Я помню тот день до мельчайших деталей. Серое небо за окном, капли дождя, стекающие по стеклу, и мои дрожащие руки, сжимающие чашку с остывшим чаем. Мы сидели на кухне — я и мой сын Костя. Двадцатилетний, высокий, с умными глазами и легкой щетиной на подбородке. Совсем взрослый. Совсем чужой.
— Мне нужно тебе кое-что сказать, — мой голос звучал глухо, будто принадлежал не мне.
Костя поднял взгляд от телефона. В его глазах мелькнуло беспокойство.
— Что-то случилось?
Я глубоко вдохнула. Пять лет терапии привели меня к этому моменту. Пять лет осознания того, что я была чудовищной матерью.
— Я хочу попросить у тебя прощения. За всё твоё детство.
Он смотрел на меня несколько секунд, потом пожал плечами.
— За что? У меня было детство как детство.
Его слова ударили больнее, чем если бы он закричал, высказал всё, что накопилось за эти годы. Потому что я знала правду. Знала, что его детство было адом, и этот ад создала я.
***
Мне было пятнадцать, когда я узнала о беременности. Пятнадцать — возраст, когда девочки мечтают о первом поцелуе, а не о том, как менять подгузники. Мать встретила новость с каменным лицом.
— Рожать будешь, — сказала она тоном, не предполагающим возражений. — Вырастим вместе.
Отец ребенка — семнадцатилетний Игорь из параллельного класса — исчез из моей жизни, едва услышав новость. Просто перестал отвечать на звонки, а потом я узнала, что его семья переехала в другой город.
Беременность я ненавидела всеми фибрами души. Ненавидела свой раздувшийся живот, ненавидела косые взгляды соседей, ненавидела шепотки за спиной в школе, куда продолжала ходить до седьмого месяца. Но больше всего я ненавидела то существо внутри себя, которое разрушило мою жизнь.
Когда Костя родился, я не почувствовала ничего. Ни умиления, ни радости, ни материнского инстинкта, о котором так много говорят. Ничего, кроме усталости и глухого раздражения.
— Посмотри, какой красивый, — сказала медсестра, протягивая мне сморщенный красный комочек.
Я смотрела на него и не видела ничего красивого. Я видела только оковы, которые теперь будут со мной на всю жизнь.
***
Первые месяцы слились в бесконечную череду бессонных ночей, плача и отчаяния. Мать помогала, но только когда я ходила в вечернюю школу. В остальное время Костя был полностью на мне.
Я помню, как запиралась в ванной, когда он плакал. Включала воду на полную мощность, чтобы не слышать этот пронзительный крик, и сидела на краю ванны, раскачиваясь взад-вперед, зажимая уши руками. Иногда я кричала в ответ:
— Заткнись! Пожалуйста, заткнись!
А потом, когда силы кончались, я выходила, брала его на руки — не с любовью, а с необходимостью выполнить обязанность. Кормила, меняла, укладывала спать. Механические движения, в которых не было ни капли нежности.
Когда Косте исполнилось полтора года, финансовое положение стало совсем тяжелым. Мы втроем жили на мамину зарплату библиотекаря, и денег катастрофически не хватало. Я отдала сына в детский сад и начала подрабатывать — сначала расклейщицей объявлений, потом официанткой, потом продавцом в круглосуточном магазине.
В восемнадцать я впервые серьезно задумалась о побеге. У меня появился парень, который звал с собой в Питер. Обещал помочь устроиться, начать новую жизнь. Жизнь без ребенка, без ответственности, без постоянного чувства вины.
Я собрала вещи, купила билет. И в последний момент, уже стоя в прихожей с сумкой в руках, услышала рыдания матери.
— Не бросай его, — умоляла она, стоя на коленях. — Я одна не справлюсь. Пожалуйста.
Я осталась. Не из-за сына — из-за матери. Но ненависть к ребенку, приковавшему меня к этой жизни, только усилилась.
***
Когда Косте исполнилось пять, случилось непоправимое. Мать внезапно умерла — оторвался тромб. Мы остались вдвоем в маленькой двухкомнатной квартире, которая теперь принадлежала нам.
Я помню тот вечер после похорон. Костя сидел на диване, такой маленький в своем черном костюмчике, и смотрел на меня своими огромными глазами.
— Мама, а бабушка теперь на небе? — спросил он.
— Не знаю, — огрызнулась я. — Иди спать.
Он послушно встал и пошел в свою комнату. Не плакал, не капризничал. Даже в пять лет он уже научился не беспокоить меня лишний раз.
После смерти матери я оказалась в полной растерянности. Нужно было как-то жить дальше, обеспечивать себя и сына. Я устроилась на работу в бухгалтерию небольшой фирмы — взяли с испытательным сроком, несмотря на отсутствие опыта. Параллельно поступила на заочное экономическое — единственное, что могла себе позволить с моим графиком и обязанностями.
Костя... Костя просто существовал где-то на периферии моей жизни. Я кормила его, одевала, отводила в садик, потом в школу. Но никогда — ни разу за все эти годы — я не играла с ним, не читала ему книжки, не обнимала просто так, без причины.
Когда он болел, я воспринимала это как личное оскорбление, как еще одну подставу с его стороны.
— Ну вот, опять температура! — кричала я, швыряя градусник на стол. — Мне завтра на работу, а ты специально заболел!
Он смотрел на меня испуганными глазами и тихо говорил:
— Прости, мама. Я постараюсь быстрее выздороветь.
И мне становилось еще хуже от этих слов, от этой его готовности взять вину на себя. Но я не останавливалась.
***
Костя рос удивительным ребенком. Тихим, послушным, самостоятельным. В семь лет он сам собирался в школу, в девять — уже готовил себе завтрак, в двенадцать — мог постирать свои вещи и приготовить простой ужин.
Он никогда не доставлял проблем. Не дрался, не хулиганил, хорошо учился. Учителя на родительских собраниях всегда хвалили его:
— У вас замечательный сын, Анна Сергеевна. Такой воспитанный, такой умный.
И я кивала, принимая незаслуженные комплименты, зная, что в этом не было ни капли моей заслуги.
А еще Костя был невероятно ласковым. Он постоянно тянулся ко мне — пытался обнять, взять за руку, сделать что-то приятное. На восьмое марта мастерил открытки, на день рождения копил карманные деньги, чтобы купить мне какую-нибудь мелочь.
Я принимала эти подарки с холодной благодарностью, а иногда и вовсе раздражалась:
— Зачем ты потратил деньги на эту ерунду? Лучше бы на что-то полезное.
Его лицо в такие моменты становилось замкнутым, но он никогда не огрызался, не грубил в ответ. Просто уходил в свою комнату и закрывал дверь.
***
Когда я получила диплом экономиста и нашла более оплачиваемую работу в финансовом отделе крупной компании, наше материальное положение значительно улучшилось. Я перестала срываться на Косте из-за денег, из-за усталости, из-за своей загубленной молодости. Но теплее наши отношения не стали.
Я по-прежнему не интересовалась его жизнью, его друзьями, его увлечениями. Не знала, какую музыку он слушает, какие книги читает, о чем мечтает. Мы жили как соседи — вежливые, но чужие друг другу люди.
Когда ему исполнилось пятнадцать, я поймала себя на мысли, что совершенно не знаю своего сына. Кто он? Чем живет? Что чувствует? Но вместо того, чтобы попытаться наладить контакт, я еще больше отдалилась. Мне было страшно увидеть в его глазах отражение всего того, что я сделала — вернее, не сделала — за эти годы.
***
Перелом наступил, когда Костя уехал в Москву поступать. Семнадцатилетний, с одним рюкзаком за плечами и билетом в один конец. Он сам нашел информацию о подготовительных курсах, сам связался с дальней родственницей, которая согласилась приютить его на первое время, сам собрал документы.
— Я уезжаю через неделю, — сказал он за ужином, глядя куда-то мимо меня.
— Хорошо, — ответила я, продолжая есть. — Деньги нужны?
— Нет, у меня есть накопления. Я подрабатывал в сервисном центре, помнишь?
Я не помнила. Я вообще не знала, что он где-то работал.
В день отъезда я отвезла его на вокзал. Мы стояли на перроне, и я вдруг почувствовала странную тяжесть в груди. Костя выглядел таким взрослым и таким... чужим.
— Ну, удачи тебе, — сказала я, неловко похлопав его по плечу.
Он кивнул, подхватил рюкзак и пошел к вагону. Не обернулся, не помахал рукой. Просто ушел, как уходят от чужих людей.
А я стояла и смотрела вслед уходящему поезду, и впервые за семнадцать лет чувствовала, что теряю что-то важное. Что-то, чего у меня никогда не было, но что могло бы быть.
***
Первые месяцы после его отъезда я жила как в тумане. Просыпалась по утрам и прислушивалась к тишине в квартире. Готовила ужин на одного и ловила себя на мысли, что по привычке сделала больше. Проходила мимо его комнаты и останавливалась, глядя на закрытую дверь.
А потом я начала звонить. Сначала раз в неделю, потом чаще. Разговоры были неловкими, наполненными паузами и общими фразами. Но я продолжала звонить.
— Как дела с учебой? — спрашивала я.
— Нормально. Готовлюсь к поступлению.
— А жилье как? Тетя Галя не обижает?
— Всё в порядке.
Я чувствовала, что он не понимает причину моего внезапного интереса. Да я и сама не до конца понимала. Просто что-то изменилось внутри, словно лед, сковывавший меня все эти годы, начал таять.
Когда Костя поступил в МГТУ им. Баумана, я впервые почувствовала гордость. Настоящую, искреннюю гордость за своего сына. Я рассказывала об этом коллегам, соседям, даже случайным знакомым в магазине.
— Мой сын в Бауманке учится, — говорила я, и голос предательски дрожал.
***
Наши отношения менялись медленно, по миллиметру. Я начала приезжать к нему в Москву — сначала раз в полгода, потом чаще. Мы ходили в кафе, в кино, просто гуляли по городу. Разговаривали — сначала о погоде и новостях, потом о его учебе, о моей работе, потом... обо всем.
Я стала помогать ему деньгами, хотя он не просил. Он устроился на работу в IT-компанию еще на первом курсе и справлялся сам, но я настаивала.
— Сосредоточься на учебе, — говорила я. — Работать еще успеешь.
Он смотрел на меня с легким недоумением, но деньги брал. И это было маленькой победой.
Постепенно лед между нами таял. Костя стал чаще звонить, рассказывать о своих делах, даже шутить. А я училась слушать, училась интересоваться, училась быть матерью — в тридцать пять лет, когда мой сын уже почти стал мужчиной.
***
И вот теперь мы сидели на кухне, и я наконец решилась сказать то, что должна была сказать давно.
— Я была ужасной матерью, Костя. Я не любила тебя, не заботилась о тебе так, как должна была. Я причинила тебе столько боли...
Он смотрел на меня спокойно, без гнева, без обиды.
— У меня было детство как детство, — повторил он.
— Не нужно меня щадить, — покачала я головой. — Я знаю, что это не так. Я родила тебя в пятнадцать и винила во всех своих проблемах. Я кричала на тебя, обзывала, игнорировала. Я даже не обнимала тебя, когда ты был маленьким. Какая мать так поступает?
Он помолчал, глядя в окно на дождь.
— Знаешь, — наконец сказал он, — когда я был маленьким, я думал, что со мной что-то не так. Что я делаю что-то не то, раз ты меня не любишь. Я старался быть идеальным — не шуметь, не мешать, не болеть. Думал, может, тогда ты начнешь меня любить.
Его слова были как удар под дых. Я почувствовала, как к горлу подступают слезы.
— А потом я понял, что дело не во мне, — продолжил он. — Ты просто не была готова стать матерью. Тебе самой нужна была мама, а не ребенок. И я перестал ждать от тебя любви. Научился жить без нее.
— Прости меня, — прошептала я, не сдерживая слез. — Пожалуйста, прости.
Он пожал плечами.
— Я давно тебя простил. Ты была ребенком, когда я родился. Откуда тебе было знать, как быть матерью?
— Но это не оправдание! — воскликнула я. — Другие молодые матери как-то справляются, любят своих детей...
— А другие — нет, — спокойно сказал он. — Ты не справилась. Это факт. Но ты хотя бы не бросила меня, не отдала в детдом. Ты осталась и делала, что могла.
Я смотрела на него сквозь слезы и видела не обиженного ребенка, а мудрого взрослого человека. Человека, которым он стал не благодаря, а вопреки моему воспитанию.
— Почему ты не ненавидишь меня? — спросила я. — Я бы на твоем месте ненавидела.
Он улыбнулся — впервые за весь разговор.
— Потому что ненависть — это тоже форма привязанности. А я научился жить без привязанностей.
Эти слова ударили больнее всего. Мой сын научился жить без привязанностей, потому что самая важная привязанность в его жизни — к матери — принесла ему только боль.
— Но сейчас... — я запнулась, не зная, как сформулировать вопрос. — Сейчас ты позволяешь мне быть частью твоей жизни. Почему?
Он задумался, постукивая пальцами по столу.
— Знаешь, когда я уехал в Москву, я думал, что больше не вернусь. Что начну новую жизнь без прошлого, без тебя. А потом ты начала звонить. И приезжать. И интересоваться. И я подумал — почему бы не дать тебе шанс? В конце концов, ты единственная мама, которая у меня есть.
Я плакала, не скрывая слез, и впервые за двадцать лет позволила себе почувствовать всю боль, всю вину, весь стыд, которые накопились за эти годы.
— Я не заслуживаю твоего прощения, — сказала я.
— Возможно, — согласился он. — Но я все равно тебя прощаю. Не ради тебя — ради себя. Потому что не хочу нести эту тяжесть дальше.
Он встал, обошел стол и впервые за много лет обнял меня. Я замерла, боясь пошевелиться, боясь спугнуть этот момент.
— Мы не можем изменить прошлое, — сказал он тихо. — Но можем построить что-то новое. Если ты хочешь.
— Хочу, — прошептала я. — Больше всего на свете.
***
Прошло три года с того разговора. Костя окончил университет, работает в крупной компании, недавно женился. Я переехала в Москву, чтобы быть ближе к нему. Мы видимся раз в неделю — обедаем вместе, ходим в кино, просто разговариваем.
Наши отношения никогда не станут такими, какими могли бы быть, если бы я была другой матерью. В них всегда будет тень прошлого, всегда будет эта незримая стена, которую я сама построила много лет назад. Но мы учимся жить с этим. Учимся строить что-то новое на руинах старого.
Иногда, глядя на Костю, я думаю о том, каким удивительным человеком он вырос. Умным, добрым, сильным. И каждый раз меня поражает мысль, что он стал таким не благодаря мне, а вопреки.
Я не могу вернуть упущенные годы. Не могу стереть боль, которую причинила. Но я могу быть рядом сейчас. Могу любить его — пусть поздно, пусть неумело, но искренне. И, может быть, когда-нибудь эта любовь перевесит всё то, чего я не дала ему в детстве.
А пока я просто благодарна за второй шанс. За возможность узнать своего сына. За его невероятную способность прощать.
И за то, что он научил меня самому важному — никогда не поздно начать любить.