Ольга Берггольц была голосом блокадного Ленинграда. «Говорит Ленинград!» Этих слов ждал измученный блокадный город. Вся страна и весь мир знали, -если Берггольц в эфире - значит Ленинград еще держится. Гремели разрывы бомб и снарядов, горели здания, дымились руины. Обессиленных, истощенных от голода людей в темноте промерзших квартир спасал только голос радио. Слушая Ольгу, они верили, что доживут до Победы. Звучали её стихи и шли от сердца к сердцу. Ведь Ольга жила точно также как все: вздрагивала от бомбежек, недоедала, писала стихи при свете коптилки над тетрадью, согревая дыханьем непослушные от холода пальцы. В годы войны у знаменитой Берггольц не было ни особых привилегий, ни дополнительных пайков. Радио блокадного Ленинграда было необходимо городу не меньше, чем хлеб, вода, оружие. Вот такие письма были в радиокомитет: «Радио пусть говорит. Без него страшно, без него, как в могиле. Мы выдержим, но пусть радио не молчит. Если нет возможности говорить, пусть звучит метроном». В Доме Радио она работала все дни блокады с ежедневными радиопередачами. Писатель Даниил Гранин написал: «В истории Ленинградской эпопеи она стала символом, воплощением героизма блокадной трагедии. Ее чтили, как чтут блаженных, святых». Судьба самой поэтессы была во многом трагична, как история ее любимого города.
Как-то писатель Михаил Зощенко сказал очень серьезно: «Ах, Оленька, и любовь и судьба у вас будут не счастливыми, от того-то и будете вы писать хорошие стихи.» Его пророчества сбылись на 100 процентов.
Родилась Ольга Берггольц в 1910 в старинном двухэтажном доме у Невской заставы. «Невская застава, – писала Берггольц ближе к концу жизни, – со всеми ее людьми – осталась во мне навсегда. Они учили меня молиться Богу и не верить в него…” Её отец был из состоятельной семьи и работал хирургом, а мать по происхождению была дворянкой. Ольгу- Лёлю и её младшую сестру Марию- Мусю воспитывали мать и гувернантка. После событий 1917 отец попал на фронт, а мать с девочками переехала в Углич, где они поселились в крохотных бывших монашеских кельях при Богоявленском монастыре. Там Ольга пошла учиться в трудовую школу. Углич с его храмами и золотыми куполами станет её любимым детским воспоминанием, не смотря на тогдашнюю голод и нищету. В 1921 отец вернулся с фронта и перевез семью обратно в Петроград. Несмотря на все старания матери воспитать дочерей «тургеневскими девушками», Ольга быстро освоилась в новой жизни, прошла путь от пионерки до активистки и комсомолки. Писатель и поэт Михаил Дудин так сказал про неё: «Она была ленинградской, питерской по самой своей душевной природе. И жизнь подарила ей всё, что только можно пожелать: обаяние и страсть, талант и душу, золотую косу до пят и глаза как проруби. Ей можно было бы стать княжной, а она стала комсомолкой. Таков уж был у неё характер, отвечающий характеру времени.»
Вот тогда она и начала писать свои стихи – первым произведением был стих «Пионерам». Этот и другие стихи напечатали в газете. Ольга, учившаяся в выпускном классе школы, вступила в литературную молодежную группу «Смена» при Ленинградской ассоциации пролетарских писателей. Сам Корней Чуковский похвалил её стихи и сказал, что из неё получится настоящий поэт. В тот период Ольга познакомилась с Борисом Корниловым. Они стали студентами. Борис уже тогда был знаменитым на весь СССР поэтом. Его песня прозвучала в фильме «Встречный», музыку к ней сочинил Дмитрий Шостакович, и «Не спи, вставай, кудрявая…» запела вся страна. Борис сделал ей предложение у Медного всадника и они поженились.
В 18 лет Ольга родила дочь Иру. Через 2 года пара развелась по причине несходства характеров. «Борька где-то пропадал всю ночь. Пришел пьяный, противный, прямо отвращение», - писала Берггольц тогда в дневнике. Борис пил и вел себя неподобающе настолько, что в конце 1936 его исключили из Союза писателей, а через год он был арестован по ложному обвинению. Корнилов заглянул к бывшей жене незадолго перед тем, как был арестован, а она даже не поняла, что Борис предчувствовал свою гибель и пришел попрощаться. В феврале 1938 Корнилов был приговорён к исключительной мере наказания как «участник антисоветской, троцкистской организации, ставившей своей задачей террористические методы борьбы против руководителей партии и правительства». В 1957 был посмертно реабилитирован за отсутствием состава преступления. Жизнь Ольги в тридцатые годы была похожа на качели- взлеты и падения. Историк и писатель Лев Лурье так охарактеризовал девушку: «Ольга Берггольц была светлым ангелом. Красотка, блондинка – в неё влюблялись! Она была весёлая, деятельная, энергичная.» После получения диплома филологического факультета Ленинградского университета Ольга Берггольц по распределению уехала в Казахстан, где стала работать корреспондентом газеты «Советская степь». Она ездила по районам, испытала все трудности кочевой жизни, но даже такая жизнь без привычных удобств ей была в радость. В её жизни появился другой мужчина – Николай Молчанов, сокурсник по Ленинградскому университету, такой же, как она, романтик. В Казахстан они уехали вместе, оставив дочь Ирочку у матери Ольги. Николай покорил её своей покорной влюбленностью и неприкрытым обожанием.
С ним она забыла про свой неудачный первый брак и про мимолетные романы с коллегами-литераторами. Николая призвали на военную службу, он остался служить на границе и гонялся за басмачами….Крепкий молодой мужчина вернулся к ней инвалидом. Он отбился от своих и попал в плен. Басмачи закопали Николая Молчанова в землю по плечи, и он три дня мучился под палящим солнцем — пока на него не наткнулся конный разъезд. Его спасли, но с тех пор у него начались эпилептические припадки: внезапные, страшные, длящиеся подолгу. По возвращении в Ленинград в 1931 они поселились в интересном доме по адресу улица Рубинштейна, 7, который почти официально назывался "Слеза социализма". Это был дом-коммуна, построенный в стиле конструктивизма, в котором первый этаж занимали различные общественные помещения: детские комнаты, библиотека-читальня, столовая на 200 мест с кухонным блоком, а на крыше можно было играть, гулять и кататься на велосипеде. Санузлов в квартирах не было - они располагались по одному на этаже. Ольга вспоминала, как молодой широкоплечий Молчанов нес ее на руках по крутой каменной лестнице наверх на пятый этаж к дверям квартиры № 30. Муж целовал ее на каждой ступеньке, а она смеялась и гладила его по голове. Мир казался простым и понятным, а жизнь — прекрасной. Первый лестничный пролет, затем второй, Николай дышит все тяжелее, его плечи начинают подрагивать, но он не сдается, крепко держит жену. Ей делается страшно, ведь она знает, чем это может закончиться, а муж, тяжело дыша, медленно переставляя ноги, тащится наверх. Вот дверь их квартирки. Он выпускает ее из рук, нашаривает в кармане ключ и слепо тычет им в замочную скважину… Дальше лучше не вспоминать. Случилось то, что страшной тенью сопровождало их брак, — войдя в квартиру, Николай захрипел, схватился за голову, сполз на пол и забился в конвульсиях. Ей пришлось придерживать бьющуюся об пол голову мужа, разжимать ему зубы, чтобы не прокусил язык. Она гладила его по лбу, нашептывала колыбельную — это его успокаивало… Этот ад Ольга Берггольц не променяла бы ни на что на свете. Несмотря ни на что, их любовь не проходила, время делало ее только крепче. Все тридцатые годы она проработала редактором заводской газеты на заводе «Электросила». На «Электросиле» платили зарплату, что было важно для начинающего писателя, но важнее всего для неё была причастность к великому делу построения социализма. Эта вера придавала ее жизни смысл. В 1935 вышел первый сборник взрослых стихов Ольги Берггольц под названием «Стихотворения», и Ольгу приняли в Союз писателей СССР.
Николай стал работать в Публичной библиотеке, писал свою книгу, а когда к ним в гости приходили писатели с громкими именами, стеснялся, и нисколько ей не завидовал. Его любовь была беспредельной. В его жизни она была на первом месте, остальное было вторично. Он всегда откровенно не сводил с неё любящих глаз. Любила и она — не так сильно как он, но куда крепче, чем тех, кто был до и придет после Николая. Как дорого им пришлось заплатить за своё счастье!
В 1932 у супругов родилась дочь Майя. «Я наполнена материнством до отказа, - писала Ольга. - Когда я кормлю ее, мне кажется, что я перебираю ушами, как кошка, и шевелю хвостом.... Она доставляет мне фактом своего существования — невероятное наслаждение. Приятно смотреть на ее уродливость, гримасы, даже на облезающую кожицу…» Случилось страшное- Майя умирает от обезвоживания. Малышке было всего 9 месяцев. После ее смерти Ольга неделю проплакала, вся высохла от горя. Ее дочь от Бориса Корнилова - Ирина дожила только до 8 лет. После ангины у нее развилось серьезное осложнение на сердце. Девочка задыхалась, теряла сознание. И в начале марта 1936 умерла в тяжелых мучениях на руках у матери. Берггольц всю жизнь считала, что это ее вина. Из дневника Берггольц: «Боже, я же помню, какая это была мука – ее последняя болезнь, я знаю, что ее нельзя было спасти, что я сделала все, что могла, и все же я виновата, я виновата»…
Николай ее утешал, говорил, что у них будут другие дети. И вот она ждет ребенка. Супруги надеялись, что это будет мальчик, собирались назвать его Степкой. После убийства Кирова в 1934 в Ленинграде шли постоянные «чистки». А в июле 1937 Ольгу вызвали в НКВД свидетельницей по так называемому "делу Авербаха», который был племянником Якова СвердлОва, зятем Владимира Бонч-Бруевича. С Леопольдом Авербахом у неё был бурный роман. Авербаха обвинили в антисоветском троцкистском заговоре, организованном Генрихом Ягодой - главой госбезопасности, арестованном в апреле 1937. Показания из неё выбивали, что зафиксировано в протоколах допросов . Ольгу допросили так, что после допроса она попала в больницу и потеряла ребенка. Хотя она созналась во всем, в чем ее обвиняли, и ждала приговора, её неожиданно освободили. Позже она напишет такие строки:
Нет, не из книжек наших скудных,
подобья нищенской сумы,
узнаете о том, как трудно,
как невозможно жили мы.
Как мы любили – горько, грубо.
Как обманулись мы, любя,
как на допросах, стиснув зубы,
мы отрекались от себя.
И в духоте бессонных камер,
все дни и ночи напролет,
без слез, разбитыми губами
шептали: “Родина... Народ”…
И находили оправданья
жестокой матери своей,
на бесполезное страданье
пославшей лучших сыновей.
...О, дни позора и печали!
Поэт Андрей Вознесенский напишет такие строки после рассказа Ольги:
С худобой табачною сивилл
Мне Берггольц рассказывала быль,
как ее до выкидыша бил
следователь, выбросив в пролет.
Она все летит и все поет
над страной и дождичком косым —
— Сын!..
В своем дневнике она сделает запись: «Вы можете передать моему мужу, что Степки больше нет… Всего два слова, понимаете, два слова: «Степки нет!» С тех пор ни мальчики, ни девочки у меня больше не рождались». Берггольц исключили из Союза писателей, уволили с работы. Ольга была вынуждена устроится на работу в школу, где преподавала русский язык и литературу. Но в январе 1938 года вышло постановление «об ошибках парторганизаций». Её восстановили в Союзе литераторов и взяли обратно в заводскую газету. В декабре 1938 Берггольц, находящуюся вновь на большом сроке беременности, арестовали по обвинению "в связи с врагами народа", а также как участника контрреволюционного заговора против Климента Ворошилова и Андрея Жданова и как участницу троцкистско-зиновьевской организации и террористической группы. Ее обвинили в подготовке пяти покушений на советских лидеров. Берггольц арестовали после допроса её друга, кировского журналиста Леонида Дьяконова. Он дал нелепые показания, что якобы они с Берггольц и несколькими другими писателями готовили покушение на Жданова – собирались развернуть танк на первомайском параде и выстрелить в того. У заговорщиков по версии следователя, был и другой план: когда мимо трибуны пойдет кавалерия, верный человек бросит взрывпакет — лошади испугаются, начнется паника. Тогда троцкистка Берггольц подберется к трибуне и начнет стрелять. Опять избиения и пытки на допросах, опять потеря ребенка.
Вот, что пишет об этом её младшая сестра Мария Берггольц: «Она говорила мне, что, возможно, – дитя погибло в 5,5 месяцев еще до избиения – от психической пытки: ее старший следователь – некто Фалин, лежа (пьяный) на своем столе, говорил ей – что они с ней сделают – «и всё страшно сжалось во мне, хотя внешне я была спокойна». Ее версию, что дитя погибло от этой страшной спазмы тела и духа в сопротивлении страху, – подтверждает то, что в дальнейшем при ее попытках родить ребенка дитя в ней погибало в тот роковой срок (а может быть, и час), когда погибло в тюрьме: в 5,5 месяцев». Под давлением Ольга дала признательные показания. Ей грозил расстрел. Пол-года она провела в застенках НКВД. В одиночке Берггольц написала проникновенное стихотворение:
Кораблик сделала бы я
из сердца своего.
По тёмным ладожским волнам
пустила бы его.
Волна вечерняя, шуми,
неси кораблик вдаль.
Ему не страшно в темноте,
ему себя не жаль.
И маленький бы самолёт
из сердца сделать мне,
и бросить вверх его, чтоб он
кружился в вышине.
Лети, свободный самолёт,
блести своим крылом,
тебе не страшно в вышине,
в сиянии родном…
А я в тюрьме останусь жить,
не помня ничего,
и будет мне легко-легко
без сердца моего.
Случилась невероятная история освобождения. Ведь в конце 1930-х все уже знали, что хождение в НКВД – дело смертельно опасное. Но сестра Муся из Москвы приехала в Ленинград, попала в Большой дом на приём к начальнику Управления НКВД СССР по Ленинградской области Сергею Гоглидзе – тому самому человеку, который подписал ордер на арест Берггольц. Ему она заявила, что судьбой Ольги Берггольц «интересуется Фадеев», хотя, в действительности, Фадеев никаких усилий для спасения Берггольц не предпринимал. Фадеев был любимым писателем Сталина. Возможно это и помогло освобождению Берггольц из-под ареста. Дело о покушении закрыли, после чего Ольгу восстановили в Союзе писателей. С тех пор она всегда носила с собой зубную щетку и резинки с чулками. В камере этого так не хватало! Кто знает, когда за тобой придут опять? Ей всего 29 лет. Впереди — целая жизнь. Но нет больше той жизнерадостной, энергичной, веселой Ольги. Ей казалось, что мир окрасился в мрачные тона и над ней не голубое, а темное небо. Запись в её дневнике: “я была освобождена и вышла из тюрьмы...Я страстно мечтала о том как я буду плакать, увидев Колю и родных, - и не пролила ни одной слезы. Я нередко думала и чувствовала там, что выйду на волю только затем, чтобы умереть, но я живу...подкрасила брови… мажу губы… Я еще не вернулась оттуда, очевидно еще не поняла всего…” Вместо романтической девочки, правоверной комсомолки и коммунистки она переродилась и просто потерялась в себе и своих переживаниях. По другому просто не могло быть , ведь - цитирую её слова -«Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!». Из тюремного опыта Берггольц сделает вывод: «сознание после тюрьмы потерпело такие погромы, вышло из до-тюремного равновесия…» Николай Молчанов, любимый муж, был спасением и ради него стоило жить. Он не предал, не отрекся, хотя от него это требовали. Сказал: «Это будет не по-мужски», положил на стол комсомольский билет и ушел с собрания. Но их семейному счастью опять не суждено было продлится долго. Началась Великая Отечественная война.
Все были уверены, что к зиме мы победим немцев и в едином порыве сражались с врагом. В это трудное время загорелась звезда Ольги Берггольц. Произошло удивительное превращение - из несчастной сломленной женщины, малоизвестной поэтессы родилась ленинградская Мадонна, муза блокадного города! В предчувствии своего перерождения еще в марте 1941 она написала:
Не знаю, не знаю, живу — и не знаю,
когда же успею, когда запою
в средине лазурную, черную с края
заветную, лучшую песню мою.
Такую желанную всеми, такую
еще неизвестную спела бы я,
чтоб люди на землю упали, тоскуя,
а встали с земли — хорошея, смеясь.
О чем она будет? Не знаю, не знаю,
а знает об этом июньский прибой,
да чаек бездомных отважная стая,
да сердце, которое только с тобой.
В первые дни войны Ольга пришла в Ленинградское отделение Союза писателей и спросила, где и чем она может быть полезна. Её отправили в распоряжение редакции ленинградского радио. Она написала такие вдохновенные строки:
Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!
А муж Ольги Николай Молчанов, скрыв свой тяжелый диагноз, ушел на фронт. В дневнике Ольги появилась запись: «Жалкие хлопоты власти и партии, за которые мучительно стыдно… Как же довели до того, что Ленинград осажден, Киев осажден, Одесса осаждена. Ведь немцы все идут и идут… Артиллерия садит непрерывно… Не знаю, чего во мне больше — ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, — к нашему правительству… Это называлось: «Мы готовы к войне!»… Есть в дневниках и такие строки: «Сегодня в 22.45 был налет по Ленинграду... Все 2 часа тревоги у меня тряслись ноги и иногда проваливалось сердце». Еще она напишет: «Зашла к Ахматовой, она живет у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в темном-темном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, – матрасишко, на краю – закутанная в платки, с ввалившимися глазами – Анна Ахматова…Она сидит в кромешной тьме, даже читать не может, сидит, как в камере смертников». Спустя 2 месяца после начала войны стало ясно, что войну мы проигрываем и наступили уныние и страх. Несмотря на то что Ольга всё понимает, по радио она обращается к ленинградцам с призывом забыть страх и слезы. Сплотиться перед лицом врага.
…Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
С 8 сентября 1941 Ленинград оказался в блокаде и был подвергнут жестокой войне на истощение. Нормы на хлеб были установлены в размере 400 г хлеба в день для рабочих и 200 г хлеба в день для иждивенцев и детей. В конце 1941 года эти нормы уменьшились до 250 г и 125 г в день соответственно.
Ольга была «голосом города» почти все девятьсот блокадных дней. Она читала по радио не только свои стихи, но и произведения других авторов, письма с фронта, она разговаривала впрямую с ленинградцами. Она записала в дневнике: «ленинградцы, масса ленинградцев лежит в темных, промозглых углах, их кровати трясутся, они лежат в темноте ослабшие, вялые, (господи, как я по себе знаю это, когда лежала без воли, без желания, в прострации) и единственная связь с миром — радио, и вот доходит в этот черный, отрезанный от мира угол — стих, мой стих, и людям на мгновение в этих углах становится легче, голодным, отчаявшимся людям. Если мгновение отрады доставила я им — пусть мимолетной, пусть иллюзорной, — ведь это неважно, — значит, существование мое оправдано». Вот её стихотворение как пример:
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова,
я тоже - ленинградская вдова.
Мы съели хлеб, что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоём,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном…
В радио комитет приходило много писем с трогательными словами от знакомых и незнакомых людей. Из дневника Берггольц: «Какая-то страшная пожилая женщина говорила мне: „Знаете, когда чувствуешь, что теряешь человеческое достоинство, на помощь приходят ваши стихи. Они были для меня как-то всегда вовремя. В декабре, когда у меня умирал муж, и, знаете, спичек, спичек не было, а коптилка все время гасла, и надо было подталкивать фитиль, а он падал в баночку и гас, и я кормила мужа, а ложку-то куда-то в нос ему сую — это ужас, — и вдруг мы слышим ваши стихи. И знаете — легче нам стало. Спокойней как-то. Величественнее… И вот вчера — я лежу, ослабшая, дряблая, кровать моя от артстрельбы трясется, —я лежу под тряпками, а снаряды где-то рядом, и кровать трясется, так ужасно, темно, и вдруг опять — слышу ваше выступление и стихи… И чувствую, что есть жизнь“. Берггольц рассказала про страшный и одновременно забавный случай в своих дневниках- как-то зимой она брела по улице, страшный холод и кромешная темнота, она видит что кто-то лежит, спотыкается и падает, лежит рядом с мертвым человеком и слышит свой голос с небес и думает : наверное, я умерла. Но полежав в сугробе, вдруг поняла, что это передача записанная вчера. Она стала большим поэтом в Ленинградскую блокаду, а её любимый Николай, блокаду не пережил. В дневниках Берггольц вспоминала, что когда мужа комиссовали и он приехал домой с оборонительных работ, у него не было сил подняться на пятый этаж. Она наткнулась на него, когда пришла домой, и потащила на себе. Помогла подняться, раздела, вымыла, уложила в постель. Ночевки под открытым небом и непосильный труд не прошли даром: приступы эпилепсии становились все чаще, блокадный голод его убивал.Трагедия была в том, что его можно и нужно было эвакуировать на Большую Землю, но только вместе с ней, а она не могла оставить блокадный Ленинград. Ольга потом утверждала, что, когда Николай вернулся с фронта, они "влюбились в друг друга с какой-то особой обостренно-нежной, предразлучной влюбленностью… Помню, стояли мы один раз с ним на солярии, бомбежка была дикая, было светло от пожаров как днем, и этот свист от бомб – подлый и смертный. Я изнемогала от страха, но стояла, я же была комиссаром дома. И Коля вдруг подошел ко мне, взял мое лицо в ладони, поцеловал в губы и сказал: "Знаешь, если один из нас погибнет, то другой обязан досмотреть трагедию до конца", я ответила: "Ладно, Коля, досмотрю»». Потом муж начал терять рассудок и, в конце концов, оказался в психиатрической больнице. Она ходила к нему через весь город с несколькими кусками хлеба в противогазной сумке, иногда удавалось добыть несколько ложек супа. Николай умер сразу после её ухода. Доктор сказал: "Если хотите похоронить отдельно, поможем найти, он в самом низу, там за сутки трупов наложили до самого верха».» Берггольц отказалась: "Он умер, как солдат, пусть и будет похоронен, как солдат, в братской могиле». Раненые из соседней палаты попросили на прощанье зайти к ним, почитать стихи. Ольга Фёдоровна зашла, стала читать стихи. Её слушали молча, некоторые плакали. По рядам пустили пустой котелок, и каждый налил туда ложку супа. Последний протянул котелок Ольге Фёдоровне: "Поешьте, товарищ поэтесса!».. Она напишет такие строки:
Я так боюсь, что всех, кого люблю,
утрачу вновь…
Я так теперь лелею и коплю
людей любовь.
И вот Запись из дневника: «Да, вот так и вышло: война сжевала Колю, моего Колю, — душу, счастье и жизнь. Я страдаю отчаянно».
Часть 4
После смерти Николая Молчанова, друзья устроили Ольге командировку в Москву , чтобы поправить здоровье. У неё была дистрофия. В Москве она познакомилась со знаменитым советским писателем Михаилом Шолоховым. Она считала, что беременна от Николая, судя по животу месяцев пять уже. Шолохов напрашивался в крестные. Смеялись, даже отметили вином.…пошла к врачу - и выяснилось, что никакой беременности нет. Она опухла от голода… Про пребывание в Москве она расскажет в своих дневниках: «Вот я и в Москве, на Сивцевом Вражке. О, поскорее обратно в Ленинград. Моего Коли все равно нигде нет. Его нет. Он умер. Его никак, никак не вернуть. И жизни все равно нет. Здесь все чужие и противные люди. О Ленинграде все скрывалось, о нем не знали правды так же, как об ежовской тюрьме. Я рассказываю им о нем, как когда-то говорила о тюрьме, — неудержимо, с тупым, посторонним удивлением». Оказывается, скрывалась правда о голоде в Ленинграде, о бесчисленных трупах на улицах города. Нельзя было даже организовать сбор посылок голодающим. Глава Ленинграда Товарищ Жданов уверял что в городе голода нет. В письме Берггольц напишет про Ленинград так : «Я только теперь вполне ощутила, каким, несмотря на все наши коммунальные ужасы, воздухом дышали мы в Ленинграде: высокогорным, разреженным, очень чистым… Я мечтаю о том, чтобы поскорее вернуться в Ленинград, я просто не могу здесь жить и не смогу, наверное… И нельзя жить именно после ленинградского быта, который есть бытие, обнаженное, грозное, почти освобожденное от разной шелухи» Спустя 2 месяца она вернулась в блокадный, но желанный Ленинград. Там её ждала любовь- сотрудник радиокомитета Юрий Макогоненко, который молил её о возвращении. Макогоненко ей писал: «Нет, я очень не хочу потерять тебя. Я не хочу потерять такого счастья. Такое бывает только раз. Ты есть чистый воздух Ленинграда, который я так жадно, так весело, так явно глотаю. Я дышал тобой» Они стали вместе жить.
Но боль утраты не уходила. Запись в дневнике: «…Всё вообще после Колиной смерти кажется мне фальшивым, незначительным, лживым и ненужным. Надо сказать хорошему, очень хорошему и настоящему Юрке, что я любила и люблю всем существом только Николая…» Целыми днями она безучастно лежала на диване. Макогоненко почти насильно кормил ее, не давая умереть. Умолял писать. Убеждал, просил. Его любовь отогревала ее сердце. 18 января 1943 года блокада была прорвана. Ольга на страницах дневника делится радостью со своим умершим Колей, представляет, какой для него это был бы праздник. Из дневника Берггольц: «У нас все клубилось в Радиокомитете, мы все рыдали и целовались, целовались и рыдали – правда! Мы вещали всю ночь, без всякой подготовки, но до того все отлично шло – как никогда…Когда села к микрофону, волновалась дико, и вдруг до того начало стучать сердце, что подумала, что не дочитаю – помру.» Читала она такие слова: «Ленинградцы! Дорогие соратники, друзья! Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня, мы всегда верили, что он будет… Ленинград начал расплату за свои муки. Мы знаем - нам ещё многое надо пережить, много выдержать. Мы выдержим всё. Мы – ленинградцы». Одна её современница была тогда на Волховском фронте и рассказала Ольге: "Понимаешь, именно в той землянке, откуда генералы руководили боем, они тебя слушали и ревели, понимаешь, ревели генералы, и бойцы тоже слушали, и все говорили: увидите ее – обнимите». Для ленинградцев она была не просто известным поэтом – Ольгой Берггольц, а Символом стойкости города. И верили уже не государству, а – ей. Она стала человеком-легендой. Кончилась война, наступило мирное время. Берггольц с ужасом обнаружила - «я не знаю , что писать». В 1946 вышло постановление о журналах "Звезда" и «Ленинград», где на примере творчества Ахматовой и Зощенко собирались искоренить отдельные недостатки в литературе. От всех писательских организаций требовались выступления с поддержкой постановления и разоблачением Ахматовой и Зощенко. Ахматова перестала выходить из дома, оттого и возникли слухи, что она покончила с собой. Зощенко пытался отравиться. В эти тяжкие времена Ахматовой больше всех, рискуя всем, открыто помогала Ольга Федоровна Берггольц. Послевоенные времена становились все страшнее. Только та, прежняя жизнь в блокадном городе стала казаться подлинной и настоящей.
В жизни советских литераторов все шло чередом: съезды, собрания, пленумы, постановления, исключения, одобрение линии партии. О чем Берггольц написала стихотворение:
На собранье целый день сидела —
то голосовала, то лгала…
Как я от тоски не поседела?
Как я от стыда не померла?..
В отношениях Ольги и Макогоненко наступило охлаждение и потом расставание, которое длилось почти десять лет. Теперь Юрий Макогоненко работал на кафедре русской литературы Ленинградского университета. Он нравился девушкам, женщинам, друзьям. Но как ни странно, при всех своих романах и увлечениях, Юрий чувствовал, что только Ольга дорога ему по настоящему. А Ольга мучилась от лжи в их отношениях. Вот запись в дневнике: "Но что ж мне делать, если я люблю последний раз в жизни, люблю "на-чисто" и не могу притворяться!" Она стала спасаться от боли в душе спиртным. Это помогало, но ненадолго. Ольга, проклиная себя, признавалась в дневнике: "Но все же мне поделом – за глухоту к его страданиям из-за моего пьянства… Это – не Коля. Это обыкновенный, слабый и весьма эгоистичный мужчина, при всех его замечательных качествах. И ты его любишь, и затрепещешь, увидев его, и снова будешь реагировать на каждый бабий звонок…» Она старалась его убедить, что как только он перестанет ее обманывать, она перестанет пить , а он уверяет себя, что обманывает ее, потому что она пьет. Это был замкнутый круг. Макогоненко страстно желал чтобы в их семье родился ребенок. Но при попытках жены родить ребенка- дитя в ней погибало в тот роковой срок, когда погибло в тюрьме: в 5,5 месяцев. Ольга тяготила Юрия, и он давно искал способ, как "прилично" уйти от нее, в глазах общественности оставаясь «страдальцем". А в 1959 у Юрия Макогоненко родилась дочь от другой женщины и он рассказал Ольге об этом. После этого они расстались уже навсегда. И родятся такие строки:
А я забираю с собою все слезы,
все наши утраты,
удары,
угрозы,
все наши смятенья,
все наши дерзанья,
нелегкое наше большое мужанье,
не спетый над дочкой
напев колыбельный,
задуманный ночью военной, метельной,
неспетый напев – ты его не услышишь,
он только со мною – ни громче, ни тише…
Прощай же, мой щедрый! Я крепко любила.
Ты будешь богаче – я так поделила.
Ольга, расставшись с мужем, памятью вернулась к Николаю Молчанову. Она вспомнила: "Он написал мне в тюрьму: "Верен тебе до гроба в этой, и в той – в вечности"". Ведь это и к нему были обращены ее слова, выбитые на мемориальной стеле Пискаревского кладбища, где он был похоронен в общей могиле: "Никто не забыт и ничто не забыто». В её жизни осталось только одно желание: "оставьте меня в покое! Она стала много болеть и все больше лежала. Умерла в 65 лет. Некролог появился в газете "Ленинградская правда" только через 5 дней. На панихиде бесстрашней всех говорил писатель Федор Абрамов: "…нынешняя гражданская панихида, думаю, могла бы быть и не в этом зале. Она могла бы быть в самом сердце Ленинграда – на Дворцовой площади, под сенью приспущенных красных знамен и стягов, ибо Ольга Берггольц – великая дочь нашего города, первый поэт блокадного Ленинграда». Похоронили на Волковом кладбище, в ряду классиков. Рядом Блок, Ваганова и другие. А надо было похоронить на Пискаревском, как она просила – с блокадниками.
