало, как часики, любовно хозяином настроенные. Зарплаты приличные, отдых в санатории, елки и подарки детям, мощный профсоюз, жилье и летний лагерь – все было. Бога за Градова молили!
А ведь съели мужика. Растоптали, высморкались и растерли. Уничтожили. А такая глыбища в свое время была… Эх.
Но больше всего Володю волновала собственная жена. Он терпел весь этот произвол только из-за нее. Только из-за нее Володя влез в большой кредит и терпеливо отдавал долги, работал, как вол и сносил все выкрутасы подлого начальства. Давно бы уже отправил вора Артемку куда подальше и с музыкой. Но рыпаться поздно – Алене сделали операцию, и теперь она долго и тяжело восстанавливается, ходит с трубочкой в животе и старательно выкарабкивается, соблюдая предписания врачей.
Да, здорово шарахнуло обоих год назад! Ничто не предвещало, как говорится. Как в дурной пьесе. Жили, не тужили, воспитывали деток, строили планы на будущее. И тут – бац…
Если посмотреть сначала на… бухгалтершу Самойлову, например, а потом перевести взгляд на Алену, то сразу становится понятно: где настоящая женщина, а где подлая пустышка. Сразу. Ибо Самойлова, с ее шиком-блеском, трескучая, блестючая, с ярким ртом и старательно уложенными волосами, в дорогих нарядах, в духах и шеллаках - представляла из себя типичную конторскую бабу, вульгарную, молодящуюся, наглую и чересчур громкую. Володя таких навидался по самое не могу.
Работают они со звоном, только треск от клавиатуры в кабинете стоит. Считают быстро, дебет с кредитом сводят на ура. Головы у них устроены отлично: знают цену всему и себе в том числе. Ценные кадры, что ни говори. Замутить башку умеют, и тех, кому им положено выкручивать мозги, за людей не считают, смотрят свысока. Глядишь на них – умные, не подкопаться. А стоит копнуть глубже – Господи, Боже мой, какая серость, какая убогость, какая беспросветная тупость… В чем смысл жизни у Самойловой? Деньги, любовники, вечная молодость. А что еще? Любовь, например? Семья?
Володя случайно услышал однажды краешек разговора в бухгалтерии, когда забегал накладную на горючее подписывать. Сотрудницы своего вычислительного олимпа нисколько не стеснялись высоченного и худого, как жердь работяги, болтали громко и напоказ: одна молоденькая девочка, новенькая, что ли, помешивая ложечкой кофе, утверждала, что любовь – это самое главное. Наивная, зеленая пока. Котенок, непонятным образом затесавшийся в логово прожженных лисиц.
Она читала со своего смартфона цитату из Библии:
«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит»
Самойлова подняла левую, тщательно прорисованную бровь, и громко, нараспев, ответила:
- Если ты, Маша, не прекратишь забивать голову этими слащавыми сказочками, то в скором времени превратишься в терпилу. Мужики будут о тебя ноги вытирать. Надо жить для себя! Вот я – что хочу, то и делаю. Ни один мне слова поперек не скажет! Мужики нужны, как средство для устройства выгодного материального положения и… - Самойлова кокетливо стрельнула глазами в сторону согнувшегося над столом Володи, - … и здоровья.
И, совершенно не стесняясь постороннего мужчины и молодости юной сотрудницы, начала такую скабрезную ахинею нести, такую похабщину, что Володя, покраснев, поспешил ретироваться из кабинета, искренне пожелав девочке из бухгалтерии поскорее уволиться из этого серпентария.
Отплевавшись, вспомнил потом слова, которые читала девушка. Любовь долготерпит, милосердствует, не завидует… И так ему тепло стало, так хорошо, будто чистой родниковой водой умылся. Потому что Алена излучала именно такую, святую любовь.
Она, Аленка, внешне казалась серенькой, невзрачной мышкой. Но только казалась. Не было в Алене показной пышности и «вавилонов» на голове. Не было яркой помады на губах. Вызывающих, кричащих нарядов – не было. Ее будто прозрачной акварелью писали.
Володька, двадцать пять лет назад, молодой еще, нескладный, но все равно симпатичный, улыбчивый, заметный, на Аленку и внимания не обращал. Его привлекали яркие, знойной, южной внешности девушки. Чтобы и грудь, и глаза, и все остальное, прочее присутствовало.
Аленка была всего лишь подругой Ирины, хохотушки с густыми волосами и ярким, манящим, пухлым ртом. На фоне Алены Ирка казалась еще ярче. Манила, притягивала к себе мужские взгляды. Она, наверное, и дружила с Аленкой для контраста. И контраст работал: Володя зацепился взглядом, прилип к Ирке, «подвис». Алену и вовсе не замечал. Ходит рядом что-то такое, для сопровождения. Ну и пусть себе ходит.
Он подкатил к Ире в баре, предварительно выпив для храбрости какой-то фигни, набодяженной ушлым барменом Колей. Громко играла музыка, Ирка танцевала в центре зала, раздавая кавалерам «авансы». Смелое мини открывало стройные Иркины ноги, обутые в туфли на умопомрачительном каблуке. Володя дождался медляка и пошел в атаку. Только что не щелкнул воображаемыми каблуками воображаемых гусарских ботфорт.
- Можно вас? – обратился он к Ирине.
- Можно, отчего нельзя? – та была на кураже, разгоряченная танцем и жаркой июльской ночью, царившей снаружи, за стенами модного кабака «Михалыч».
Под восточные напевы романтического Стинга двигаться было легко. Ирка танцевать умела и любила. У Володи – мурашки по коже. Он все переживал: как бы не вспотели и не сделались мокрыми ладони. А то будет, как лох педальный. Ирка его сразу пошлет, нафиг ей сдались такие додики.
Ирка Володю не послала. Благополучно покрутившись с ним в танце, сразу же попросила угостить ее и «вон там, моя подружка за столиком» «отверткой». Месиво такое из водки и апельсинового сока. Володя, только что ни гарцуя, поскакал к стойке бара заказывать «отвертку», благо, что был сегодня при деньгах – на работе выплатили квартальную премию и зарплату.
Заплатив за два коктейля и шоколад, помчался к столику, где вальяжно положив ногу на ногу, покуривала Ирина. Подружка рядом с ней, нечто белесое и призрачное, сидела рядышком и оглядывала зал, тонувший в полутьме и раздражающем мелькании блестящих дискотечных шаров, подвешенных к потолку.
Володя был готов оставить в «Михалыче» все свои деньги, лишь бы закадрить понравившуюся ему деваху, и совсем не замечал, что в самой глубине бара, за отдельным «бандитским» столиком, у игравшего в карты с «товарищами по бизнесу» Севыча, местного гориллы и завсегдатая кабака, уже налились кровью маленькие глазки. Он давно приметил шуструю девку и делить ее ни с кем не собирался. Тем более с этим молодым «додиком», нарезавшим вокруг девки активные круги.
А Володька даже не догадывался, какие тучи над ним сгущались. Севыч – противник серьезный, тяжеловесный во всех смыслах. Одно дело, шпана – схватятся если, так, максимум, носы друг другу поломают. До ножевых ран не дойдет. А с бандитами шутки лучше не шутить. Они нынче хозяева всему, и лесам, и полям. Закопают где-нибудь в рощице, чтобы не мельтешил перед глазами, да и дело с концом. Или смилуются над Володькиной невинной молодостью. Просто позвоночник сломают – пусть потом мамка по больницам Володю таскает. По милициям пороги обивает, слезами умываючись. Севыч даже на леченье пару сотен баксов подкинет. Он в Бога верит и ради замаливания грехов даже лепту на строительство храма внес.
И ради чего все это? Из-за кого? Из-за Ирки, которую Севыч и человеком не считает, куском мяса. Напоит, натешится, да выкинет, как тряпку, в лучшем случае. В худшем, браткам отдаст. Нет, не в Ирке тут дело, что Севычу Ирка… В самолюбии дело. В носорожьем тупом упрямстве: я место забил, я телку присмотрел, моё! В общем, Володька себе приговор уже подписал.
Автор: Анна Лебедева