Когда вы в последний раз звонили отцу?
И позвали бы его… на свою свадьбу?
Я проснулся от звонка в шесть утра.
Сердце — как будто кто-то хлопнул дверью внутри грудной клетки.
Трубку взял на автомате — глаза ещё не открылись до конца, но пальцы уже нажали.
В комнате было полутемно. Сквозь шторы пробивался серый рассвет, и только часы тикали, как капельница.
— Пап, привет… Мы с Леной расписались сегодня.
Голос сына — до боли знакомый, но как будто из другой комнаты, из другой жизни.
Я сглотнул — горло было сухое, как будто вдохнул пыль со старого шкафа.
— …Поздравляю, сын.
Он ещё что-то сказал — коротко, по делу.
Как будто договаривался не с отцом, а с электриком о замене счётчика.
Щелчок — и тишина.
Такая тишина, в которой слышно, как холодильник на кухне дышит, и лампочка в прихожей потрескивает.
Я сидел на краю кровати, в трениках, с мятым пледом за спиной.
На полу валялась старая майка, а за окном сыпался мартовский снег — редкий, как остатки пены в умывальнике.
Я ведь думал, что ещё будет повод поговорить.
Я-то думал… ну хотя бы позовёт. Просто быть. Рядом. Хоть на минуту — в этот день. Или спросит, как галстук завязать.
У меня же ещё остались те, советские — с широкими полосками, из блестящей ткани.
Посмеялись бы — и хорошо. По-доброму, по-семейному.
Я даже пару раз представлял себе — стою рядом, протягиваю кольца, говорю что-нибудь важное…
Тепло в груди, в голове картинка: жена подмигивает, он улыбается.
Мечта, как кино — короткое, но своя.
А он… расписался. Без нас. Без меня.
Помню, как в 1999-м я сидел на кухне, раскручивая болтики от старой рамы.
Велосипед собирал.
Магазины уже были, но денег — кот наплакал.
Собрал с миру по нитке: руль — от «Орлёнка», колёса — от «Кама», сиденье — с помойки.
Но я его обтянул кожзамом, аккуратно. По-человечески.
Паяльник дымил на подоконнике, пальцы воняли машинным маслом, а на кассете «Наутилус» шептал сквозь хрип: «Я хочу быть с тобой».
Он тогда спал, носом в подушку, сопел — как моторчик маленький.
А я сидел в старой футболке, усталый, счастливый, и думал: пусть у него будет детство, как в кино. Хотя бы чуть-чуть.
Потом были все эти важные мелочи.
Ветрянка — зелёнка по лбу и страшные глаза в зеркало.
«Том и Джерри» на кассетах — затёртые, пищащие, но любимые.
Потерянные варежки — вечно одна где-то исчезала.
Первые драки. Первый перелом.
Первый сломанный нос — не у него, у меня. Когда полез защищать его на дворовом хоккее.
Потом — подростковый холод. Такой, знаете, когда не зима, а сквозняк по дому: вроде и живём вместе, а каждый в своей берлоге.
Но я верил: пройдёт. Остынет. Отогреется.
Как снег на подоконнике весной — сначала мокрый, потом исчезнет.
Прошло.
Только вот… мимо.
Ни взгляда. Ни вопроса.
Ни: «Пап, как думаешь?», ни просто: «Ты же знаешь меня лучше всех».
А потом — ну вот так вышло.
Не спросил.
Не позвал.
Я бы сказал, что ладно.
Но — не ладно, конечно.
И ты ведь это знаешь.
Просто говорить об этом уже поздно.
Я не злюсь. Серьёзно.
Я вон на даче черешню посадил — уже даёт плоды.
В прошлом году — три ягодки. В этом — десяток.
Мелкие, с кислинкой, но свои.
Срываешь — в пальцах липко, сок чуть капает на рубашку.
Но свои. Никто не приносил. Сам вырастил.
Может, и я такой — старое дерево.
Кора потрескалась, местами мох, но стою.
Не самый красивый пейзаж, зато — под ним не дует.
Вдруг однажды ему захочется сесть в тень. Я тут.
Потому что любовь — это не «ты должен».
Это просто — «я рядом».
Даже если ты не хочешь.
Даже если мне больно.
У него теперь свой велосипед.
Новый, модный, без ржавчины.
Только шины у всех одинаково прокалываются.
В кладовке — насос.
А на верхней полке, в коробке из-под сапог — его детская кассета с «Томом и Джерри».
Плёнка растянута, но я иногда кручу её в руках — греет.
Пахнет пылью, как в школьной библиотеке.
Становится тише — будто кто-то поставил воспоминание на паузу.
…А я всё ещё держу насос в кладовке. На всякий случай.
Потому что быть отцом — это не роль.
Это — навсегда.
Даже если дверь закрыта.
Даже если он не вернётся —
я всё равно на посту.
С насосом.
И светом в окне.
