В XVII век Россия вошла через страшнейшую Смуту, которая едва не уничтожила Россию как суверенное государство. Отразив польских и шведских интервентов наша страна избежала участи стать колонией Запада. Непростым было восстановление государства, но уже к середине столетия под властью новой династии Романовых наше отечество достигло внутреннего и внешнего расцвета.
Россия приросла огромными территориями Сибири, а русский первопроходец Семен Дежнев сотоварищи достиг пролива между Азией и Америкой. Русское государство с большой выгодой использовало свое географическое положение – поставляя на Запад и Восток сибирскую пушнину, выступая в качестве торговой посредницы между Западом и Персией, открыв сухопутный путь в Китай и наладив поставку китайских товаров по Великому Чайному Пути. Интенсивно развивалась экономика и появились первые мануфактуры – прежде всего оружейные. Рост богатств и развитие экономики проявлялись в бурном каменном строительстве, украсившем русские города и монастыри.
Построив Белгородскую засечную черту, Россия обезопасила себя от угрозы постоянных набегов из Крымского ханства. Вынужденные искать новую добычу крымские татары, поддержали восстание запорожцев против Речи Посполитой. А выгоду из этого извлекла Россия, присоединив к себе восставшую Малороссию. Новая русская армия – полки нового строя и рейтарские полки, созданная царем Алексеем Михайловичем, была укомплектована иностранными-офицерами, прошедшими школу Тридцатилетней войны, а также английскими и шотландскими роялистами, сражавшимися ранее против Кромвеля. Эта армия позволила России взять реванш у Польши за события Смутного времени и вернуть в состав Русского государства древний златоглавый Киев.
Отвоевание Малороссии было и следствием, и причиной очень важного культурного процесса – интенсивного культурного влияния выходцев из Западной Руси на Великороссию. Выходцы из Малороссии и Белоруссии занимали места книжных справщиков, учителей, наконец – епископов Русской православной церкви. Придворным поэтом Алексея Михайловича и учителем его детей был родившийся на территории Белоруссии Симеон Полоцкий. А родившийся под Киевом Данила Туптало стал святителем Димитрием Ростовским, составителем многотомного собрания Житий Святых.
А родившийся в Пруссии, в Кенигсберге (ныне Калининграде) настоятель Киево-Печерского монастыря Иннокентий Гизель составил знаменитый «Синопсис», учебник истории России, по которому изучали родную историю несколько поколений русских детей. Оценки, подходы и даже ошибки Гизеля сохранились на многие столетия. Так, мы до сих пор по привычке называем татарского богатыря, сражавшегося с Пересветом, именем «Челубей», хотя в летописях этого имени нет и оно берется неизвестно откуда именно в «Синопсисе» Гизеля.
Причина такого значительного малороссийского влияния на русскую культуру была связана со значительно более высоким образовательным уровнем тогдашних выходцев из Западной Руси. Чтобы сопротивляться Брестской Унии, православные там вынуждены были погружаться в западные науки – философию, богословие, грамматику, риторику. Многие шли учиться к врагам – иезуитам, чтобы поставить полученные от них знания на пользу Православию и русскому народу. В ходе этого обучения далеко не все оставались верными Православию. Чтобы избежать такого искушения, в 1631 году православный митрополит Киевский Петр Могила основал Киевский коллегиум – школу по образцу иезуитских, с обучением на латинском языке, только православную.
Когда в начале гоголевского «Тараса Бульбы» Тарас подшучивает над смешно одетыми сыновьями, то они вернулись именно из Киево-Могилянского коллегиума. Ну и мы видим насколько разное влияние оказало это обучение на двух сыновей Тараса – один, Остап, проникся православной верой и готовностью к жертвенности, а другой возжелал примкнуть к западной католической культуре.
Малороссийское влияние далеко не все считали благом, да и в наши дни некоторые исследователи считают, что от него было больше вреда, чем пользы – приходили на Русь люди с внешней ученостью, но многие из них были не тверды в православной вере, да и твердые понимали эту веру, в соответствии со своим латинским образованием, несколько на западный манер. Хотя они приходили в Великую Россию, укрепившуюся именно благодаря своему православному благочестию, но многие из них не щадили святорусских обычаев и стремились их произвольно изменить, считая зачастую «суевериями». Результатом стал русский церковный раскол, страшнейшая духовная катастрофа XVII столетия, разделившая дотоле единый русский православный мир на смертельно враждующие лагеря – никониан и старообрядцев.
Церковная реформа патриарха Никона и царя Алексея Михайловича вытекала из благих намерений. Русское царство осознавало себя Третьим Римом, хранителем Православия во всей вселенной. Русский царь был царем и надеждой всех православных. Москву постоянно посещали монахи, священники и даже патриархи не только из соседней Малороссии, но и из Румынии, Константинополя, Антиохии, Александрии, Иерусалима.
Царь Алексей Михайлович мечтал быть царем всех православных. Патриарх Никон стремился превратить Москву и подмосковный Новоиерусалимский монастырь – в духовный центр православного мира, своего рода православный Ватикан. И их убедили в том, что это невозможно без исправления русских обрядов и богослужебных книг по греческому образцу.
Однако столетиями Москва жила по принципу преподобного Иосифа Волоцкого «Русская земля благочестием всех одоле». Греки отвернулись от православия во Флорентийской Унии, власть над ними держат магометане турки, книги свои они печатают у католиков-латинян в Венеции, под их присмотром. Западнорусские книжники выросли в атмосфере Брестской церковной унии, под католическим влиянием, некоторые переходили из православия в униатство и обратно. Почему же это они должны учить Святую Русь вере, а не наоборот? Почему это их книги должны ложиться в основу книжной справы, а не наши? Этот вопрос задавали старообрядцы и готовы были стоять до смерти за древнее благочестие. А их противники, в ответ, обличали их в невежестве и ссылались на науку – грамматику, риторику, философию и богословие.
Реформа, вероятно, не носила бы столь радикального характера, если бы она не пришлась на эпоху перемены в носителях культурной информации. Именно в XVII веке рукописная книга в России начинает сменяться печатной и это само по себе было чревато потрясениями. Вспомним, какую роль сыграла печатная Библия, с которой мог ознакомиться каждый желающий, в распространении протестантизма в Европе. В России такие же потрясения вызвала проблема книжной справы.
Печатная книга была глашатаем новой эпохи, когда во всем должен главенствовать порядок, основанный на науке. И этот порядок был жестко-принудительным. В рукописную эпоху ошибка писца оставалась в одной рукописи, или передавалась в списанные с нее рукописи, но не становилась всеобщей. В печатную эпоху ошибка тиражировалась в сотнях и тысячах экземпляров, могла стать поистине роковой. Печатная книга, где во всех экземплярах сказано одно и то же, где литеры буквы идут стройными рядами, в которых не изменить ни слова, была наглядным символом политической и культурной власти.
Книгопечатание в России было церковно-государственным делом, сосредотачиваясь на Печатном дворе в Москве. Но масштабы его деятельности впечатляли. В XVII веке на печатном дворе было издано 500 наименований книг. В основном церковных, но не только. За вторую половину века тираж изданных книг достиг 450 тысяч экземпляров.
Печатный двор не всегда был монополистом. В 1633 году от него отделилась типография Василия Федоровича Бурцова-Протопопова, который был «подъячим азбучного дела», то есть отвечал за изготовление шрифтов. Неизвестно, носила ли типография Бурцова государственный или частный характер, но она впервые занялась светскими учебными книгами – святцы, календари, а главное – Азбуки.
В 1633 году Бурцов напечатал первый в России Букварь – вторую в истории славянскую азбуку после изданной в Литве азбуки Ивана Федорова. В 1637 вышло новое издание Букваря, открывавшееся обращенными к юным ученикам стихами:
Сия зримая малая книжица,
По реченному алфавитица
Напечатана бысть по царскому велению
Вам, младым детем, к научению.
Ты же, благоумное отроча, сему внимай,
От нижния степени на вышнюю восступай
И не леностне и не нерадиве учися,
И наставника своего всегда блюдися.
Аще научиши себя во младости,
То будет ти покой и честь во старости.
И тако хвалим будешь ти от всех,
Да и будут словеса твои аки мед во устех.
Между прочим, это первое опубликованное в печати русское стихотворение.
Настоящий расцвет печатного дела пришелся на эпоху патриарха Иосифа. При нем были напечатаны и Кормчая книга – свод церковных правил, и «Маргарит» - сборник поучений святых отцов. А главное – «ПрОлог», настоящая энциклопедия русского православного человека – краткие жития византийских и русских святых, нравоучительные поучения и проповеди, благочестивые стихи. ПрОлог пользовался среди читателей огромной популярностью и перепечатывался множество раз.
В 1647 году по инициативе царя Алексея Михайловича была напечатана книга «Учение и хитрость ратного строения русских людей», сопровождаемая многочисленными иллюстрациями. Это был адаптированный перевод труда Иоганна фон Вальхаузена из Нидерландов. Именно в этой стране благодаря идеям принца Морица Оранского интенсивней всего развивалась военная теория. Так что в России усвоили самый передовой военный опыт бурной эпохи Тридцатилетней войны – и это учение дало плоды – успехи в борьбе с Польшей за Малороссию.
А в 1649 году на Печатный двор поступил новый заказ – Соборное уложение, судебник и свод законов Русского государства, действовавший аж до конца первой четверти XIX века. Было напечатано 1200 экземпляров. Впервые русских людей судили даже не по письменному, а по печатному кодексу, в котором нельзя было изменить произвольно ни одну букву.
Во второй половине века при Печатном дворе открылась книжная лавка – книготорговля стала свободной. 19 июня 1651 года за день было продано 2400 экземпляра печатных азбук. Их покупали оптом купцы не только из Москвы, но и из Нижнего Новгорода, Казани, Вятки, Холмогор, и развозили по своим городам, где на азбуки был хороший спрос. Можно было приобрести книги и в торговых рядах. А в числе востребованных в столице профессий появилось ремесло переплетчика.
У виднейших бояр, церковнослужителей, монастырей образовались крупные библиотеки, где наряду с отечественными книгами было немало иностранных. Особой популярностью пользовалось античное наследие – Гомер, Аристотель, Плутарх.
Как далеко могла забраться книга из Москвы показывает завещание одного из соратников Семена Дежнева по основанию Анадырского острога. Пройдя пролив между Азией и Америкой, пережив множество бурь, гибель большинства товарищей, всего 13 человек во главе с Дежневым добрались до далекой реки Анадырь, покорили тамошнее население русскому государю и построили крепость. И вот когда один из них, Михаил Захаров, уроженец Соликамска, занемог и почувствовал приближение смертного часа, то в составленном им завещании числятся «житье Ефрема Сирина на обиход певчей, двои охтаи, ерьмос и треоди певчие, и те книги пожаловать выпровадить в Ленской будет есть монастырь». То есть Захаров приволок с собой несколько книг – церковных и богослужебных – буквально на край света и заботится о том, что если на реке Лене будет монастырь, то в него эти книги надо положить на помин души.
Завещание Захарова сохранилось не случайно. XVII век – это век массовой документации. Для нас сохранились огромные детальные архивы многих центральных учреждений, воеводских изб, торговых домов, таких как Строгановы, и крупных боярских хозяйств, как у Морозовых, бесчисленные отписки с мест. Тот же Семен Дежнев, хотя сам был неграмотен, отразился во множестве документов, составленных с его слов – причем отразились не только его дела, но и характер, взгляд на мир. На Ивановской площади в Москве сидели писцы, которые за небольшую денежку составляли судебные иски, челобитные, завещания, акты купли-продажи. Даже крепостным крестьянам приходилось иметь дело с письменными документами – хотя бы потому, что, если отправляться в путь, всюду требовалось предъявлять на заставах проезжую грамоту, чтобы тебя не приняли за беглеца или разбойника.
В научной и учебной литературе зачастую можно встретить термин «обмирщение», как характеристику шедшего в XVII веке в России культурного процесса. Однако это термин двуссмысленный – русские люди в эту эпоху ничуть не меньше думали о Боге, о Церкви, о Православной вере, чем в предыдущие столетия. Порой даже больше.
Однако происходило изменение состава грамотных людей, творцов культуры. «Мирских» людей, среди них становилось действительно больше. Грамотность переставала быть уделом преимущественно священников, монахов, бояр и приказных дьяков. Дворянин, купец, приказчик этого купца, зажиточный крестьянин учились по печатным книгам – Азбуке, Часослову, Псалтири, а потом сам брался за перо и заносил на бумагу свои, зачастую непричесанные, слова и мысли.
Делали они это на своем повседневном языке, не слишком обильно украшая его церковнославянскими словами и оборотами. В результате этот повседневный язык входит в литературу – за исключением немногих слов и оборотов язык литературы XVII века нам абсолютно понятен. Произведения этой эпохи не случайно издаются без перевода на современный русский. Они в нем не нуждаются.
В литературе становится невероятно много слова «Я». Начинает господствовать авторское начало, взгляд изнутри бытовой ситуации, лишь слегка украшенный согласно церковным литературным канонам.
Решающую роль в этой перемене людей сыграли события Смутного Времени, период полного разрушения всего общественного строя, лада, иерархии. Человек не мог уже быть просто боярином, просто дворянином, просто купцом, просто монахом, честно соответствуя своему статусу и исполняя свой долг. Было несколько царей, несколько патриархов, несколько ополчений, несколько интервентов, несколько правд среди множества лжи. Каждому приходилось садиться не в свои сани и выбирать куда ехать. Даже когда человек решал верно служить Русскому государству, то формы этого служения приходилось установить для себя самому, а не получить откуда-то сверху в виде приказа.
С окончанием Смуты ушли десятилетия на восстановление Тишины. Индивидуальное начало продолжает играть в общественной жизни огромную роль. Это касается и литературы – с одной стороны это литература с подписями, с другой, даже анонимная литература сосредотачивается на индивидуальной судьбе, на человеке, выброшенном из устоявшегося порядка.
Известный государственный деятель дьяк Иван Тимофеев-сын Семенов составляет обширный «Временник», рассказывая о событиях начала Смуты, давая очень яркие и пристрастные характеристики Ивану Грозному, Федору Иоанновичу, Борису Годунову, Лжедмитрию, Василию Шуйскому. Иван Тимофеев не просто дает портреты исторических героев, он судит их, возлагая на каждого свою долю вины за разлад в государстве и возникновение Смуты.
Сурово судит он Ивана Грозного за опричнину: «в гневе своем разделил единый народ на две половины, сделав как бы двоеверным». И за доверие к иностранцам, особенно англичанам: «Увы! все его тайны были в руках варваров, и что они хотели то с ним и творили; о большем не говорю – он сам себе был изменником». С настоящей ненавистью относится писатель к Борису Годунову, которого винит в захвате власти, и подрыве авторитета царственности. «Рабоцарь» - так клеймит он Бориса, возлагая на него вину за начало смуты.
Другой ярчайший писатель, рассказавший о Смутном времени – Авраамий Палицын, келарь Троице-Сергиева монастыря, сыгравший огромную роль в обороне Лавры от мятежников, в освобождении Москвы, в созыве Земского собора и избрании на власть Романовых. При этом некоторые поступки Авраамия вызывали немало споров, например он уехал из посольства, ведшего переговоры с поляками, даже не предупредив главу посольства митрополита Филарета Романова. Тот ему потом это припомнил.
И вот чтобы оправдаться, чтобы подчеркнуть свою роль и заслуги, Авраамий и берется за свое «Сказание». При том, что Авраамий не был очевидцем осады, он в это время находился в Москве, присылая осажденным припасы и подмогу, он собрал множество рассказов очевидцев и разукрасил их не только цветами риторики, но и ритмической прозой. Вот как он описывает вылазки за дровами, производившиеся осажденными.
И у многих руки сражаться перестали,
а всегда у дров злые схватки бывали.
Ибо выходили за обитель, чтобы дров добыть,
а в город не возвращались без того, чтобы кровь не пролить.
И мусор и хворост за кровь покупавшие
и на них повседневную пищу разогревавшие,
на мученические подвиги сильно себя возбуждали
и друг друга этим побуждали.
Где рублены бывали молодые дерева,
там разрублены лежали храбрецов тела.
И где срезаем бывал молодой прут,
лежал расклевываемый птицами человеческий труп.
Невыгодным получался такой торг,
ибо противников полк с оружием прискакивал горд.
Когда шли они на страшную эту добычу дров,
тогда готовился им вечный гроб.
Задача Авраамия - не только рассказ о замечательных событиях – осаде Лавры, освобождении Москвы вторым ополчением, но и в том, чтобы разместить себя среди этих событий – скромно, но максимально выигрышным образом. Получить награду если не на земле, то в памяти потомков.
Еще одним необычным проявлением личностного сдвига в литературе становится «авторское житие святого», в котором канонические церковные формы сочетаются с личным взглядом.
Первым примером такого произведения становится «Житие Иулиании Лазаревской», рассказывающее о жизни небогатой муромской дворянки Ульяны Осорьиной и написанное её сыном, Каллистратом Осорьиным.
Обычно жития святых – это рассказы о монахах, епископах, мучениках, благоверных князьях, на худой конец – юродивых. Рассказы о святых мирянах в житиях редкость, хотя бывали и они, например византийское житие Филарета Милостивого – но там его внучками были царицы.
Ульяна Осорьина с царями не роднилась, она была простая благочестивая женщина, многодетная мать, скромная, молитвенная, милостивая со слугами, гостеприимная к нищим. Хотела уйти в монастырь, но муж её не отпустил. Её святость проявляется не через величественные аскетические подвиги, чудеса и знамения, а в повседневном христианском быте.
Она не называет своих слуг уменьшительными именами, Петрушками да Ивашками. Не заставляет их приносить себе воду для умывания или развязывать сапоги. Она не бросает и не предает их перед лицом страшного голода, накрывшего Русское государство в 1601-1603 годах и переживает её вместе со всеми. Перед лицом этого голода Иулиания раскрывается действительно как святая.
«В то же время случился голод сильный по всей Русской Земле – такой, что многие от нужды ели скверных животных и человеческую плоть, и неисчислимое множество народа от голода вымерло. Она же умоляла детей своих и слуг отнюдь не посягать ни на что чужое и воровству не предаваться, но какая еще и оставалась скотина, и одежда, и посуда, всю распродала за хлеб и тем челядь свою кормила и милостыню достаточную просящим подавала. Даже и в нищете своей не оставила она обычая подавать милостыню. И повелела оставшимся слугам собирать траву, называемую лебедой, и кору древесную и приготовлять из этого хлеб. И тем сама питалась и детей своих и слуг кормила. И молитвою был хлеб ее сладок».
И вот житие написанное сыном стало решающим шагом на пути народного почитания Иулиании как святой, а затем и церковной её канонизации.
И вот от жития, написанного сыном к житию, написанному самим героем жития. Речь, конечно, о знаменитом «Житии протопопа Аввакума», написанном им самим. Знаменитый огнепальный протопоп, вождь старообрядческого сопротивления церковным реформа, был одним из ярчайших писателей за всю историю русской литературы.
В нем удивительно сочетаются идейные установки защитника Святорусской старины, и яркая индивидуальность человека новой эпохи. Уже само название произведение Аввакума может шокировать: «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное».
Житие – это жизнеописание святого, рассказ о его жизни, проповеди, чудесах им творимых и с ним происходящих, чудесных знамениях, гонениях за веру. Разумеется святой не может писать сам своё житие. Это нонсенс. Это почти кощунство. Однако Аввакум не просто рассказывает о своей жизни, он строит рассказ именно по канону жития. У него есть и чудеса, и видения, и сны, и знамения.
На самом деле Аввакум не первым из русских священников описал свою автобиографию по житийным канонам. Еще в начале XVII века со слов преподобного Мартирия Зеленецкого была записана монастырским дьяком повесть о его житии. Рассказ об основании монастыря, о переживавшихся трудностях, о случавшихся чудесах и чудесных видениях. Однако несмотря на слово «Я», автобиографическая повесть Мартирия по содержанию традиционна – смирение, кротость, благочестие, осознание своих грехов и глубокая искренняя вера.
Когда по той же схеме пытается изложить свою жизнь Аввакум Петров, у него во всем главенствует его страстная индивидуальность, чрезвычайно яркий и неуживчивый характер.
Эта ярко выраженная индивидуальность отражается и на писательском слоге Аввакума. Он настоящий мастер детали. Все, о чем он говорит ярко, образно, зримо, имеет размер, цвет и бьющий в нос запах, порой неприятный. Горячий индивидуалист имеет видеть индивидуальное в мире, однако умеет и возводить это индивидуальное к общему, к Богу.
«Курочка у нас черненька была, по два яичка на день приносила – ребятам на пищу
Божиим повелением, нужде нашей помогая; Бог так строил.
На нарте везучи, в то время удавили по грехом.
И нынча мне жаль курочки той, как на разум прийдет.
Курочка, чудо была: во весь год по два яичка на день давала.
Сто рублев при ней – плюново дело, железо!
А та птичка одушевлена, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, и рыбку клевала, а нам против того по два яичка на день давала.
Слава Богу, вся строившему благая!»
В создаваемых им картинах удивительно переплетаются смех, почти скоморошничество, и боль пополам с трагическим величием. Как в описании похода в ссылку по снегам далекой Даурии.
«Протопопица бедная, бредет-бредет да и повалится: кольско гораздо!
В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалилъся; оба кричат, а встать не могут.
Мужик кричит: «Матушъка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батко, меня задавил?»
Я пришол – на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долъго ли муки сея, протопоп, будет?»
И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!»
Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петровичь, ино еще побредем».
Но есть в «Житии» Аввакума еще одна удивительная черта, которая делает его не просто писателем нового времени, а настоящим пионером. Центральное место в Житии занимают не спор о вере, не встречи с царем, патриархом Никоном и другими, а рассказ о ссылке в Сибирь, в Забайкалье, в далекую Даурию, и тамошные картины и происшествия занимают в книге центральное место.
Если давать характеристику «Житию» Аввакума в литературоведческих категориях, то мы обнаружим, что перед нами… колониальный роман. Еще полвека остается до Даниэля Дэфо с его «Робинзоном Крузо» и «Молль Фландерс». Еще два столетия достаются до Фенимора Купера и Шатобриана, а затем Джозефа Конрада, Редъярда Киплинга и Владимира Арсеньева. Но у Аввакума мы уже обнаруживаем все основные признаки колониального романа.
Дело происходит далеко от центра государства и цивилизации, в лишь недавно присоединенной к Русскому Царству Даурии. Постоянно упоминаются то походы за рубежи, то мятежи туземцев. Нам показаны необычные нравы этих туземцев, в частности шаманизм. Аввакум в своем рвении желает даже поражения и гибели отряду русских казаков, лишь бы не сбылось пророчество даурского шамана о том, что они вернутся с победой.
Образ жизни, который приходится вести героям далек от цивилизации, связан с голодом, с необходимостью есть кору с деревьев, с необходимостью заниматься охотой и рыбной ловлей. Царят в этом пограничном мире отношения в стиле «Закон – тайга». Весь рассказ Аввакума наполнен произволом и мучительствами воеводы Пашкова на фоне дикой идиллии и редких людей.
Ну и самое главное – перед нами, как и положено в колониальном романе – картины дикой, не прирученной еще человеком природы, которой невозможно не залюбоваться. Однако в этом любовании у Аввакума есть мотив, который будет чужд позднейшим писателям. Он любуется Природой именно как богосотворенным миром.
«Чуть только к берегу пристали, поднялась буря с ветром, насилу и на берегу укрытие нашли от волн вздымающихся. Около него горы высокие, утесы каменные и зело высокие. Двадцать тысяч верст и больше я волочился, а не видал нигде таких гор. На верху их – шатры и горницы, врата, столпы и ограда, все богоделанное. Чеснок на них и лук растет больше романовского и сладок добре. Там же растет и конопля богорасленная, а во дворах травы красные, цветущие, зело благовонные. Птиц зело много, гусей и лебедей, по морю, как снег, плавает. Рыба в нем – осетры и таймени, стерляди, омули и сиги, и прочих родов много; и жирна гораздо, на сковороде жарить нельзя осетрины: все жир будет. Вода пресная, а нерпы и зайцы великие в нем. А все то у Христа наделано человека ради, чтобы, покоясь, хвалу Богу воздавал».
В кругу знакомых Аввакума было немало ярких, интересных, неэтикетных писателей. Но самый необычный из них – царь Алексей Михайлович. Венценосный самодержец любил взяться за перо, он составил «Урядник сокольничьего пути», - подробнейшую роспись того, как должна проходить любимая им соколиная охота. После царя осталось множество писем на самые разные темы в которых он проявляет себя как яркий писатель.
Потрясающий человеческий документ, созданный рукой царя, это утешительное письмо ближайшему внешнеполитическому советнику, Афанасию Лаврентьевичу Ордин Нащокину, сын которого Воин Афанасьевич убежал в Польшу. Обесчещенный министр просил об отставке, а получил такое письмо:
«Ты просишь нас Тебя сменить.
По какому обычаю Ты решил подать такое прошение? Думаю, что от безмерной печали.
Обесчещенным почитаешь себя? Но о славе, на небесах за терпение даруемой помни.
Потерял отечество? Но осталось отечество на небесах - Небесный Иерусалим.
Сына потерял? Но Ангелы остались,
С ними Ты возликуешь у Престола Божия и возвеселишься вечным весельем.
Не страшно упасть, страшно упавшему не встать.
А то, что Твой сын измену совершил, то Мы, Великий Государь, его измену поставили ни во что. Мы понимаем, что это он не по своей воле содеял.
Он человек молодой, хочет все создания и творения Всевышнего на белом свете повидать. Как птица летает туда-сюда и, налетавшись вдоволь, вновь к своему гнезду летит, так и сын ваш вспомнит о гнезде своём родном, а сильнее всего - о душевной привязанности от Святого Духа во Святой купели, и к вам вскоре возвратится».
Царь оказался пророком. Воин Афанасьевич Ордин Нащокин уже через три года после бегства явился к русскому послу в Копенгагене и попросился назад на родину.
Царь так удачно прочел душу беглеца видимо потому, что и сам мечтал все создания и творения Всевышнего повидать. У Алексея Михайловича было не меньше интереса к внешнему миру, чем у его сына Петра Великого, однако Тишайший царь стремился интегрировать заимствования в живую ткань устоявшегося порядка русской культуры и цивилизации, а не перекраивать всю Русь на европейский образец.
Однако именно он начал переустраивать русскую армию по западной военной науке. Именно при нем в русской армии появились генералы. А по Волге поплыл первый построенный в европейской судостроительной технике военный корабль – «Орел», над которым впервые развевался национальный флаг – бело-сине-красный.
При царском дворе в селе Преображенском начала действовать в 1672 году «Комедийная хоромина» - первый русский театр, в котором шла пьеса «Артаксерксово действо». Театром увлекался не только царь – в доме Василия Голицына, фаворита царевны Софьи, ставили переведенные пьесы Мольера.
Ордин Нащокин сделал регулярным выпуск начатой еще в царствование Михаила Федоровича рукописной газеты «Вести-Куранты», в которой для царя и его приближенных излагались известия, со всей Европы переведенные из иностранных газет.
Возможно, из иностранных газет русский царь узнал, что король французский Людовик XIV начал большое строительство в своей загородной резиденции – Версале. И, как ни удивительно, почти одновременно начинается строительство Русского Версаля в селе Коломенском, настоящего чуда света, сказочного деревянного дворца, поражавшего воображение современников.
Богатство страны выражалось в строительстве. Не только цари и монастыри, но и бояре, купцы, горожане и крестьяне не жалели денег на храмы и палаты. Облик многих старинных русских городов – Суздаля, Ярославля, Костромы, Ростова Великого, Тобольска, и по сей день определяют церкви и шатровые колокольни, построенные именно в этот период. Знакомые каждому из нас архитектурные памятники именно в XVII веке приобретают свой нынешний вид.
Шатры украшают башни Кремля, прежде всего Спасскую башню. В Кремле появляется Теремной дворец – не только резиденция царя, но и образец русского стиля в гражданской архитектуре. Его внутреннее убранство, впрочем, будет восстановлено почти наугад в середине XIX гениальным художником и реставратором Федором Солнцевым.
Башни Троице-Сергиевой Лавры, пережившей тяжелейшую осаду в Смутное время, отстраиваются заново. Настоящий сказочный град Китеж отражается в водах ростовского озера Неро – это «Ростовский кремль» - на самом деле резиденция митрополита Ионы Сысоевича.
Доминантой архитектуры этой эпохи становится красота. Не суровая красота, как зачастую в прошлые столетия, а красота прихотливая. В постройках становится много резьбы, лепнины, изразцов, изгибов. Архитекторы не боятся мелких деталей. Они причудливо сочетают унаследованную от Византии крестово-купольную архитектуру и многочисленные шатры, ставшие сердцевиной русского национального стиля. Появляются, порой, причудливые творения, такие как церковь Рождества Богородицы в Путинках.
Правда Патриарх Никон в середине века налагает запрет на строительство шатровых церквей. Это укладывается в характерную для его реформ логику подчинения русского своеобразия в духовной сфере греческим образцам. Однако сам же Никон первым и нарушает свой запрет. В своей резиденции – Воскресенском Новоиерусалимском монастыре он перекрывает собор грандиозным прежде не виданным шатром.
К концу века поиск красоты в архитектуре выливается в возникновение нарышкинского стиля, его иногда не совсем точно называют нарышкинским барокко. Нарышкинские церкви устремлены вверх, разделяются на несколько ярусов, украшены пышным узорочьем.
Они, порой, балансируют на грани разрыва с православным каноном, но, все-таки, сохраняют ему верность, как знамениты храм Покрова в Филях, который, если к нему присмотреться, оказывается состоящим из все тех же древнерусских конструктивных элементов – восьмерик на четверике, но сделавшихся почти неузнаваемыми благодаря бесчисленным украшениям.
Эта тенденция к украшательству, вкупе с подчеркнутым вниманием к индивидуальному характерна и для живописи этой эпохи. В ней начинает все большую роль играть парсуна, то есть портрет, ориентированный на внешнее сходство с оригиналом. На смену условности и одухотворенности образов приходит перекликающийся с западноевропейской живописью реализм, появляются иконы «фряжского письма», которые соединяют каноническую схему с реалистической манерой изображения.
Мастерами такого «фряжского письма» были Симон Ушаков, Богдан Салтанов, Карп Золотарев.
Когда говорят о Симоне Ушакове, чаще всего вспоминают его «Спаса Нерукотворного», прописанного на грани перехода к манере масляной живописи, когда изображается не духовный личностный идеал, характерный для иконописи, а конкретный человек.
Именно «фряжские» иконы вызвали гневную отповедь ревнителя старины Аввакума в одной из его бесед:
«Пишут Спасов образ Еммануила, лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишь сабли при бедре не писано. А то все писано по плотскому умыслу, понеже сами еретики возлюбиша толстоту плотскую. Ох, ох, бедная Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступов и обычаев!»
Однако гораздо интересней лучше показывает мировоззрение эпохи другая икона Симона Ушакова – «Насаждение древа государства Российского», или «Похвала Владимирской иконе Божией Матери».
Это – икона аллегория. Внутри Московского кремля, рядом с узнаваемой Спасской башней с часами, произрастает древо. Его поливают Иван Калита и митрополит Петр – отцы основатели Московской государственности. За ними наблюдают царь Алексей Михайлович, царица Мария и их дети. В ветвях дерева - чудотворная Владимирская икона Божией Матери, защитница и покровительница Москвы. А вокруг неё на ветвях иконы-парсуны тех, кто создавал Московское государство – святых. Тут и монахи, во главе с преподобным Сергием Радонежским, и митрополиты и патриархи Московские, включая деда царя – патриарха Филарета, святые князья и цари, в частности Феодор Иоаннович.
Центральным мотив этой иконы-аллегории – Святая Русь как совокупность святых, которые и являются самыми драгоценными плодами русского государственного древа. Всеобщее – образ русской государственности – складывается из индивидуального, из парсун святых.
Сходные изобразительные поиски характерны для мастеров ярославской школы иконописи. Они стремятся совместить верность церковному иконописному канону в главном и особое внимание к реалистичной детали, к живости изображенного на иконе. На их иконах всегда многолюдство, узнаваемые архитектурные сооружения, детально проработанные здания и ландшафты, кони и доспехи.
Один из таких замечательных памятников внимания к индивидуальному, созданных ярославскими иконописцами – икона «Воскресение Христово». Они изображают великое множество выходящих из ада спасаемых Христом праведников. Чтобы передать это чувство многолюдства спасаемых святых иконописец прибегает к интересному приему – он накладывает один на другой нимбы, вместо не видных нам голов. Мы понимаем, что освобождение Христом святых из ада носило поистине массовый характер и, в то же время, каждая индивидуальность святого имела значение.
В этих поисках ярославских иконописцев отразилась, пожалуй, самая привлекательная черта русской культуры XVII века. Да – это было время поисков, время влияний – прежде всего западноевропейских, время напряженного внимания к индивидуальному. Но поиски эти и в общественной жизни, и в культуре велись так, чтобы сохранить связь с многовековой русской православной традицией, с основными элементами древнерусской цивилизации. Порыв нового и воля к традиции органично сочетались в людях XVII века, в отличие от следующего столетия, когда Петром Великим дана была установка на разрыв.
Расширенный текст видеолекции для лектория "Достоевский"
Если хотите поддержать автора:
Тинькофф: 2200700839359956
Сбер: 2202205092076618
Так же не забывайте подписываться на преимум статус этого канала. Там будет немало интересного, особенно если число подписчиков перевалит за сто.