Когда умирает жена, это не просто смерть. Это как если бы кто-то выдернул кабель из сердца, не выключив питание. Всё гудит, мигает, пищит — но не живёт. Потом — тишина. Не благостная, а такая, что режет по ушам. Пустая чашка. Один ботинок у двери. Второй где-то под шкафом. И ты не спрашиваешь, где она. Потому что знаешь. Но всё равно ждёшь.
Прошел год. Или два. Никита не считал. Сын рос, как трава под дождем — внезапно вытянулся, начал задавать взрослые вопросы, проситься на мультики и есть мороженое в шесть утра. Никита позволял. Пусть. Пусть хоть кто-то из них радуется.
Поездка к морю — это был их с Лерой план. Маленький семейный рай на троих, которого так и не случилось. Теперь это стало чем-то другим. Попыткой надышаться. Как будто смена климата может помочь не чувствовать дыру внутри.
Саша носился по номеру, будто ему пообещали, что лето больше никогда не кончится. Глаза сияли так, как будто слово 'горе' ещё не успело появиться в его словаре. Никита смотрел на него и завидовал. Иногда — до боли. До стыда.
Они гуляли по пляжу. Ракушки, песок, мокрые ноги. Никита почувствовал, что впервые за долгое время не думает ни о чём. Просто идёт. Просто дышит. Даже почти поверил, что умеет отпускать. А потом сын закричал, и его спокойствие сбежало босиком по раскалённому песку. И вдруг — голос:
— Папа! Папа! Там мама!
Он обернулся. Медленно. Как будто двигался сквозь воду. За его спиной, в полоске света у прибоя, стояла женщина. Спиной. Волосы короткие. Купальник зелёный, как был у Леры. Он подошёл ближе. Сердце грохотало в висках, как будто стучалось в череп изнутри, требуя остановить это безумие.
Она повернулась — и сердце у него дрогнуло. Не Лера. Но в этой женщине что-то невольно отзывалось: профиль, линия скулы… будто отражение, слегка искажённое временем.
Он замер, будто столкнулся с призраком. Горло пересохло. Разум твердил: «Нет, не может быть». Но тело уже узнало — и шагнуло вперёд.
Конечно, это был не призрак. Призраки хотя бы не загорают. И не надевают зелёные купальники.
— Простите, — голос у Никиты сорвался. Он выдавил: — Вы… вы один в один, как моя жена. Она… умерла.
— Знаю, — ответила быстро. Слишком быстро.
— Знаете? — он смотрел, будто хотел её разбудить этим вопросом.
— Я Катя. Её сестра.
— У неё не было сестры…
— Значит, так тебе сказала, — чуть скривила губы. — Мы с ней это не афишировали. Много чего не афишировали.
Они постояли молча. Ветер шевелил полотенце на её плече, Саша прятался за ногой отца.
— Нам надо поговорить, — выдохнул Никита. — Только не здесь.
Катя кивнула. — Там есть кафе. Вон за зонтиками.
Катя говорила слишком ровно, будто каждое слово взвешивала, чтобы не сорваться. Её пальцы теребили край полотенца. Она говорила — спокойно, по-своему, но каждое слово ударяло в грудь, как молот. Никита молчал. Не потому что нечего сказать — просто ничего не помещалось в голове. Родители развелись. Поделили дочерей. Один забрал Леру, другая осталась с матерью. Связь терялась годами. Потом — стала обузой.
Никита сидел, сжав пальцы в кулак под столом, чувствуя, как от напряжения побелели костяшки. Он не заметил, как Саша подошёл. Мальчик, должно быть, слышал часть разговора — теперь стоял рядом, не моргая. Как будто всё это время он смотрел на свою жизнь в черно-белом фильме, а теперь включили цвет.
Саша подступил ближе, крепко сжав кулаки по швам. Он посмотрел на женщину в упор — взглядом, в котором шестилетний страх бился с надеждой:
— Ты не моя мама, — сказал Саша, словно ставил точку.
Катя кивнула, чуть отвела взгляд:
— Это правда, — кивнула Катя. — Но… если вдруг ты когда-нибудь захочешь, я... я, может быть, смогу побыть рядом. Ненадолго. Настолько, насколько ты сам захочешь.
Они сидели в кафе на пляже. Никита пил воду. Он пил, как будто можно было залить этим внутренний пожар, но только усиливал жар. Он слушал, глядя, как её рука нервно скользит по стакану воды. С каждым словом пальцы крепче вжимались в стекло. И думал: сколько мы всего не знаем о людях, которых любим до боли.
Наступила тишина. Такая, от которой хочется развернуться и уйти — или сказать хоть что-нибудь, чтобы не задохнуться.
Катя взглянула на мальчика. Он смотрел в тарелку, ковырял крошки.
— Я не умею исправлять прошлое, — сказала она. — Но хоть что-то могу сделать сейчас.
— Хочешь — свожу Сашу в зоопарк...
Он понял это не вдруг, а как приходят утренние сумерки — медленно, но бесповоротно. Лера не вернётся. Ни шорохом простыней, ни голосом в коридоре, ни запахом кофе на кухне. Всё, что осталось от неё — это Саша, с его руками, упрямо сжатыми в кулаки, и с глазами, в которых она до сих пор жила.
Катя была другой. Не лучше, не хуже — просто не Лера. И не должна была ею быть. Но она стояла рядом. Не как замена, а как человек, который не отвернулся. Не испугался чужой боли. И это уже значило больше, чем Никита мог выразить словами.
Может, пришло время не отпускать Леру — а просто позволить ей остаться в нём как часть, а не как центр. Он не мог вычеркнуть её, но мог перестать в ней тонуть. Мог выбрать жить — не вопреки ей, а с памятью о ней. Мягко. По-человечески.
Он не выбирал новую жизнь. Он выбирал — не умирать рядом с живым сыном.
Иногда этого достаточно, чтобы начать дышать.
Интересно ваше мнение — отклик от читателя важнее любой награды.
Пишите, делитесь своими историями. А если история задела — лучшая благодарность автору — лайк и подписка.
📚 Хотите ещё? Вот истории, которые трогают так же: