Старая "хрущёвка" встретила Виктора привычным скрипом входной двери. Знакомый с детства запах пирогов с капустой, которые частенько пекла мама, сегодня отсутствовал. Вместо него в воздухе витало что-то тяжёлое, затхлое — запах нежилого помещения.
— Мам, ты где? — окликнул он, проходя через маленькую прихожую.
Тишина. Только где-то капала вода — кап-кап — словно метроном, отсчитывающий секунды в этой застывшей квартире.
Виктор медленно двинулся по коридору, заглядывая в комнаты. Сердце сжалось, когда он увидел, как изменилась их старая квартира. Повсюду — вещи отца. Его старые пиджаки висели на спинках стульев, потёртый портфель примостился у дивана, будто хозяин только что вернулся с работы. На журнальном столике — раскрытая книга с пожелтевшими страницами, та самая, что отец читал перед... Виктор тряхнул головой, отгоняя непрошеные воспоминания.
Мать нашлась в родительской спальне. Она сидела на краю кровати, прижимая к груди старую отцовскую рубашку — синюю, в мелкую клетку. Ту самую, в которой отец любил возиться в гараже со своей старенькой "шестёркой".
— Мама... — тихо позвал Виктор.
Лариса вздрогнула, но не обернулась. Её плечи едва заметно подрагивали.
— Я думал, может, разберём немного вещей? — осторожно начал он. — Прошло уже три года, мам. Нужно двигаться дальше.
Она резко повернулась, и Виктор отшатнулся, увидев её глаза — красные от слёз, но горящие таким неистовым огнём, которого он никогда раньше не видел у своей тихой, спокойной матери.
— Сынок, не трогай его вещи! — голос срывался, пальцы судорожно вцепились в потёртую ткань рубашки. — Это всё, что от него осталось!
— Мам, но ты не можешь...
— Могу! — она прижала рубашку ещё крепче. — Здесь каждая вещь — это он. Вот эта рубашка... помнишь, как он учил тебя менять масло в машине? А эти книги — он читал их перед сном, делал пометки на полях... Вот, смотри! — Она схватила с тумбочки потрёпанный том. — Видишь его почерк? Он всегда подчёркивал карандашом то, что ему нравилось...
Виктор беспомощно смотрел, как мать перебирает страницы дрожащими пальцами. В горле встал ком. Он помнил, конечно помнил — и уроки в гараже, и как отец читал вечерами, устроившись в своём любимом кресле... Но разве можно жить только воспоминаниями?
— Мам, — он осторожно присел рядом, — папа не в этих вещах. Он в нашей памяти, в наших сердцах...
— Не надо! — она отодвинулась, словно он мог отнять у неё эту старую рубашку. — Ты не понимаешь... Когда я беру его вещи, я чувствую его рядом. Иногда мне кажется, что он вот-вот войдёт в комнату, скажет: "Ларис, я дома!" — как всегда говорил...
Её голос сорвался, плечи затряслись от рыданий. Виктор обнял мать, чувствуя, как она вздрагивает всем телом. Рубашка по-прежнему была зажата между ними — незримая преграда между прошлым и настоящим.
— Тише, мам, тише... — шептал он, поглаживая её по спине. — Я не буду трогать вещи без твоего разрешения. Но подумай, может, хотя бы часть... Папа бы не хотел, чтобы ты так мучилась.
Лариса не ответила. Только крепче прижала к себе рубашку, словно пыталась удержать уходящее время, растворяющиеся воспоминания, самою жизнь, которая когда-то была такой правильной и понятной, а теперь рассыпалась, как старая фотография, превращаясь в блёклые пятна памяти.
***
Следующее воскресенье выдалось пасмурным. Виктор приехал пораньше, надеясь застать мать врасплох — может, так будет легче начать разбор вещей. В подъезде встретил соседку с пятого этажа, та покачала головой:
— К маме? Совсем плохо ей, Витенька. Всё ходит по квартире, разговаривает с его вещами...
Виктор поморщился. Весь дом, похоже, только и делает, что обсуждает его мать. Ключ в замке повернулся бесшумно — он смазал замок в прошлый раз.
— Мам?
Из глубины квартиры донеслось какое-то шуршание. Виктор прошёл на звук и замер в дверях отцовского кабинета. Лариса сидела на полу среди разложенных повсюду бумаг, старых конвертов, каких-то схем. Седые волосы выбились из привычного пучка, в руках — потрёпанный конверт с фотографиями.
— Представляешь, нашла его старые чертежи, — она даже не повернулась к сыну. — Помнишь, как он всё мечтал запатентовать своё изобретение? Вот оно, здесь всё...
— Мама, — Виктор присел рядом, осторожно отодвигая ногой пожелтевшие листы, — давай хотя бы эти бумаги уберём? Они же никому не нужны теперь.
Лариса вскинулась, словно её ударили:
— Не нужны?! Это же его работа! Его мысли, его... — она задохнулась, схватила ворох чертежей. — Ты просто не понимаешь! Каждый вечер он сидел здесь, рисовал, считал... Говорил: "Вот увидишь, Ларис, это будет прорыв!"
— Но ведь ничего не вышло, мам. Он так и не закончил...
— Замолчи! — её голос сорвался на крик. — Не смей так говорить! Он бы обязательно... если бы не...
Виктор молча встал, подошёл к шкафу. Распахнул дверцы — на него посыпались папки, журналы, какие-то коробки с образцами.
— Вот это всё, — он показал рукой на хлам, — это не память, мам. Это просто вещи. Старые, ненужные вещи.
— Не трогай! — Лариса бросилась к шкафу, начала запихивать всё обратно. — Здесь система! У него была система! Всё разложено по годам, по темам...
Её трясущиеся руки никак не могли справиться с бумагами, они выскальзывали, падали на пол. Виктор смотрел на мать, и сердце у него разрывалось.
— Мамочка, — он опустился рядом с ней на колени, — пойми, эти вещи... они делают тебе больно. Они не дают тебе жить дальше.
— А я и не хочу дальше! — она вдруг обмякла, села прямо на пол среди рассыпанных бумаг. — Не хочу без него. Здесь... здесь всё напоминает о нём. Каждая бумажка, каждая мелочь... Вот, смотри!
Она подняла с пола потёртый блокнот, раскрыла:
— Видишь, как он записывал? Косым почерком, всегда торопился... А вот тут, — она перевернула страницу, — список покупок. "Ларисе цветы". Он всегда писал это в конце списка, чтобы не забыть...
Виктор сглотнул комок в горле. Да, он помнил эту отцовскую привычку — каждую пятницу приносить матери цветы. Чаще всего хризантемы, они дольше стоят...
— Мам, — он осторожно коснулся её плеча, — давай хотя бы разберём бумаги? Оставим важное — фотографии, письма. А остальное...
— Нет! — она захлопнула блокнот. — Всё важное! Каждая записка, каждый чертёж — это часть его жизни. Нашей жизни. Я не могу... не могу это выбросить.
Она посмотрела на сына покрасневшими глазами:
— Ты же его сын. Как ты можешь так спокойно говорить о том, чтобы выбросить его вещи?
Эти слова ударили больнее пощёчины. Виктор резко встал:
— Именно потому, что я его сын, я и хочу помочь тебе! Думаешь, ему бы понравилось видеть, как ты превращаешь дом в склад старых вещей? Как угасаешь среди этих бумажек и тряпок?
— Уходи, — тихо сказала Лариса. — Просто уходи.
Она снова склонилась над бумагами, бережно разглаживая помятые листы. Виктор постоял ещё минуту, глядя на её поникшие плечи, потом развернулся и вышел. В коридоре споткнулся о стопку старых журналов — отец выписывал "Науку и жизнь", собирал номера годами...
Хлопнула входная дверь. Лариса вздрогнула, прижала к груди блокнот с косым отцовским почерком. По щекам катились слёзы, капали на пожелтевшие страницы, размывая чернила.
— Ничего, — прошептала она в пустоту комнаты. — Ничего, я никому не дам тебя забыть. Никому...
***
— Господи, Лариса, что ж ты с собой делаешь? — Евдокия Петровна замерла на пороге квартиры, оглядывая заваленный вещами коридор.
Лариса даже не обернулась — сидела на диване, перебирая старые фотографии. После ухода Виктора прошла неделя, а она так и не сдвинулась с места, только перетаскивала вещи из комнаты в комнату, словно пыталась создать некий идеальный порядок в этом хаосе памяти.
— Дуся, ты не понимаешь, — голос у Ларисы был хриплый, будто она долго молчала. — Я не могу... Вот, смотри!
Она протянула подруге фотографию — пожелтевшую, с загнутыми уголками. Новый год, 1985-й. Они с мужем молодые, счастливые, у ёлки...
— Понимаю, Ларочка. Ещё как понимаю, — Евдокия присела рядом, взяла фото трясущимися руками. — Я ведь тоже через это прошла. Помнишь, как у меня было?
Лариса помнила. После смерти Евдокииного Павла прошло уже лет десять, но она хорошо помнила, как подруга заперлась в квартире, не пускала никого, даже детей...
— Я тогда тоже всё хранила, — Евдокия говорила тихо, поглаживая фотографию. — Каждую бумажку, каждую старую рубашку... Думала, выброшу — и предам. А потом поняла...
Она замолчала, глядя куда-то сквозь стену. Лариса впервые за долгое время подняла глаза от фотографий:
— Что поняла, Дусь?
— Что память — она не в вещах, Лара. Вот совсем не в них, — Евдокия достала из сумки платок, промокнула глаза. — Знаешь, что я сейчас помню о своём Павлуше? Не его рубашки или ботинки. А как он смеялся. Как пел, когда брился по утрам. Как называл меня "воробушком"...
Её голос дрогнул, но она справилась с собой:
— А все эти вещи... Они не память хранят, Лара. Они её душат. Каждый раз, когда я брала в руки его свитер или ремень, я не о хорошем думала. А о том, что больше никогда... понимаешь? Никогда он этот свитер не наденет, никогда этим ремнём не подпояшется...
Лариса вздрогнула. Именно это она чувствовала каждый раз, когда перебирала вещи мужа. Не радость воспоминаний, а острую, невыносимую боль утраты.
— И что ты... — она запнулась, — что ты сделала?
— Раздала. Почти всё раздала, — Евдокия выпрямилась. — Его вещи теперь греют других людей. Где-то его свитер носит другой дедушка. Где-то в его ботинках ходит человек, которому они нужнее. И знаешь... — она вдруг улыбнулась сквозь слёзы, — мне кажется, Павлуша был бы рад. Он ведь добрый был, помогать любил.
Лариса молчала, комкая в руках край кофты. Потом вдруг встала, подошла к шкафу, распахнула дверцы. Тяжёлый запах нафталина ударил в нос.
— Вот его парадный костюм, — она провела рукой по тёмной ткани. — Он его на все важные встречи надевал. И на свадьбу Витьки тоже...
— Хороший костюм, — кивнула Евдокия. — Добротный. Кому-нибудь очень пригодится.
— Думаешь? — Лариса сглотнула комок в горле. — А это... это правильно будет?
— А вот ты представь, — Евдокия встала рядом, — представь, что где-то молодой парень не может пойти на собеседование, потому что нет приличного костюма. А твой Коля... он бы ведь помог такому парню, правда?
Лариса закрыла глаза. Да, помог бы. Обязательно помог бы — такой уж он был человек...
— Дусь, — она открыла глаза, и в них впервые за долгое время появилось что-то, кроме боли, — а ты... ты поможешь мне? Я одна не справлюсь.
— И я помогу, и Витю позовём, — Евдокия обняла подругу за плечи. — Он хороший сын, Лара. Любит тебя, переживает...
— Я знаю, — Лариса всхлипнула. — Я так на него накричала в прошлый раз... Надо позвонить.
Она потянулась к телефону, но вдруг замерла:
— Только не всё, Дусь. Я не всё отдам. Вот фотографии оставлю, и письма его, и...
— И правильно, — перебила Евдокия. — Самое важное оставишь. А остальное... остальное пусть людям послужит. И тебе легче станет, вот увидишь.
Лариса набрала номер сына. Гудки били прямо в сердце — ответит, нет? После того разговора...
— Мама? — в голосе Виктора тревога. — Что-то случилось?
— Витенька, — она с трудом справилась с дрожью в голосе. — Приезжай, сынок. Будем... будем папины вещи разбирать.
В трубке повисла тишина. Потом Виктор тихо спросил:
— Ты уверена, мам?
— Да, — она посмотрела на Евдокию, та ободряюще кивнула. — Папа бы хотел, чтобы его вещи кому-то помогли. Правда ведь?
— Правда, мам, — голос сына дрогнул. — Я сейчас приеду. Жди.
***
Вечер опустился на город, окрашивая окна домов тёплым осенним светом. В квартире Ларисы, впервые за долгое время, царила не гнетущая, а какая-то светлая, хоть и немного грустная тишина.
На полу стояли аккуратно упакованные коробки с вещами — всё рассортировано, подписано. Виктор сидел рядом с матерью на диване, держа в руках отцовский фотоальбом в потёртой коричневой обложке. Евдокия хлопотала на кухне, звеня чашками — заваривала их любимый чай с мятой.
— Знаешь, мам, — Виктор осторожно перевернул страницу альбома, — я вдруг вспомнил, как папа учил меня кататься на велосипеде. Помнишь?
Лариса улыбнулась — впервые за много дней её улыбка была настоящей, без привкуса горечи:
— Конечно, помню. Ты тогда коленку разбил, а он тебе говорил...
— "Настоящий мужчина не плачет, он делает выводы", — закончили они хором и рассмеялись.
Лариса провела рукой по фотографии, где маленький Витя гордо восседал на своём первом велосипеде, а муж стоял рядом, поддерживая за сиденье.
— И ведь не в велосипеде было дело, — тихо сказала она. — А в том, как он умел поддержать. Словом, взглядом... Я только сейчас понимаю, что все эти вещи... — она обвела рукой коробки, — они ведь правда не главное. Главное — вот здесь, — она коснулась груди, — и здесь, — показала на фотоальбом.
Из кухни вышла Евдокия с подносом, на котором дымились три чашки:
— Ну что, девоньки мои, чай готов. С мятой, как Коля любил.
Они устроились за столом, и Лариса вдруг заметила, как изменилась комната — просторнее стала, светлее. Будто сам воздух очистился.
— А знаете, — она отхлебнула чай, — я ведь теперь каждый раз, как беру его вещи, думаю не о том, что его нет... А о том, какой он был. Как любил жизнь, как радовался всему. Вот эту рубашку, — она кивнула на синюю клетчатую ткань, аккуратно сложенную на стуле, — её оставлю. Он в ней такой счастливый на даче был, помнишь, Вить? Когда яблони зацвели...
Виктор кивнул, сглатывая комок в горле. Он помнил тот день — солнечный, звонкий. Отец стоял среди цветущих яблонь, раскинув руки, и говорил: "Вот оно, счастье! Просто быть живым в такой день!"
— Мам, — он осторожно коснулся её руки, — прости меня. Я не должен был давить...
— И ты меня прости, сынок, — она сжала его пальцы. — Я же понимаю, ты как лучше хотел. Просто мне нужно было время. И вот эта встряска, — она благодарно посмотрела на Евдокию.
Та только рукой махнула:
— Да что там. Сама через это прошла. Знаете, что самое главное? — она отставила чашку. — Что память — она живая. Она в нас самих, в наших сердцах. А вещи... Вещи пусть послужат другим людям. Коля бы этого хотел.
Лариса встала, подошла к окну. На улице зажигались фонари, спешили по своим делам люди. Жизнь продолжалась.
— Завтра отвезём вещи в благотворительный фонд, — она обернулась к сыну и подруге. — Пусть помогают кому-то, как и он всегда помогал. А мы... мы будем жить дальше. С ним в сердце, но не в прошлом, а в настоящем. Правда?
Виктор подошёл к матери, обнял за плечи:
— Правда, мам. Знаешь, мне кажется, папа сейчас улыбается.
Лариса прижалась к сыну, чувствуя, как по щекам катятся слёзы — но теперь эти слёзы были другими. Не горькими, а светлыми, очищающими.
В этот момент порыв ветра распахнул форточку, и в комнату влетел жёлтый кленовый лист. Он покружился в воздухе и опустился прямо на синюю клетчатую рубашку. Лариса улыбнулась сквозь слёзы:
— Всё правильно, Коля. Всё правильно...
***
Дорогие читатели, поделитесь своим мнением о рассказе пожалуйста. Давайте обсудим?
Сегодня ещё будут и другие интересные истории!
Поэтому очень прошу поддержать лайком 👍 и подписаться на канал, чтобы прочитать первыми и ничего не пропустить.
-------------------------------
Вот ещё одна очень трогательная история: