«Он в который раз не заметил, что я сделала новую причёску — но тут же заметил, что чай остыл.»
Я как раз поставила чашку перед ним, ожидая хотя бы мимолётной улыбки — обычно люди реагируют на заботу. Но он лишь приподнял бровь, фыркнул и выдал: «Чай холодный. Ты совсем не умеешь ничего доводить до конца?» Вот тогда-то я коснулась рукой свежесрезанных прядей у виска, осознав, что ему безразлично всё, кроме собственных прихотей.
Во мне что-то тренькнуло. Ещё недавно я оправдывала его придирки усталостью, но сейчас почувствовала болезненный укол: «Он не видит меня. Он никогда и не видел.»
Своё имя я предпочитаю опустить — пусть буду «я» без имени. Мне чуть за тридцать, у меня спокойная должность контент-редактора: целыми днями редактирую чужие тексты. Внешне многие говорят «у вас милая улыбка», но в последнее время я смотрю в зеркало и вижу лишь осунувшееся лицо. Волосы коротко подстригла на днях, чтобы он заметил перемены. Увы.
Есть у меня привычка: когда нервничаю, прижимаю ногти к ладони, оставляя маленькие полумесяцы на коже. Это пошло ещё с подросткового возраста, когда мама уговаривала меня «не раздражать отца». С тех пор мне как будто знакома эта роль: не раздражай.
Мы живём в его квартире — он унаследовал её от родителей. Старые обои, громоздкая мебель. Я пыталась наводить уют, но получала критику: «Зачем переставляешь? Всё и так стоит идеально.»
На дворе февраль, снег тает, на улице лужи. Я выхожу на работу в серое утро, возвращаюсь в сумерках. Он, мой муж, обычно дома, потому что сейчас «на паузе» в работе (так он говорит). Вроде ищет вакансии, но пока претензии, что его никто не ценит. И меня тоже не ценит.
— Сцена с носками: утром он не нашёл пару носков в шкафу, поднял крик «Ты вечно всё куда-то закидываешь!» Я молчала, зная, что носки там, где всегда. Он просто не удосужился поискать.
— Сцена с супом: я сварила суп, он попробовал и сказал: «Пресно, ты даже посолить не способна нормально. Разве жена так готовит?»
Понемногу поняла: мне нет места для собственной жизни, всё «для него» — но без признательности.
Пару дней назад он вдруг выдал: «Знаешь, ты, видимо, нашла кого-то на работе… С чего бы ещё ты так поздно приходила? И почему не стараешься меня ублажать?» То есть он меня обвиняет в измене, при том, что я иду после офиса сразу в магазин за продуктами, а потом домой к нему. Ужас и абсурд.
Я ощутила внутри себя ледяную волну: «Где я проявляю поведение, похожее на измену? Я едва вижу других людей…» Но он продолжил сдавливающим голосом: «Я-то всё понимаю: ты устала играть хорошую жену. Может, расскажешь всё самá?»
Я промолчала. Слова застряли в горле. В голове стучало: «Я не изменяю, но и не чувствую себя его женой.»
В тот момент, когда он выкрикнул: «Говори правду!» — я молча поднялась из-за стола, на котором остывал наш ужин, накинула пальто и вышла за порог квартиры, оставив его одного. Никаких объяснений. Просто вышла, в холодную февральскую ночь. Мелкий дождь со снегом, фонари. Раньше я боялась любой ссоры, но теперь я поняла: я больше не хочу терпеть.
Я отправилась к своей матери, в надежде, что хоть она меня обнимет и скажет: «Дочка, всё будет хорошо». Но мама лишь вздохнула: «Ты же жена, должна терпеть. Муж — голова семьи. Может, ты действительно его доводишь?» Чувствую: меня заставляют вновь «не раздражать». Нет выхода. Я ухожу от мамы ещё более раздавленная.
Сижу в автобусе, возвращаясь в квартиру (вроде бы наш общий дом, но фактически его). Вспоминаю нашу свадьбу: он тогда был очарователен, говорил, что я лучшая, что без меня не может. Потом сплывает следующая сцена — первая громкая претензия через месяц после свадьбы: «Почему ты стираешь рубашки не так, как мама делала?!» Я тогда списала всё на стресс. Но, как выяснилось, это стал образ жизни: вечно я делаю «не так».
Вечер, я возвратилась домой (не видя иных вариантов). Он встречает меня словами: «Вернулась? Поняла, кто тут главный? Готова извиниться?» Это звучит так мерзко… Я чувствую удушье в горле. В ванной смотрю на треснувшее зеркало — ещё в прошлом году он «случайно» его толкнул, когда злился. Через эту трещину мой взгляд раскалывается пополам. И я не могу произнести «извини», не могу.
Зная, что мне нужно хоть где-то выговориться, я в один из дней постучалась к соседке — пожилой женщине, которая иногда со мной перекидывалась словами на лестничной площадке. Рассказала вполголоса о нашем конфликте, об обвинениях, о том, что он ведёт себя так, будто я должна постоянно оправдываться. Соседка рассмеялась: «Милая, я в молодости тоже терпела. Потом поняла, что муж не изменится. Я ушла, грохнув дверью — и, знаешь, выжила, ещё как.»
Я рассмеялась вместе с ней — впервые за долгое время. Вышла от неё с мыслью: «Могу ли я тоже… просто уйти?»
Пришла домой, увидела, что он опять в кресле, недоволен. Я прошла мимо, не сказав ни слова, пошла в спальню и стала собирать вещи в чемодан. Нашла среди наваленных бумаг старое письмо от меня ему: «Ты — мой дом, я в тебе как за каменной стеной.» — Господи, как далеко это от правды сейчас. Я разорвала письмо, бросила в корзину. Не плачу — ничего, лишь лёгкая дрожь в руках.
Утром следующего дня я решилась. Он ушёл в магазин или куда-то там (у него нет работы, но иногда бывает, что пропадает на час). Пока его нет, я ловко упаковываю чемодан, складываю одежду, те немногие книги, что у меня есть. Нахожу старую кастрюлю, которую он вечно критиковал («Что за дешёвка, нормальная жена купила бы дорогую…»). Решаю, что кастрюля тоже моя – забираю.
Вдруг он возвращается раньше. Застаёт меня в коридоре с чемоданом. Нависает: «Что за цирк? Куда собралась?» Я поднимаю взгляд, без страха: «Ухожу. Я устала. Не буду просить прощения за то, чего не делала. Не хочу играть в “виноватую” жену.» Он злится: «Сама виновата. Никчёмная ты. Думаешь, кто тебя возьмёт после такого характера?!»
Я смотрю прямо ему в глаза: «Пусть никто не возьмёт. Лучше одной, чем в этом аду.» Раньше я бы содрогнулась от страха, а теперь произношу это твёрдо.
Он кидает: «Ну и проваливай! Посмотрим, как ты без меня.» Я кивнула. Взяла в руки кастрюлю, которую уже в пакете несла (смешно, вроде такая деталь, но для меня она символ). Кастрюля — вечное поле его критики: «Соль не так», «Бульон не варишь, как мама». Я уношу её, словно вывожу себя из-под его власти.
Обуваюсь, выхожу из квартиры и не хлопаю дверью. За спиной слышу лишь его: «Да и чёрт с тобой…» Я отвечаю шёпотом: «Чёрт с тобой… Я ухожу к себе.»
Я сняла комнату у дальней родственницы, на время, пока не подыщу вариант. Мама говорит: «Терпи, иди мирись», — но я уже не могу. Пару дней мне жутко непривычно: нет ощущения «надо успеть сварить, надо протереть пол», нет ужаса, что кого-то не устроит температура чая.
Впервые за много лет я выбираю, что хочу съесть на ужин и в каком порядке расставить тарелки. Чувство, будто обрела запах воздуха, которого давно не ощущала.
Вечером, уже на новом месте, я решаю сварить суп. Не ради кого-то, а для себя. Когда приходит очередь добавлять соль, я замираю. Вдруг всплывает воспоминание: «Он стоял над душой, проверял ложку, кричал, что не умею солить.» Сейчас меня никто не контролирует.
Я беру соль, и впервые осознанно пробую, вслушиваюсь во вкус: мне кажется, так достаточно. Никто не будет критиковать. Никто не вырвет ложку.
Делаю глоток бульона. Закрываю глаза: «Хорошо…»
Последняя строка, внутренняя мысль:
«В этом супе — только мой вкус. И мне больше не надо ничего доказывать.»
Конец