Прочитала отзыв о "Господине из Сан-Франциско", очень хороший отзыв, вот он:
и прочитавши этот отзыв, тут же захотела перечитать "Чистый понедельник"
Понимаете, "Господин из Сан-Франциско" замечательный и великолепный. Он мастерски написан. Но на мой вкус - чересчур мастерски. По нему видно, как он "сделан" - работа на контрасте, "праздность" - "труд", искусственное возбуждение аппетита - полуголодная жизнь, надушенная внутренность отеля - свежее росистое утро на горных тропинках острова. Закольцовка: пароход "Атлантида" в начале, с ночным баром, с кучей богатых бездельников на борту, с парой нанятых танцоров, и "страшен океан за стенами", и декольтированные дамы в салоне. И тот же пароход в конце, и те же нанятые танцоры, всё на корабле по-прежнему, только добавляется гроб в чёрном трюме. Этот рассказ - изумительное изделие. Но именно изделие. Как, например, изделиями являются все до единого тексты Набокова. Это СДЕЛАНО.
А "Чистый понедельник" - создание. Как создание природы. Или проявление природной стихии. Нечто искреннее и реальное. Нечто РОЖДЁННОЕ.
И рождено это совершенно реальной тоской-ностальгией человека по уходящей натуре, по московским улицам и церквам, по серым зимним московским дням. По России. По своей молодости.
Какая она, эта Россия? Может быть, как та девушка, в которую влюблён лирический герой "Чистого понедельника"? Ни у неё, ни у него нет имени. Она то в гранатовом, то в чёрном. То в мехах, то скромной курсисткой. Вечером в ресторанах, у цыган, на капустнике в Художественном театре, с Качаловым, Станиславским, Москвиным, Царь-девица, Шамаханская царица.
Она читает Гофмансталя и Шнитцлера. Наводит критику на свежеопубликованный роман Брюсова "Огненный ангел": "До того высокопарно, что совестно читать".
А утром - в храмах. Соборах. На Рогожском раскольничьем кладбище. Марфо-Мариинская обитель. Ордынка. Допетровская Русь. Трикирии и рипиды.
Ей как будто не нужны ни конфеты-букеты, ни кабаки, хотя цветы у неё есть любимые и нелюбимые, и поесть она любит - с московской основательностью.
И своего молодого человека она любит, и проводит с ним ночь чистого понедельника - а потом уходит туда, куда по-настоящему, не по капризу её зовёт душа, уходит, принимает постриг.
И как, расставшись с любимой навсегда, он шёл по "молодому липкому снегу", шёл, между прочим, по Волхонке и Моховой, улицы эти в рассказе не названы, но как ещё пройдёшь от Христа Спасителя к Воскресенским воротам?
дошел до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку... Кто-то потрогал меня за плечо — я посмотрел: какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез.
— Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!
Я в Иверскую часовню не помню, чтобы заходила, но наверное, там так всё и есть в первый день Великого поста - и растоптанный снег, и костры свечей, и толпы нищих, а уж несчастных старух, увы...
Какие там, в рассказе, картины Москвы, разве не такая она и сейчас?
Темнел московский серый зимний день... тепло освещались витрины магазинов — и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь
Эмиграция стёрла случайные черты, и Бунин видит Россию такой - влекуще-прекрасной, несчастной, недоступной, загадочной. Безымянной.
Ну вот такой рассказ.