Я не люблю август – душно, жарко, а у нас на кухне вечно пахнет подгоревшим молоком. В то утро я проснулась раньше обычного. Витя еще спал, и я тихонько выскользнула из постели. Может, хоть получится спокойно попить кофе, пока золовка не встала.
На кухне было тихо. Только ходики тикали – тик-так, тик-так. Старые, еще от свекрови остались. Как и всё в этом доме – от половиц до занавесок. Три месяца я пыталась тут освоиться, но до сих пор чувствовала себя как в музее: ни тронуть ничего нельзя, ни переставить.
Я включила чайник и села у окна. Солнце уже вовсю светило, и через тюль на стол ложились тени от герани. У нас в деревне мама всегда говорила – солнце в дом, счастье в дом. А тут... Стол стоял как-то боком, буфет занимал полстены, места живого не оставалось. Я смотрела на эти тени и думала – вот бы чуть-чуть переставить мебель, и стало бы светлее.
Витя спустился первым. Поцеловал в щеку, сел за стол с газетой. Я поставила перед ним чашку кофе и решилась:
– Вить, а может, стол к окну придвинем? Смотри, как солнце хорошо падает...
Он не успел ответить. На пороге появилась Галина – в своем синем халате, с папильотками в волосах. И сразу – как холодом по спине:
– Это еще что за новости?
Чашка в ее руках дрогнула и полетела на пол. Фарфоровые осколки разлетелись по всей кухне.
– Галя, ты чего? – Витя наконец оторвался от газеты.
– А то ты не слышал? Твоя... жена уже командовать здесь вздумала! – Она подошла ко мне вплотную. От нее пахло вчерашними духами и валерьянкой. – В этом доме ты лишняя, не указывай мне, что делать! Поняла?
У меня внутри все оборвалось. Не от слов даже – от этого ее взгляда. Как будто я таракан какой-то, которого вот-вот тапком прихлопнут.
– Галина Петровна, я просто...
– Просто? – она усмехнулась. – Ты у нас простая, да? Из деревни приехала, думала, тут тебе счастье привалило? Дом хороший, мужик при деньгах... Только вот незадача – дом-то наш, родительский. И никому я его не отдам!
Я смотрела на Витю. Он сидел, уткнувшись в газету, и делал вид, что ничего не происходит. Только уши красные.
– Витя... – я сама не знала, что хотела сказать.
– Ладно вам, – пробормотал он. – Чего с утра завелись...
– А, так ты ее защищаешь? – Галина аж задохнулась от возмущения. – Мама перед смертью просила – сбереги дом, Витенька. Все, как есть, сбереги! А ты?
Я видела, как у него дернулась щека. Мама, мама... Стоило ее помянуть, и Витя сразу сдувался, как проколотый шарик. А я стояла и думала – господи, неужели так теперь и будет? Каждый день? Всю жизнь?
Молча развернулась и вышла. Поднималась по лестнице, а в ушах все звенело: "лишняя, лишняя". И что-то внутри переворачивалось, твердело. Нет уж. Не для того я замуж выходила, чтобы служанкой у золовки быть.
За окном надрывались воробьи. В палисаднике соседка развешивала белье. Обычное утро. Только мир уже стал другим. И я в нем – другая.
К вечеру у нас собрались гости – соседи Кравцовы и Витина двоюродная тетка Зинаида Федоровна. Я весь день провозилась с пирогами, хотелось как-то загладить утреннюю сцену. Может, думаю, Галина оттает, когда все похвалят угощение.
Накрыла стол в большой комнате, достала парадный сервиз. Галина, помню, так зыркнула, когда я к серванту подошла – чуть дырку во мне не прожгла. Но промолчала.
– Ой, какая красота! – Зинаида Федоровна всплеснула пухлыми ручками. – Леночка, золотце, это ты сама пекла?
– Сама, – я зарделась от похвалы. – Это по маминому рецепту, с яблоками и корицей...
– По маминому? – Галина вдруг так громко поставила тарелку, что все вздрогнули. – По своей, значит, маме? А наша мама, помнится, совсем другие пироги пекла. Правда, Витя?
Витя что-то промычал с набитым ртом. А у меня внутри все сжалось – ну вот опять начинается.
Кравцова, Анна Сергеевна, попыталась сгладить:
– Да какая разница, чей рецепт? Главное – вкусно!
– Нет уж, – Галина налила себе вина, пригубила. – Разница есть. В этом доме все было по-своему. И порядок был, и уклад. А теперь... – она обвела взглядом стол. – Теперь вот новые порядки заводят.
Я почувствовала, как щеки загорелись. Под столом сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.
– И сервиз наш семейный достали, – продолжала Галина, разглядывая бокал на просвет. – Который мама только по большим праздникам...
– Галь, ну что ты начинаешь? – Витя наконец подал голос.
– А что? Я правду говорю. Вон, – она кивнула на меня, – сидит, глазами зыркает. Небось уже все углы осмотрела, все вещички пересчитала. А что? – она повернулась к гостям. – Скоро, глядишь, и завещание под себя перепишет!
В комнате повисла такая тишина, что слышно было, как на кухне капает вода из крана. Кап-кап-кап... В такт стучало у меня в висках.
– Это вы зря, Галина Петровна, – вдруг сказал Кравцов, обычно молчаливый. – Девочка старается, а вы...
– Ой, вот только не надо меня учить! – Галина махнула рукой, чуть не опрокинув бокал. – В своем доме что хочу, то и говорю. А кому не нравится...
Я встала из-за стола. В горле стоял ком, глаза щипало.
– Извините, – прошептала я и выбежала на кухню.
Сквозь шум в ушах слышала, как Зинаида Федоровна что-то выговаривает Галине, как Витя бубнит "ну хватит уже", как звякают приборы о тарелки... А я стояла у раковины, смотрела, как капает вода, и думала – больше так нельзя. Нельзя молчать, нельзя терпеть. Надо что-то делать.
Вечером, когда гости разошлись, я впервые решилась поговорить с Витей. По-настоящему поговорить. Он должен понять, что так дальше продолжаться не может. Должен выбрать – или я, или эта бесконечная война с его сестрой. Потому что я больше не собираюсь быть половиком, о который вытирают ноги.
За окном шумел дождь – первый в этом августе. Я слушала, как капли барабанят по карнизу, и чувствовала, что внутри меня что-то меняется. Страх уходил. Оставалась только решимость.
После того ужина прошла неделя. Витя, конечно, толком ничего не сказал – промямлил что-то вроде "надо потерпеть, она успокоится". Ага, как же. Галина, почуяв свою победу, совсем распоясалась. То белье мое в стирке перетрясет – мол, не так стираю. То на кухне демонстративно все перемоет после меня – дескать, разве это чистота?
В то утро я драила окна в гостиной. Обычно Галина в это время уходила на рынок, и можно было спокойно заняться делами. Но тут она вдруг вернулась – забыла кошелек.
– Это что такое? – она встала в дверях, уперев руки в боки.
Я обернулась. В руках у нее была старая фотография в рамке – та самая, где маленький Витя с родителями.
– Я протирала пыль...
– Пыль она протирала! – Галина подлетела ко мне. – А рамку кто просил трогать? Это мамина вещь!
– Галина Петровна, – я медленно слезла со стула, чувствуя, как внутри поднимается что-то горячее, злое. – Я здесь живу. Это и мой дом тоже.
– Что?! – она аж задохнулась. – Да как ты...
– А вот так! – я вдруг сорвалась на крик. Все, что копилось эти месяцы, прорвалось. – Надоело! Вы не имеете права относиться ко мне как к прислуге! Я жена Виктора, слышите? Жена! И имею такое же право быть в этом доме, как и вы!
Галина побледнела. Фотография в ее руках дрожала.
– Ты... – прошептала она. – Да что ты понимаешь? Этот дом – все, что у меня осталось! Тут каждая вещь... каждая... – её голос вдруг сорвался. – Если я это потеряю, кем я буду? Куда пойду?
Я замерла. Первый раз за все это время я увидела в её глазах не злость – страх. Обычный человеческий страх одинокой женщины, которая боится потерять последнее, что у нее осталось от прежней жизни.
– Галина Петровна, – я сделала шаг к ней. – Никто не хочет отнять у вас дом. Или память о маме. Но и мне тоже нужно здесь жить. По-человечески жить, а не как...
– Хватит.
Мы обе вздрогнули. В дверях стоял Витя. Я даже не заметила, когда он вернулся с работы.
– Галя, – он подошел к сестре, осторожно забрал у нее фотографию. – Мама не это имела в виду, когда просила беречь дом. Не стены, не вещи – она просила сберечь семью. А ты что делаешь?
– Витенька, я же...
– Нет, – он первый раз говорил с ней таким твердым тоном. – Лена – моя жена. Моя семья. И я больше не позволю с ней так обращаться. Даже тебе.
Галина всхлипнула и выбежала из комнаты. Я слышала, как хлопнула дверь её спальни.
Мы с Витей остались вдвоем. Он подошел к окну, посмотрел на недомытое стекло, провел пальцем по мокрому следу.
– Прости, – сказал он тихо. – Я должен был раньше это сказать.
Я прислонилась к его плечу и заплакала. От облегчения, от усталости, от того, что наконец-то, наконец-то что-то изменилось.
За окном шелестели листья старой яблони – той самой, что еще его мама сажала. Я смотрела на них и думала – может, и правда можно научиться жить вместе? Не ломая старое, но и не давая ему сломать новое?
Прошел месяц. За окном уже падали первые желтые листья, и по утрам стелился туман – осень потихоньку вступала в свои права. В то воскресенье я проснулась рано и, как обычно теперь, спустилась готовить завтрак.
На кухне уже гремели чашки – Галина доставала сервиз. Не тот, парадный, а обычный, который я купила в прошлые выходные. Она сначала фыркала – мол, зачем, есть же старый. А потом присмотрелась: "А этот, пожалуй, удобнее..."
– Доброе утро, – я прошла к плите.
– Угу, – буркнула она, но уже без прежней злости.
Мы научились этому – существовать рядом. Не то чтобы стали лучшими подругами, нет. Но хотя бы перестали воевать.
– Я блинчики хотела сделать, – сказала я, доставая миску. – Будете?
Галина помолчала, потом вздохнула:
– Мама на молоке тесто делала. И ещё... ещё ванилин добавляла.
Я замерла с пакетом муки в руках. Первый раз она сама заговорила о маме – не чтобы укорить, а просто так, как делятся воспоминаниями.
– Научите? – спросила я тихо.
Она посмотрела на меня долгим взглядом. Потом подошла, взяла из моих рук муку:
– Давай... покажу. Только учти – это непросто.
Когда Витя спустился к завтраку, мы с Галиной колдовали над третьей партией блинов. Первые два раза у меня не получалось – то комки, то подгорели. Галина ворчала, но терпеливо показывала снова.
– Чем это тут пахнет? – Витя принюхался.
– Мамиными блинами, – вдруг сказала Галина. – Леночка учится.
Я чуть не выронила лопатку. Первый раз она назвала меня не "она" или "твоя жена", а по имени. Да еще и ласково – Леночка.
Витя тоже замер в дверях, не веря своим ушам. Потом улыбнулся – широко, светло, как в те дни, когда мы только познакомились.
– А стол можно и правда передвинуть, – вдруг сказала Галина, глядя в окно. – А то солнце в глаза бьет, когда готовишь.
Я молча кивнула, боясь спугнуть момент. Она отвернулась к плите, но я успела заметить, как дрогнули уголки её губ.
Мы завтракали втроем, и блины таяли во рту – совсем как те, из моего детства, когда мама пекла по воскресеньям. И совсем как те, о которых вспоминала Галина. Может, у счастья везде один вкус?
– Вкусно получилось, – сказала Галина, промакивая губы салфеткой. – Но в следующий раз...
Я улыбнулась. "В следующий раз" – значит, будет следующий раз. Значит, лед наконец тронулся.
Дом вокруг нас жил своей жизнью – скрипели половицы, тикали ходики, шелестели занавески. Все как прежде, но все уже совсем по-другому. Потому что теперь это был наш общий дом – с памятью о прошлом и надеждой на будущее. Дом, где никто больше не чувствовал себя лишним.
А блиница – та самая, мамина – теперь стоит у меня на полке. Галина сама отдала. "Держи, – сказала. – Тебе пригодится. Только смотри, не испорть – это память". И в голосе её не было яда – только забота. Хотя, может, мне просто хочется в это верить?