Ежедневно в шесть тридцать утра я встаю по будильнику, беру стакан воды, пью его до дна и иду в ванную, чтобы принять быстрый душ. Когда-то давно я не любила спешить по утрам, мне хотелось ещё пару минут поваляться под одеялом. Но теперь любой лишний момент без действия вызывает боли воспоминаний, поэтому я чётко расписала каждую минуту. Шаг за шагом, будто заглядывая в план передвижения солдата: поднимаюсь, иду умываться, готовлю завтрак (чаще всего это чай и тост с сыром).
Смотрю мельком в окно (погода не важна — хотя я машинально отмечаю, солнечный ли день), отодвигаю чашку, одеваюсь в заранее приготовленный комплект, чтобы не тратить время на выбор. И выхожу из дома в 7:10, чтобы ровно к 8:00 быть на работе.
Это не просто привычка — это способ не захлебнуться. Если я дам себе слабину, сразу начинает выползать память. Память о дочке, о её улыбке, о том, как она отбрасывала рыжие волосы со лба. Память о муже, который когда-то крепко обнимал меня по утрам. Теперь квартира без них — холодное пространство с мебелью.
Я поставила все семейные фотографии в шкаф, закрыла дверцу. Они иногда сверлят меня изнутри, но я решила не смотреть. Иначе я сяду на пол и не встану, а нужно ведь продолжать жить — хотя бы ради работы. Иначе — зачем?
Я бы могла уволиться, закрыться дома, но я тогда исчезну в запое или в депрессии окончательно. Да, было уже время, когда я после похорон дочки просто перестала вставать, муж – видимо, не справившись, ушёл – у нас и до этого было не всё гладко, но смерть ребёнка сжала его, и он не нашёл в себе силы остаться. Или я не смогла дать ему что-то, мы отдалились. Не важно, он ушёл. А я осталась совсем одна.
Друзья вначале пытались помочь, потом устали от моей тоски. Подруги приносили супы и слова утешения, но я замыкалась всё сильнее. В итоге все разошлись. Осталась только моя работа, те обязательства, которые держат меня в тонусе. «Спастись через рутину» — вот мой девиз.
Мои коллеги в офисе знают, что у меня было горе, но никому неохота лишний раз об этом говорить. Да и я не рассказываю. Люди считают меня «вежливой, но холодной женщиной». Когда-то я была веселее, но та улыбка умерла вместе с дочкой. Теперь я всё делаю чётко: прихожу первой, включаю компьютер, раскладываю бумаги, составляю отчёты. Я — бухгалтер в небольшой фирме по продаже строительных материалов. Работа не творческая, зато понятная, с цифрами и чёткими процедурами. Я с головой погружаюсь в счета, накладные, сверки, балансы — нет места для мысли о прошлом.
Часы бегут, к обеду я иногда позволяю себе на минуту откинуться на спинку кресла. Но если задержусь в этом положении дольше, память начнёт всплывать — об игрушках, которые разбросаны были в детской… о рождении… о больнице… о похоронах… тогда мне придётся бежать в туалет, где я смогу сдерживать рвоту.
Поэтому у меня железное правило: не давать памяти простора. Коллеги замечают, что я держусь отчуждённо. Начальник иногда говорит, что я «слишком замкнутая, но профессиональная». А у одной девушки по имени Аня — у неё сейчас сын, он как раз возраста, каким была бы моя дочка. Аня иногда пытается заговаривать о детях, спрашивать: «Ты ведь тоже была мамой, да?» — но я делаю вид, что не слышу.
Или говорю: «Прости, сейчас занята отчётом.» Мне больно даже смотреть на Аниного сына, когда она показывает видео. Улыбаюсь вымученно и быстро ухожу.
Наверное, все меня считают «белой вороной». Но я не могу иначе. Мне нужно держаться за эти цифры, бумаги. Любая эмоция — это риск снова рухнуть, потерять контроль. Однажды я потеряла его — после ухода мужа я запила, помню, как неделю не выходила из квартиры, а потом коллеги (двое более-менее добрых) нашли меня, отвезли в больницу. С тех пор я пообещала себе, что не повторю этого. Лучше быть роботом, чем ничтожеством.
Да, я пыталась ходить к психологу по совету одной приятельницы. Терапевт, женщина средних лет, говорила: «Вам нужно прожить горе, дать время. Расскажите, как всё случилось…» Но я не могла говорить. После пары сеансов, где я лишь плакала, не выдав ни слова, а психолог мягко ждала, я бросила. Я поняла, что не могу рассказывать, не хочу. Проживать горе — значит снова и снова видеть смерть моей девочки.
Я не выдерживаю. Лучше — зарыть внутри, спрятать. Я знаю, психологи скажут, что так «нельзя», что это провоцирует болезненную блокаду, но… мне кажется, у меня просто нет другого пути. Так я выбрала: вытеснить воспоминания.
Пару раз пыталась отвлечься «внешне»: ходить в фитнес, на йогу. Но, видя вокруг молодых женщин с детьми или беременных, у меня начиналась паника. Я бросала. Пробовала алкоголь как анестезию — в итоге чуть не спилась. Теперь я просто держусь за работу как за спасательный круг. Как офицер, выполняющий устав в осаде.
Проходит месяц за месяцем, время течёт бесцветно. Я прихожу, делаю свою бухгалтерию. В обед иногда съедаю быстро бутерброд. Вечером возвращаюсь в пустую квартиру, где слушаю тишину. Телевизор включаю фоном, или просматриваю ютуб бездумно. Любимые сериалы меня не увлекают — я не улыбаюсь. Иногда засыпая, обнимаю подушку, думаю: «Неужели это всё?» Но тут же обрываю мысль.
Меня спасает то, что на работе чувствую себя хоть немного полезной. Когда босс похвалил за хорошо сделанный отчёт, я на миг ощутила удовлетворение: «Я нужна.» В выходные я часто беру дополнительные подработки (на удалёнке), лишь бы не сидеть без дела. Мой мир — это работа. Люди бегут от рутины, а я в неё прячусь. Потому что рутина не даёт памяти прорваться.
Однако иногда случаются щели. Например, в конце квартала у нас было собрание — награждали сотрудников. Мне вручили грамоту за «высокую производительность» — и все стали хлопать, улыбаться. Вдруг у меня защемило сердце: «Дочка бы гордилась, если бы была жива. Муж может быть тоже…» Я ухватилась за грамоту, подняла глаза — и почувствовала, как на миг подкатывают слёзы. С трудом сдержалась, сделав вид, что мне просто жарко. Поняла, что память всё равно ищет любую лазейку, как вода через трещины в стене.
Или в другой день, зашла в офис уборщица, женщина лет 50, увидела мой грустный вид, сказала по-доброму: «Держись, милая, всё наладится.» А у меня вдруг в голове зазвучал голос дочки. Ей было шесть лет, когда она погибла в аварии. Картинка: как она перед школой говорила: «Мам, всё будет хорошо!» Меня пронзил разряд. Я вышла в коридор, прижалась к стене, стараясь не упасть. Коллеги ничего не заметили.
Несколько раз муж (уже бывший, мы оформили развод после гибели дочери, потому что вместе просто не могли вынести этого) писал мне сообщения, как у меня дела. Я не отвечала. Он тоже мучится, но мы вместе не нашли утешения — наоборот, каждое наше взаимодействие возвращает обеих в тот день, когда всё рухнуло. Я не злюсь на него, но и не хочу общаться — это слишком больно.
Но всякий раз, видя его имя на экране телефона, меня трясёт. Хочется кричать: «Почему мы всё потеряли? Почему нас не спасла любовь?» Но разве кого-то волнует, что я чувствую?
Однажды руководитель заметил, что я беру слишком много работы, и сказал: «Послушай, тебе надо отдохнуть, по закону тебе положен отпуск. Две недели возьми в следующем месяце, без обсуждений.» Я всполошилась: «Отпуск? Но я…» – «Без возражений, так будет лучше. Ты работаешь сутками, это нездорово.»
Меня охватил ужас: «Две недели без офиса?!» Вся моя защитная система может рухнуть. Я пыталась спорить, но босс настаивал: «У нас забота о сотрудниках, мы не хотим, чтобы ты перегорала.» Я умолкла. Пришла домой в панике: «Что мне делать эти две недели? Я же не могу сидеть в квартире, воспоминания сожрут меня…»
Могла бы поехать куда-нибудь, но одна мысль об одиночном путешествии пугала. Могла бы к родственникам, но там все будут жалеть, спрашивать о здоровье, а я — не хочу разговоров. Меня затрясло от страха, что придётся остаться без рутины.
И вот настал день, когда я сдала все текущие дела и вышла в отпуск. Впервые за много месяцев я утром не пошла в офис. Сидела за кухонным столом, чувствуя дикое беспокойство. Заставила себя выйти прогуляться. Бродила по улицам, глядела на людей. Поняла, что я не чувствую ничего – ни радости, ни спокойствия. Я просто… пустая оболочка.
На второе утро я проснулась с сильной головной болью, будто организм протестовал. Пыталась заняться чем-то: почитать книгу, включить сериал. Но мозг тут же выкатывал образы дочки… Осторожно вынула из шкафа одну её старую игрушку, потрогала, сразу слёзы хлынули. Хлопнула дверцу, бросила игрушку, удалилась в ванную. Там, глядя в зеркало, наконец выдавила шёпотом: «Я не могу так… Мне нужна работа, иначе я схожу с ума…» И вслух произнесла: «Видимо, я живу только ради своей должности, ради цифр и бумаг. Ничего другого не держит меня в реальности.»
Странно, но это признание дало мне что-то вроде понимания. Может, ничего плохого в том, что я держусь за работу, как за спасение. Люди говорят: «надо жить ради себя», «надо найти новый смысл»… Но у меня нет сил искать его. Всё, на что я способна, – это уходить в рутину. Так и есть. И в этом, как ни парадоксально, есть крохотная точка опоры.
Прошло пару дней вынужденного отпуска. Я почти не выходила, за исключением магазина. В голове уже сформировался план: «Я напишу шефу, попрошу разрешения вернуться раньше, скажу, что у меня проблемы со здоровьем, и работа помогает.» Может, он пойдёт навстречу.
В последний день этой вынужденной «отдыха» я решилась открыть шкаф, достать несколько вещей дочери — аккуратно сложенные кофточки, маленький рюкзачок. Медленно перебирала, слёзы катились, но я не убегала, как раньше. Сидела на полу, давая себе немного погоревать. Может, это и был первый шаг к тому, чтобы однажды я могла вспомнить её не только через боль. Пока я не готова долго держать вещи в руках — сердце сжимается. Но я не стала бросаться обратно в бегство. Положила аккуратно обратно, выдохнула.
На следующее утро я пришла в офис, хотя отпуск не закончился. Начальник удивился: «Ты что делаешь здесь?» Я сказала, что дома мне плохо, а работа помогает, пусть я сяду над архивом, найду, чем заняться. Он тяжело вздохнул, но согласился: «Ладно, делай, что хочешь. Лишь бы тебе было хоть немного легче.» Я поблагодарила. Села за стол, открыла папку, погрузилась в документацию. Чувствовала, как боль внутри немного отступает, не исчезает, но уходит на задний план. Мне было понятнее, чем заниматься, чем быть: я — бухгалтер, у меня есть отчёт, и это важно.
Так выглядит мой финал: я остаюсь в том же механизме «работать, чтобы существовать». Возможно, когда-нибудь я найду что-то, кроме работы, – новое увлечение, или новую любовь, или силу вернуться к психотерапии. Но пока, в данную минуту, это – лучше, чем упасть. Я не пытаюсь «исцелиться» — не верю, что от потери ребёнка можно «вылечиться». Но, по крайней мере, я могу не погибнуть. Моя рутина — мой маленький щит.
Люди, которые смотрят со стороны, могут осуждать: «Она стала офисным трудоголиком, беглецом.» Пусть. Я сама знаю, что без этих цифр и бумаг я бы давно сдалась. А так — я функционирую. Может, когда-нибудь это функционирование перерастёт во что-то более живое, и я смогу улыбнуться не только от профессиональной похвалы, но и от простых радостей мира. Когда-нибудь. Но не сейчас. И это тоже ничего.
Занавес: героиня остаётся в том же месте — но с тихим осознанием, что её «зажатость» в работе спасает её от полной гибели. Нет громкой катарсической развязки, лишь тягучее продолжение жизни, в котором работа выступает единственной опорой. И, возможно, в этом упорном выживании таится всё же капля надежды, что однажды она сделает шаг к восстановлению.
Конец