— Ты что, серьезно, Вова? — голос у меня дрогнул, я стояла посреди кухни, сжимая в руках мокрую тряпку, которой только что вытирала стол. Капли воды стекали по пальцам, оставляя холодные дорожки на коже.
Он даже не поднял глаз от телефона. Сидит, развалившись на диване, как будто это не наш дом, а какая-то гостиница, где он временный постоялец. Щелкает кнопками, губы кривятся в полуулыбке — то ли от того, что там читает, то ли от моего вопроса.
— Чего ты завелась? — наконец буркнул он, бросив телефон на подушку рядом. — Все нормально. Я просто… порядок навел. В документах.
— Порядок?! — я швырнула тряпку на стол, она шлепнулась с глухим звуком, и брызги разлетелись по столешнице. — Ты дом на себя переписал! Наш дом! А мне что, теперь как приживалке тут жить?
Он вздохнул, потирая виски пальцами — жест, который я раньше считала милым, а теперь он меня бесил до дрожи. Встал, подошел к окну, за которым уже сгущались сумерки. Небо было тяжелым, свинцовым, как мои мысли последние дни.
— Оля, не драматизируй, — голос его стал мягче, но в нем сквозила какая-то фальшь, как будто он репетировал эту фразу перед зеркалом. — Это формальность. Для банка. Ты же знаешь, у меня кредиты, дела… Надо было обезопасить имущество.
— Обезопасить? От кого? От меня? — я шагнула к нему, чувствуя, как пол под ногами будто качается. — Мы двадцать лет вместе, Вова! Двадцать! Этот дом — он наш, мы его вместе строили, каждый гвоздь тут — это наши с тобой пот и слезы!
Он повернулся, и я впервые за долгое время посмотрела ему прямо в глаза. Они были мутные, усталые, но в глубине мелькало что-то чужое, незнакомое. Словно я смотрела не на мужа, а на какого-то актера, который играет роль Вовы.
— Оля, ты все усложняешь, — он провел рукой по волосам, уже седеющим на висках, и я вдруг заметила, как сильно он постарел за последние годы. — Это бизнес, Оля, бизнес.
Я молчала, пытаясь уложить в голове его слова. Бизнес. Какое-то время назад он начал говорить о нем все чаще — какие-то сделки, партнеры, встречи до полуночи. Я не лезла, доверяла. Думала, он для нас старается, для семьи. А теперь вот это.
И тут раздался звонок в дверь.
Резкий, настойчивый, как удар молотка по стеклу. Я вздрогнула. Вова тоже напрягся, но быстро взял себя в руки.
— Кто это? — спросила я, но он уже пошел к двери, не ответив.
Я осталась стоять, глядя на его спину — широкую, чуть сутулую. Сквозь щель в занавесках пробивался свет фар, кто-то подъехал к дому. Сердце заколотилось, предчувствие накатило волной, тяжелой и липкой.
Дверь распахнулась, и я услышала голос. Женский. Низкий, с хрипотцой, уверенный.
— Ну что, Вов, все готово? — она шагнула внутрь, не дожидаясь приглашения, и я замерла.
Высокая, худая, с длинными темными волосами, стянутыми в небрежный хвост. На ней было пальто, слишком дорогое для нашей деревенской глуши, и сапоги на каблуках, которые цокали по паркету, как копыта. Она бросила сумку на стул у входа и посмотрела на меня. Улыбнулась. Но не тепло, а так, будто оценивает, прикидывает, сколько я стою.
— Это кто? — выдавила я, глядя на Вову. Он стоял между нами, и я видела, как у него дернулся кадык.
— Оля, это… Яна, — он кашлянул, будто поперхнулся собственными словами. — Она… партнер по бизнесу. Приехала обсудить дела.
— Партнер? — я шагнула вперед, чувствуя, как кровь стучит в висках. — И что, партнеры теперь в наш дом вваливаются без звонка? Или это уже не мой дом, Вова? Ты мне скажи!
Яна хмыкнула, скрестив руки на груди. Ее ногти были длинные, красные, как когти хищной птицы.
— Ой, Олечка, не кипятись, — она посмотрела на меня сверху вниз, хотя я была почти с ней одного роста. — Мы с Вовой просто решили тут… пожить немного. Дела, знаешь ли. А ты не переживай, места всем хватит.
— Пожить?! — я повернулась к нему, голос сорвался на крик. — Вова, ты что, совсем с ума сошел? Это что, теперь твоя любовница тут хозяйничать будет?
Он открыл рот, но ничего не сказал. Только отвел взгляд, и в этот момент я поняла все. Это не бизнес. Не формальность. Это конец.
***
Я — Оля, мне пятьдесят два. Всю жизнь я верила, что семья — это крепость. Мы с Вовой поженились, когда мне было двадцать пять, а ему двадцать семь. Он тогда был худой, смешной, с вечно растрепанными волосами и мечтами о своем деле.
Я работала в школе, учила детей литературе, а он возился с машинами в гараже, чинил соседям старые "жигули". Потом родилась дочка, Маша. Мы копили на этот дом — откладывали каждую копейку, брали кредиты, сажали огород, чтобы хоть как-то выжить. Вова говорил: "Оля, это наше гнездо, тут мы состаримся вместе". И я верила.
В последние годы он изменился.
Стал молчаливым, дерганым. Говорил, что бизнес пошел в гору, что он теперь не просто механик, а "человек с именем". Я радовалась за него, хотя видела его все реже. Он уезжал на "встречи", возвращался поздно, пахло от него то табаком, то чужим парфюмом. Я гнала эти мысли прочь — не хотела быть той женой, что подозревает мужа на пустом месте.
А теперь вот она — Яна. Я не знаю, сколько ей лет, но выглядит моложе меня. Ухоженная, с острыми скулами и взглядом, который режет, как нож. Она не просто "партнер". Это женщина, которая знает, чего хочет, и берет это без спроса.
— Убирайся, — сказала я тихо, глядя на нее. Руки дрожали, но я сжала их в кулаки.
— Что-о? — Яна подняла бровь, будто я сказала что-то смешное.
— Я сказала, убирайся из моего дома, — голос окреп, я шагнула к ней. — И ты, Вова, тоже.
— Оля, подожди, — он схватил меня за руку, но я вырвалась. Его пальцы были холодными, чужими.
— Нет, это ты подожди! — я почти кричала, слезы жгли глаза, но я не дала им пролиться. — Ты думаешь, я дура? Думаешь, я не вижу, что ты творишь? Переписал дом, привел эту… эту женщину, а я что? Сидеть и молчать должна?
Яна рассмеялась — коротко, резко, как лай собаки.
— Вов, она у тебя истеричка, — бросила она, подхватывая сумку. — Ладно, я подожду в машине. Разберись тут.
Она вышла, хлопнув дверью, а я осталась с ним. Тишина повисла, как туман, густая и удушливая.
— Оля, я не хотел, чтобы так… — начал он, но я перебила.
— Не хотел? А что ты хотел? Чтобы я тихо ушла, оставила тебе все, что мы строили? — я подошла к нему вплотную, глядя в лицо. — Ты предал меня, Вова. Предал Машу. Предал все, что у нас было.
Он молчал, опустив голову. И в этот момент я поняла — он уже не тот, кого я любила. Тот Вова остался где-то в прошлом, в тех днях, когда мы смеялись над его кривыми грядками и мечтали о старости на веранде.
Я собрала сумку. Не много — пару платьев, документы, старую шкатулку с мамиными серьгами. Маша уже взрослая, живет в городе, я ей позвоню завтра. А пока… пока я уйду. Пусть он живет тут с этой Яной, пусть подавится своим "бизнесом".
Вышла на крыльцо. Ночь была холодной, ветер гнал по земле сухие листья. Машина Яны стояла у ворот, фары слепили глаза. Я вдохнула глубоко, чувствуя, как воздух обжигает легкие. И пошла вперед, не оглядываясь.
Я остановилась у калитки, чувствуя, как ветер хлещет по щекам, словно пытается привести меня в чувство. Но внутри все кипело. Сумка оттягивала плечо, а в голове крутился один вопрос: как он мог? Двадцать лет — и вот так, одним росчерком пера, вычеркнуть меня из нашей жизни? Нет, я не уйду просто так. Этот дом — мой не меньше, чем его. Я развернулась и пошла обратно, шаги гулко отдавались в тишине ночи.
Дверь хлопнула о косяк, когда я ворвалась в дом. Вова стоял у стола, наливал воду в стакан, а Яна, видимо, только что вернулась из машины — снимала пальто, небрежно кидая его на спинку стула. Оба замерли, уставившись на меня.
— Ты что, Оля, передумала? — Вова поставил стакан, вода плеснулась через край, оставив мокрое пятно на столе.
— Передумала? — я бросила сумку на пол, она глухо стукнулась о паркет. — Нет, Вова, я не передумала. Я решила, что не отдам тебе все так просто. Этот дом — мой тоже! И я хочу свою долю!
Яна закатила глаза, скрестив руки на груди. Ее красные ногти сверкнули в свете лампы, как сигнал опасности.
— Олечка, ты серьезно? — она шагнула ко мне, голос сочился ядом. — Ты же понимаешь, что юридически это теперь его дом. Ты тут никто. Так что бери свои тряпки и вали, пока я добрая.
— Никто?! — я повернулась к ней, чувствуя, как жар поднимается к лицу. — Это ты тут никто! Ты влезла в мою семью, в мой дом, а теперь указываешь, что мне делать? Да кто ты такая вообще?
— Оля, хватит! — Вова хлопнул ладонью по столу, стакан подпрыгнул, звякнув о дерево. — Я же сказал, это формальность! Ты все себе напридумывала!
— Формальность? — я ткнула пальцем в сторону Яны. — Это что, тоже формальность? Ты привел сюда эту женщину, а мне теперь молчать? Нет, Вова, я молчать не буду! Я хочу половину дома. И точка.
Он открыл рот, но Яна его опередила. Она подошла ближе, ее каблуки стучали, как метроном, отмеряющий мой гнев.
— Половину? — она рассмеялась, но смех был резкий, злой. — Ты хоть понимаешь, сколько он в этот дом вложил? Это его деньги, его бизнес! А ты что сделала? Сидела дома, варила борщи?
— Борщи?! — я шагнула к ней, мы оказались почти нос к носу. — Я пахала на двух работах, пока он чинил свои машины! Я растила Машу, пока он пропадал ночами! Этот дом — моя жизнь, и я не отдам его какой-то… какой-то выскочке!
— Выскочке? — Яна прищурилась, ее губы сжались в тонкую линию. — Слушай, ты, деревенщина, я с Вовой дела веду, а ты только ныть умеешь. Уймись, пока хуже не стало.
— Хуже? — я почти кричала, голос дрожал от ярости. — Это тебе хуже будет, если ты сейчас же не уберешься отсюда!
— Оля, успокойся! — Вова схватил меня за плечи, пытаясь оттащить, но я вывернулась, толкнув его в грудь.
— Не трогай меня! — я посмотрела ему в глаза, ища хоть каплю того Вовы, которого знала. Но там была только пустота. — Ты выбрал ее, да? Тогда докажи, что ты мужик, а не тряпка. Дай мне мою долю, и я уйду. Но без боя я ничего не отдам!
Он отступил, провел рукой по лицу. Я видела, как у него дрожат пальцы — он всегда так делал, когда нервничал. А Яна… Яна просто стояла, скрестив руки, и смотрела на нас, как на представление в дешевом театре.
— Оля, ты не понимаешь, — Вова наконец заговорил, голос был хриплый, усталый. — Дом… он в залоге. Банк… Если я его сейчас делить начну, все рухнет. Бизнес, все, что я строил.
— А мне плевать на твой бизнес! — я сорвалась, швырнув в него первое, что попалось под руку — подушку с дивана. Она ударила его в плечо и упала на пол. — Ты о нас думал, когда все это затевал? О Маше? Или только о себе и о ней? — я кивнула на Яну.
— Ой, какие мы драматичные, — Яна шагнула к столу, взяла стакан Вовы и сделала глоток, будто это ее дом, ее кухня. — Вова, скажи ей, что она ничего не получит, и пусть катится. Надоело это шоу.
— Заткнись! — я бросилась к ней, но Вова перехватил меня, обхватив за талию. Я билась в его руках, как пойманная птица, но он держал крепко.
— Оля, прекрати! — он почти кричал, лицо покраснело. — Я не дам тебе ничего сейчас! Понимаешь? Ничего! Все в долгах, все под контролем банка!
Я вырвалась, тяжело дыша. Слезы все-таки прорвались, горячие, злые, катились по щекам, но я их не вытирала.
— Тогда я пойду в суд, — сказала я тихо, но твердо. — Я найму адвоката. Я докажу, что этот дом — наш общий. И ты, Вова, пожалеешь, что связался с этой… с этой змеей.
Яна фыркнула, но я видела, как у нее дернулся уголок рта. Она не ожидала, что я пойду до конца. А Вова… Вова просто смотрел на меня, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на страх.
На следующий день я поехала в город. Машенька встретила меня на вокзале и я подробно обо всем ей рассказала. Она слушала, кусая губы, а потом сказала:
— Мам, мы его засудим. Я найду тебе адвоката. Он не имеет права так с тобой поступить.
Через неделю начались разборки.
Маша нашла адвоката, который смог выяснить, что Вова действительно переписал дом на себя. Он сделал это тайно, без моего согласия. А это уже нарушение.
— Ольга Николаевна, — сказал он, глядя на меня поверх очков, — у нас есть шанс. Дом строился в браке, значит, это совместно нажитое имущество. И мы сможем доказать, что муж вас обманул.
Вова позвонил через пару дней. Голос у него был надтреснутый, как старый граммофон.
— Оля, давай договоримся, — начал он, но я перебила.
— Договоримся? Ты мне предлагаешь договориться, когда Яну в дом привел? Нет, Вова. Теперь только через суд.
— Ты не понимаешь, что творишь! — он повысил голос. — Ты все разрушишь! Бизнес, дом — все пойдет прахом!
— Это ты все разрушил, — ответила я спокойно. — А я просто беру то, что мне принадлежит.
Он бросил трубку, а я улыбнулась. Впервые за эти недели я почувствовала себя не жертвой, а хозяйкой своей судьбы.
Суд был назначен через месяц.
Я готовилась, как к войне: собирала справки, выписки, старые квитанции, где было написано, что я платила за стройку из своей зарплаты. Маша помогала, подбадривала, а я с каждым днем становилась сильнее.
А Яна… Я слышала от соседей, что она уже съехала из дома. Видимо, поняла, что игра не стоит свеч.
Суд приближался, как гроза — медленно, но неотвратимо. Я сидела в комнате Маши, заваленной бумагами, и перебирала старые фотографии. Вот мы с Вовой на стройке: он в грязной футболке, с молотком в руках, улыбается, а я рядом, в платке, держу ведро с раствором.
Тогда мы были молодые, усталые, но счастливые. А теперь… Теперь эти снимки — мои доказательства. Я сложила их в папку, чувствуя, как пальцы дрожат не от страха, а от решимости.
Маша влетела в комнату, щеки раскраснелись, в руках телефон.
— Мам, ты не поверишь! — она плюхнулась на диван, откинув волосы с лица. — Звонил папа. Он хочет встретиться. Говорит, что готов договориться.
— Договориться? — я подняла глаза, внутри что-то екнуло. — После всего, что он натворил? Что он сказал?
— Сказал, что не хочет суда, — Маша нахмурилась, повторяя его слова. — Что это всех нас добьет. Просил передать, чтобы ты пришла завтра к дому. Один на один.
Я молчала, глядя в окно. За стеклом моросил дождь, капли стекали по стеклу, как слезы, которые я уже не могла пролить. Один на один. Что он задумал? Хочет надавить? Уговорить? Или это ловушка? Но я кивнула.
— Хорошо. Пойду. Но ты будешь на связи, Маш. Если что — звони адвокату.
Она сжала мою руку, и я почувствовала тепло ее ладони. Моя девочка выросла, стала моей опорой. И я знала: что бы ни случилось завтра, я не одна.
Утром я стояла у ворот нашего дома.
Дождь прекратился, но воздух был сырой, тяжелый, пахло мокрой землей и прелыми листьями. Вова вышел на крыльцо, в старой куртке, которую я когда-то ему штопала. Он выглядел потрепанным — щетина на щеках, мешки под глазами. Не тот уверенный "бизнесмен", каким он себя мнил последние годы.
— Оля, — он спустился по ступенькам, остановился в паре метров от меня. — Спасибо, что пришла.
— Говори, чего хотел, — я скрестила руки, стараясь держать голос ровным. — У меня мало времени.
Он вздохнул, потер шею — еще один его старый жест, от которого у меня когда-то сердце таяло. Теперь он только раздражал.
— Я подумал… Может, не надо суда? — начал он, глядя куда-то в сторону. — Я готов отдать тебе половину. Но не через юристов. Мы сами договоримся. Продадим дом, поделим деньги. Я… я не хочу, чтобы Маша нас ненавидела.
— Маша? — я шагнула к нему, голос задрожал от гнева. — А где ты был, когда переписывал дом за ее спиной? Когда Яну сюда тащил? Теперь вспомнил про дочь?
— Оля, я ошибся! — он повысил голос, вскинув руки. — Я запутался! Бизнес, долги, Яна… Она меня подначивала, говорила, что так будет лучше. Но я не хотел тебя выгонять, клянусь!
— Клянешься? — я почти рассмеялась, но смех застрял в горле. — Ты думаешь, я поверю хоть одному твоему слову? Ты предал меня, Вова. И Машу. А теперь, когда жареный петух клюнул, ты вдруг "ошибся"?
Он опустил голову, и я видела, как у него дрожат плечи. Впервые за все это время он выглядел не хозяином положения, а сломленным человеком. Но мне было не жаль. Не после всего.
— Что ты предлагаешь? — спросила я, сжимая кулаки. — Конкретно. Без твоих соплей.
— Продать дом, — он поднял глаза, в них мелькнула надежда. — Я беру свою половину, ты — свою. И разойдемся. Без судов, без скандалов.
Я молчала, глядя на него. Дом. Наш дом. Место, где Маша сделала первые шаги, где мы с Вовой спорили, смеялись, мирились. Продать его? Это как отрезать кусок сердца. Но оставить все ему — еще хуже.
— А если я не соглашусь? — я прищурилась. — Если я пойду в суд и заберу больше?
— Оля, не надо, — он шагнул ко мне, голос сорвался. — Ты же знаешь, я в долгах. Если суд, банк заберет все. И ты ничего не получишь. Пойми, я пытаюсь спасти хоть что-то!
— Спасти? — я отступила, чувствуя, как внутри все кипит. — Ты о себе думаешь, Вова, а не обо мне! Ты всегда так делал! А я? Я останусь с пустыми руками, пока ты с Яной будешь свои долги закрывать?
— Яна ушла! — он почти крикнул, лицо покраснело. — Она бросила меня, как только поняла, что я на мели. Я один, Оля. Совсем один.
Я замерла. Яна ушла? Эта новость ударила, как молния, но не принесла облегчения. Только горький привкус. Значит, она сбежала, как крыса с тонущего корабля. А Вова остался разгребать то, что сам натворил.
— Мне плевать, один ты или нет, — сказала я наконец. — Я подумаю. Но знай: если я соглашусь, это будет на моих условиях. Не твоих.
Он кивнул, опустив плечи, и я ушла, не прощаясь. В груди колотилось, мысли путались. Продать дом или бороться до конца? Я не знала. Но одно было ясно: я не сдамся.
Дома Маша ждала меня с горящими глазами.
— Ну что, мам? Что он сказал?
Я рассказала ей все, не утаивая. Она слушала, хмурясь, а потом хлопнула ладонью по столу.
— Мам, он блефует! — голос у нее был звонкий, уверенный. — Он хочет, чтобы ты согласилась на его правила. Но мы можем взять больше! Адвокат говорил, что у нас железное дело!
— А если он прав? — я посмотрела на нее, чувствуя, как усталость наваливается, как мокрый снег. — Если банк заберет все? Что тогда, Маш?
Она замолчала, задумалась. А потом встала, подошла ко мне и обняла, крепко, как в детстве.
— Тогда мы начнем заново, мам. Вместе. Но я не хочу, чтобы он победил. Он не заслужил.
Я прижалась к ней, чувствуя, как тепло ее слов разгоняет холод внутри. Она права. Вова не заслужил легкого выхода. Он разрушил нашу семью, и я не дам ему уйти без последствий.
Через два дня я позвонила адвокату.
— Сергей Иванович, — сказала я, глядя в зеркало на свое отражение. Лицо осунулось, но глаза горели. — Мы идем в суд. Я хочу все. Дом, деньги, справедливость. Все, что мне причитается.
Он хмыкнул в трубку, я услышала, как зашуршали бумаги.
— Ольга Николаевна, это будет бой. Но мы готовы. У нас есть козыри. Встречаемся завтра, обсудим стратегию.
Я положила трубку и улыбнулась. Впервые за месяцы я почувствовала себя не просто женой, не просто матерью. Я была женщиной, которая знает, чего хочет. И я собиралась это взять.
Суд начался через неделю.
Зал был маленький, с облупившейся краской на стенах и скрипящими стульями. Вова сидел напротив, в мятом костюме, рядом с ним адвокат — лысеющий мужик с бегающими глазами. Он избегал моего взгляда, но я смотрела прямо на него, не отводя глаз.
Судья, строгая женщина с короткой стрижкой, листала документы, хмуря брови. Мой адвокат говорил уверенно, раскладывая перед ней факты: дом строился в браке, я вкладывала деньги, Вова переписал его без моего ведома. Каждый его аргумент падал, как камень в воду, поднимая волны.
Вова пытался что-то сказать, но его адвокат шикнул на него. А я сидела, сжимая руку Маши, и чувствовала, как внутри растет надежда. Это был не просто суд за дом. Это был суд за мою жизнь.
Когда судья объявила перерыв, Вова подошел ко мне в коридоре. Лицо у него было серое, как асфальт под дождем.
— Оля, зачем тебе это? — голос у него дрожал. — Ты же видишь, я на дне. Оставь мне хоть что-то.
— Оставить тебе что-то? — я посмотрела на него, и в этот момент поняла: я его больше не люблю. Совсем. — Ты оставил мне пустоту, Вова. А теперь я беру свое. И не проси пощады. Ты ее не заслужил.
Он отвернулся, и я увидела, как у него дернулись плечи. Может, он плакал. Может, злился. Мне было все равно.
Суд длился три заседания.
На последнем судья вынесла решение: дом признали совместно нажитым имуществом. Половина — моя. Вова пытался что-то возразить, но его адвокат только развел руками. Банк мог забрать свою долю, но моя часть оставалась неприкосновенной.
Я вышла из здания суда, чувствуя, как солнце греет лицо. Маша обняла меня, смеясь и плача одновременно.
— Мам, мы сделали это! Ты сделала это!
Я кивнула, глядя на небо. Оно было чистым, высоким, как мои мечты. Дом, может, и придется продать. Но это уже не важно. Я победила. Не ради денег, не ради стен. Ради себя. Ради Маши. Ради той Оли, которая двадцать лет назад верила в любовь и семью.
После суда я стояла на улице, вдыхая холодный воздух. Он пах свободой — резкой, немного горькой, но такой живой. Маша держала меня под руку, ее пальцы крепко сжимали мой локоть, как будто она боялась, что я растворюсь в этом ветре. Мы молчали, но тишина была теплой, нашей.
— Мам, куда теперь? — спросила она наконец, глядя на меня своими большими глазами, такими же, как у меня в молодости.
— Домой, Маш, — я улыбнулась, чувствуя, как уголки губ дрожат. — К тебе. А там посмотрим.
Она кивнула, и мы пошли к машине. Мимо прошел Вова — сутулый, в той же мятой куртке, с которой все началось. Он не посмотрел на меня, просто сел в свой старый "уазик" и уехал, оставив за собой облако выхлопного дыма. Я проводила его взглядом, но внутри ничего не шевельнулось. Ни боли, ни жалости. Только пустота, которую я теперь могла заполнить сама.
Дом продали через два месяца.
Банк забрал свою часть, но моя половина осталась при мне — приличная сумма, на которую я могла начать новую жизнь. Мы с Машей сидели в ее квартире, считали деньги, смеялись, строили планы. Она хотела открыть маленькое кафе, я — купить домик где-нибудь у реки, с садом и верандой, где можно сидеть вечерами и слушать тишину.
— Мам, а ты не жалеешь? — спросила она однажды, когда мы пили кофе, глядя на закат за окном. Небо было розовым, мягким, как одеяло, которым я укрывала ее в детстве.
— О чем? — я повернулась к ней, отставив кружку.
— О доме. О папе. О том, что все так закончилось.
Я задумалась. Перед глазами мелькнули картинки: Вова с молотком, я с ведром, Маша, бегающая по недостроенному двору. Но потом — его холодные глаза, Яна на пороге, бумаги, где мое имя вычеркнули, как ненужную строчку. Нет, я не жалела.
— Нет, Маш, — сказала я тихо. — Этот дом был нашей мечтой. Но он стал тюрьмой. А теперь я свободна. И ты со мной. Это главное.
Она улыбнулась, и я поняла: мы справились. Вместе.
Прошел год.
Я купила маленький домик в деревне, в часе езды от города. Небольшой, с покосившимся забором, но уютный. В первый же день я посадила у крыльца розы — красные, колючие, как моя новая жизнь. Маша приезжала по выходным, привозила пироги из своего кафе, которое уже гудело от посетителей. Она рассказывала, как наняла повара, как сама придумала меню, и я слушала, гордясь каждой ее победой.
Однажды вечером я сидела на веранде, завернувшись в плед. Солнце садилось за реку, вода блестела, как расплавленное золото. В руках у меня была книга, но я не читала — просто смотрела вдаль, чувствуя, как сердце бьется ровно, спокойно. И тут раздался звонок.
— Оля? — голос Вовы в трубке был хриплым, усталым. — Это я.
Я замерла, но не удивилась. Соседи говорили, что он живет один, бизнес его рухнул, Яна так и не вернулась. Я ждала этого звонка, но не знала, что скажу.
— Чего тебе, Вова? — спросила я, глядя на реку.
— Я… хотел сказать… Прости, — он кашлянул, будто слова застревали в горле. — Я все испортил. Ты была права. Я был дураком.
Я молчала. Прости? Это слово звучало как эхо из прошлого, но оно уже ничего не значило. Он ждал ответа, а я просто слушала, как ветер шелестит листьями.
— Оля, ты слышишь? — в его голосе мелькнула паника.
— Слышу, — ответила я наконец. — Но прощать мне нечего, Вова. Ты сделал свой выбор. Я — свой. Живи с этим.
Я положила трубку, не дожидаясь его слов. Телефон лег на стол с тихим стуком, и я снова посмотрела на реку. Она текла, не оглядываясь, унося все старое, ненужное. Как я.
На следующий день я пошла в сад. Розы уже пустили бутоны, маленькие, но упрямые. Я взяла секатор, обрезала сухие ветки, чувствуя, как земля под ногами держит меня крепко, надежно. Это был мой дом. Моя земля. Моя жизнь.
Маша приехала к обеду, привезла новый рецепт — что-то с вишней и корицей. Мы сидели на кухне, смеялись, пробовали, пачкали пальцы сладким тестом. И я вдруг поняла: вот оно, счастье. Не громкое, не яркое, а тихое, настоящее. То, что я построила сама.
Вова больше не звонил. Соседи шептались, что он продал гараж и уехал куда-то на север, искать работу. Я не спрашивала, не искала. Он стал тенью, которая растворилась в прошлом.
А я… Я жила. Каждое утро вставала с солнцем, поливала розы, читала книги, звонила Маше. Иногда я вспоминала тот дом, тот день, когда все рухнуло. Но это было как старый фильм — яркий, но далекий. Я больше не та Оля, что стояла с тряпкой в руках и кричала на кухне. Я другая. Сильная. Свободная.
И когда я смотрела на свои розы, на их алые лепестки, распускающиеся вопреки ветру и холоду, я знала: справедливость — это не только суд, не только деньги. Это я сама. Это моя жизнь, которую я отвоевала. И теперь она цветет, как эти цветы — ярко, гордо, несмотря ни на что.