Джон Толкин и Кристофер Марло
С. В. Алексеев в своей биографии Толкина — в целом очень обстоятельном труде — писал, что «Он, конечно, знал и других — в студенческие годы, например, поневоле ознакомился с Кристофером Марло, однако никаких эмоций (по крайней мере, позитивных) тот у него не оставил. Кстати, довольно любопытно, что при всей чувствительности Толкина к теме дьявольского искушения «Фауст» ни в одном из изводов (ни Марло, ни Гёте, ни ином) не вызвал у него никакого отклика [1]». Но действительно ли это так? У меня возникли некоторые сомнения на этот счёт.
Честно говоря, я не владею источниками на должном уровне, чтобы дать однозначный ответ, был ли Толкин достаточно хорошо знаком с фаустианским сюжетом и вдохновлялся ли он соответствующим сюжетом в своем творчестве. Но нетрудно заметить определенные схожие мотивы. Начнем с того, что суть истории Фауста в её оригинальной версии — в дозволенных и недозволенных для человека сферах познания. «Трагическая история доктора Фауста» Кристофера Марло заканчивается следующей сентенцией:
Нет Фауста. Его конец ужасный
Пускай вас всех заставит убедиться,
Как смелый ум бывает побежден,
Когда небес преступит он закон.
Whose fiendful fortune may exhort the wise,
Only to wonder at unlawful things,
Whose deepness doth entice such forward wits
To practise more than heavenly power permits.
Характерно, что Марло делает акцент не столько на «законе небес», появляющемся в русском переводе Амосовой, сколько на силовом аспекте — «практиковать больше, чем небесная сила [или небесная власть — слово power обозначает власть в её силовом аспекте] позволяет». Какие именно законы мироздания, установленные «небесной силой» марловианский Фауст (что немаловажно — ещё до встречи с искусителем-Мефистофелем!) хочет обойти? Несомненно, его стремления сильно более примитивные и плоские, чем у толкиновских героев (например, стремление к чувственным наслаждениям), но, вместе с тем, он стремится — ни много ни мало — победить смерть. Так, например, размышляя о своих занятиях различными науками, он рассуждает о медицине в таком ключе:
Коль мог бы ты бессмертье людям дать
Иль мертвого поднять из гроба к жизни,
То стоило б искусство это чтить.
Couldst thou make men to live eternally,
Or, being dead, raise them to life again,
Then this profession were to be esteem’d.
Человек, читавший Толкина, может вспомнить нуменорских Людей Короля, искавших рецепт бессмертия — и в итоге попавшихся на удочку Саурона, обещавшего им вечную жизнь через служение Мелькору и военную победу над Валар. Но в той же степени это относится к ещё одному (на мой взгляд, более яркому) герою Второй Эпохи (тоже связавшемуся с Сауроном, хотя и не знавшему, с кем он на самом деле имеет дело), Келебримбору, правителю эльфов-нолдор Эрегиона и создателю Колец Власти, стремившемуся с их помощью остановить упадок смертных земель Средиземья и «истаивание» эльфов [процесс медленного разрушения их физических оболочек], оставшихся в нём [2]. Интересно, что черная магия у Марло неразрывно связана с тем, что Толкин называл «Машиной» (и откровенно не любил) — Фауст вынашивает амбициозные замыслы:
Военные снаряды похитрее.
Чем огненный антверпенский корабль,
Изобрести велю я духам-слугам!
Yea, stranger engines for the brunt of war,
Than was the fiery keel at Antwerp-bridge,
I’ll make my servile spirits to invent.
Тут можно вспомнить следующий пассаж из толкиновского Письма 131: «Врага в последовательных его обличиях всегда «естественным образом» занимает абсолютная Власть, он — Владыка магии и машин; но проблема, — что это страшное зло может родиться и рождается от вроде бы доброго корня, из желания облагодетельствовать мир и других — быстро и в соответствии с собственными планами благодетеля, — становится повторяющимся мотивом». Тут можно вспомнить, с одной стороны, Келебримбора (мотив стремления к преобразованию мира в лучшую сторону), а с другой — нуменорцев времен Ар-Фаразона, для которых техника, которую они развили с помощью Саурона, становится средством укрепления нуменорской колониальной империи (мотив власти над миром).
Вот что говорит нуменорец Херендиль о деятельности Саурона в «Утраченном пути»: «Сперва он лишь открывал нам тайны мастерства, и учил нас делать разные мощные и удивительные машины; и казалось, что это хорошо. Теперь наши корабли движутся без помощи ветра, и многие сделаны из металла, что рассекает подводные скалы, и не тонут они ни в штиль, ни в бурю; но они более не прекрасны. Башни наши делаются все мощнее и растут все выше; но красоту они оставляют внизу. Мы, не имеющие врагов, строим себе неприступные крепости — и по большей части на Западе. Мы запасаемся оружием, словно для многолетней войны, и люди более не любят и не стремятся делать другие вещи, полезные или приятные. Зато щиты наши непробиваемы, мечи убивают без промаха, стрелы разят как молния и находят цель за много лиг». А вот как описывалось нападение нуменорцев на Валинор в одном из черновиков истории Нуменора: «Ангор же напал на берега богов, метнув молнии, и огонь вспыхнул на склонах Таниквэтиль» [3].
Для мира Толкина характерно определенное противопоставление «Нолмэ», (преимущественно гуманитарного знания, такого как философия и лингвистика) и «Курвэ», практического знания, связанного с техникой, в рамках которого склонность к «Курвэ» питают отрицательные или, по крайней мере, неоднозначные персонажи [4]. Характерно, что Феанор, дед Келебримбора (и во многом — его предтеча, если судить по рассуждению Толкина о мотивах эльфов Эрегиона [5], особенно в контексте того, что именно Феанора Келебримбор хотел превзойти в творческом плане), в «Шибболете Феанора» описывается как достигший вершин в Курвэ, но не в Нолмэ (за вычетом науки о языках). В одной из версий «Трагической истории доктора Фауста» точно также противопоставляются богословие, которое Фауст презирает [6] и любовь к земной жизни (мотив чрезмерной, по мнению Толкина, привязанности к земной жизни у него органически связан с темой «Падения» с самого начала Легендариума), свойственная Фаусту. В одной из редакций произведения добрый ангел Фауста говорит ему, что тот был бы спасен, уподобившись святым, если бы любил богословие.
Легенда о Фаусте на первоначальной стадии её развития связана, помимо прочего, с представлением образованных людей эпохи Возрождения, уклонявшихся в неоплатонический мистицизм, о двух разновидностях магии — недозволенной, связанной с обращением к злым, дьявольским силам (таковую практикует Фауст в легенде о нем) и дозволенной, «естественной», связанной с соотнесением человека как Микрокосма со Вселенной как Макрокосмом [7]. Парадоксальным образом, когда добропорядочный христианин Толкин стремится оправдать производимые безусловно положительными эльфами эффекты (в сущности — магические), он прибегает к схожей риторике, трактуя эльфийские способности как естественные, в отличии от черной магии Врага:
«Слово «магия» я использовал не вполне последовательно; эльфийская королева Галадриэль даже вынуждена объяснять хоббитам, что они ошибочно употребляют это слово как для обозначения уловок Врага, так и действий эльфов. Моя непоследовательность объясняется тем, что термина для обозначения последнего не существует (ведь все человеческие истории страдают той же путаницей). Однако эльфы призваны (в моих историях) продемонстрировать разницу. Их «магия» — это Искусство, освобожденное от многих его человеческих ограничений: более легкое и непринужденное, более живое, более полное (произведение и замысел идеально соответствуют друг другу). А целью еe является Искусство, а не Власть, вторичное творчество, а не подчинение и не деспотичная переделка Творения» (Письмо 131).
При этом именно в истории Эрегиона, по мнению Толкина, эльфы во главе с Келебримбором ближе всего подошли к «магии» в отрицательном смысле слова: «Но в Эрегионе закипела великая работа — и эльфы оказались на волосок от того, чтобы взяться за «магию» и машины» (Письмо 131). Вместе с тем, конечно, марловианский Фауст по своей мотивации больше походит не на толкиновского Келебримбора (в то время как мотивация Келебримбора более альтруистична — он напоминает не марловианского, а гётевского Фауста, спасенного, а не осужденного), а на толкиновских Людей Короля — поскольку мотив жажды власти у него выражен не менее, чем у них:
Будь столько душ во мне, как звезд на небе,
Я отдал бы их все за слуг подобных!
Я вместе с ним владыкой мира стану;
Had I as many souls as there be stars,
I’d give them all for Mephistophilis.
By him I’ll be great emperor of the world.
Как тут не вспомнить Ар-Фаразона, который «стал могущественнейшим тираном из всех, что существовали когда-либо в мире со времен Моргота — хотя на самом деле всем заправлял Саурон от имени короля» («Сильмариллион»)? Эта параллель имеет ещё один аспект — история Нуменора отчасти задумывалась Толкином как отсылка на поражение католицизма и торжество протестантизма в Англии (тем более что Толкин прямым текстом сравнивал нуменорцев ещё до «второго Падения» с пуританами [8]), совпавшее с тем, что Англия встала на путь строительства империи и борьбы за мировую гегемонию. Марло писал в елизаветинскую эпоху, когда в Англии, собственно, и разворачивались вышеупомянутые социально-религиозные изменения, что отразилось и в его творчестве: «Мечты и желания Фауста М. — целая программа экспансии, осуществляемой руками жадных авантюристов, начинавших свою социальную карьеру в Британии» [9].
В легенде о Фаусте, родившейся в протестантской среде («Народная книга о Фаусте»), выражены антиклерикальные и антикатолические мотивы — например, сцена, в которой Фауст с помощью магии издевается над Папой Римским. Верующему католику Толкину, разумеется, они чужды. Вместе с тем, нельзя не отметить ироничного сходства modus operandi толкиновского Саурона со словами Фауста Марло, обращенными к Мефистофелю и представляющими из себя (с учетом истинного отношения Марло к религии вообще и, в частности, христианству) замаскированную антиклерикальную остроту:
Исчезни, бес, явись в ином обличье,
Ты чересчур уродлив, чтоб служить мне!
Прими-ка вид монаха-францисканца.
Для дьявола подходит вид святоши.
I charge thee to return, and change thy shape;
Thou art too ugly to attend on me:
Go, and return an old Franciscan friar;
That holy shape becomes a devil best.
Саурон у Толкина специализируется на обмане, сопряженном с использованием религиозного чувства. Явившись к Келебримбору под именем Аннатара, он выдает себя за посланца Валар. В Нуменоре он выступает в качестве первосвященника Моргота, давая от его имени самые невероятные обещания адептам своего культа. Наконец, финалом его деятельности становится выдача себя за «вернувшегося Мелькора» (см. письмо 183) в финале его деятельности, в Третью Эпоху — здесь Саурон предстает даже не как «обезьяна Бога», а как «обезьяна дьявола» (подобный ход представляется особенно циничным в контексте того, что в конце Первой Эпохи Саурон предал Моргота и просил посланника Валар, Эонвэ, о помиловании). Парадокс в том, что, воспринимая религию исключительно как орудие своих политических целей, Саурон из всех толкиновских героев использует её в наибольшей степени — даже больше, чем Мелькор-Моргот с его «теократией зла» в Хильдориэне. Именно Саурон сооружает единственный подробно описанный и сюжетно значимый храм Средиземья. Что интересно, подобные черты у Саурона появляются ещё в ранней версии истории Нуменора:
«И вот явился Саурон. Давно слышали мы слухи о нем от моряков, что возвращались с Востока. Говорили разное: что он — король, превосходящий могуществом короля Нуменора; что он — один из Могуществ, или отпрыск их, поставленный править Средиземьем. А кое-кто говорил, что это злой дух, быть может, вернувшийся Моргот; но над такими мы смеялись <…> У нас не было храмов. А ныне, смотри — Гора осквернена. Деревья на ней срублены, и она стоит нагая; а на вершине возвышается Храм. Он выстроен из мрамора, злата, стекла и стали; он удивителен — но ужасен. Там никто не молится. Храм ждет. Долго Саурон не называл вслух имени своего хозяина — того имени, что издавна было проклятым здесь. Поначалу он говорил о Сильном, о Старшем из Могуществ, о Властелине. Но ныне он в открытую говорит об Алкаре, о Морготе» («Утраченный Путь»).
Отмечу, что уже в этом фрагменте мы видим у Толкина модели того, как, в его представлении, Саурон оправдывал для других свои притязания на власть и авторитет — «посланник Валар» и «посланник Моргота / вернувшийся Моргот».
Саурон обещал нуменорцам, что «Мелькор, Дарующий Свободу» сделает их сильнее Валар. Образ из черновиков из сюжета о Нуменоре, где Ангор (будущий Ар-Фаразон) мечет «молнии» в Таникветиль, гору Манвэ, заставляет вспомнить античный миф о царе Салмонее, выдававшем себя за Зевса, имитируя молнии при помощи технических средств (любопытно, что нидерландский драматург Йост ван ден Вондел в предисловии к своей пьесе «Люцифер» сравнивает Люцифера именно с этим античным персонажем). Подобный мотив дьявольского внушения человеку, что он может превзойти Бога или наместника Бога (или сравняться с ним), присутствует и у Марло в «Трагической истории доктора Фауста» — дважды:
Ангел зла
Нет, далее в искусстве упражняйся,
В котором вся сокровищница мира!
Стань на земле, как на небе Юпитер,
Владыкою, властителем стихий!
<…>
Мефистофель
Так уколи ты смело руку, Фауст,
И подпишись, что в некий день и час
Твой примет дух великий Люцифер,
И будь велик, как он!
EVIL ANGEL.
Go forward, Faustus, in that famous art
Wherein all Nature’s treasure is contain’d:
Be thou on earth as Jove is in the sky,
Lord and commander of these elements.
<…>
MEPHIST.
Then, Faustus, stab thine arm courageously,
And bind thy soul, that at some certain day
Great Lucifer may claim it as his own;
And then be thou as great as Lucifer.
Марловианский Фауст, продав душу дьяволу, терзаем страхом перед адом, который переживает до самого конца произведения, завершающегося тем, что его душу забирают в ад. У Толкина мотив адских мук в поздних версиях выражен слабо (Толкина в рамках Легендариума больше интересуют прижизненные судьбы героев и их выбор), но именно в сюжете о Нуменоре звучит пассаж, который вполне может быть прочитан как указание на него: «Ибо если прежде люди старились медленно и, устав от бремени мира, по доброй воле погружались в сон, то теперь слабоумие и дряхлость овладевали ими — однако и тогда страшились они умереть и уйти во тьму, в царство властелина, которого сами же признали над собою; и проклинали они в агонии самих себя».
Любопытно сравнить отношение Марло к Фаусту — и Толкина к героям Второй Эпохи, образы которых отчасти можно сравнить с Фаустом (Келебримбор, Фаразон). Реальные взгляды Марло бесконечно далеки от христианской ортодоксии, но из конформистских соображений он, следуя оригинальной версии, описывает Фауста как осужденного на адские муки — и, вместе с тем, характеризует его как одного из «передовых умов» (forward wits), как «побег лавровый Аполлона» (Apollo’s laurel-bough). Толкин, будучи, в отличии от Марло искренним христианином, осуждает нолдор и нуменорцев за восстание против Валар (хотя в случае с нолдор, если подумать, его оценка носит менее однозначный характер) — но, вместе с тем, у него же Келебримбор в конечном итоге выступает против Саурона (а сделанные самим Келебримбором Три Кольца отдаляют угасание эльфов как минимум на эпоху), прозрев с созданием Единого Кольца его истинные цели и сущность, и даже нуменорцы из войска Ар-Фаразона, видимо, получат возможность искупить свои ошибки [10].
С другой стороны, конечно, даже большинство нуменорцев из истории гибели Нуменора нельзя в полной степени сравнить с марловианским Фаустом, поскольку в сюжете о падении Нуменора они обратились к почитанию Мелькора по собственной воле, а Саурон был для них лишь советчиком, а не повелителем. Ближе всего к истории Фауста, вплоть до «сделки с дьяволом» в буквальном смысле слова, в Средиземье, пожалуй, пример назгул [11] (из которых трое, впрочем, были нуменорцами или, во всяком случае, пришли в Средиземье из Нуменора), оказавшихся после принятия Колец Власти и смерти их физических тел в полной, безраздельной власти Саурона. И, увы, конкретно в этой истории, в отличии от истории Келебримбора или Фаразона, даже посмертный хэппи-энд для героев, насколько можно судить, не подразумевается.
Примечания
- [1];
- [2] «Главное их свойство (в этом кольца были схожи) состояло в предотвращении или замедлении упадка (т. е. «перемен», воспринимаемых как нечто нежелательное), в сохранении всего желанного или любимого, или его подобия, — такой мотив более или менее характерен для эльфов в целом» (Письмо 131);
- [3];
- [4];
- [5] «Саурон отыскал слабое место эльфов, предположив, что, помогая друг другу, они сумеют сделать западное Средиземье столь же прекрасным, как Валинор. На самом-то деле то был завуалированный выпад против богов; подстрекательство попытаться создать отдельный независимый рай» (Письмо 131);
- [6] «А низменней всех трех их — богословье, // Ничтожное, суровое, тупое (Diuinitie is basest of the three. Unpleasant, harsh, contemptible and vile)»;
- [7];
- [8] Впрочем, с протестантами отчасти можно сравнить и нолдор, как восставших против Манвэ (но не против Эру, ведь имя Эру Феанор и его сыновья призывают, когда дают Клятву), правящего Ардой от имени Эру и являющегося его своеобразным первосвященником;
- [9];
- [10] «Король же Ар-Фаразон и смертные воины, ступившие на землю Амана, погребены были под обломками скал; говорится, будто так и лежать им в каменном склепе Пещер Тех, кто Забыт — вплоть до Последней Битвы и Судного Дня» («Сильмариллион»);
- [11] «Завлечь в сети людей оказалось легче. Те, кто пользовался Девятью Кольцами, в дни жизни обрели немалую власть: то были могущественные короли, чародеи и воины древних времен. Слава и несметные богатства достались им в удел; но погибелью обернулись они. Казалось, жизнь вечная дарована была владельцам колец — однако жизнь стала для них невыносимой. Они могли по желанию передвигаться невидимыми для всех взоров сего подлунного мира; могли и прозревать миры, невидимые для смертных, — однако слишком часто глазу их являлись лишь мороки и обманные видения Саурона. Один за одним, раньше или позже в зависимости от того, сколь сильна была их воля и от того, к добру или ко злу склонялись изначально сердца их, они попадали в рабство к кольцу, которое носили, и оказывались под властью Единого Кольца, которым владел Саурон. Навсегда утрачивали они зримый облик — но не для того, кто носил Правящее Кольцо, и вступали в обитель теней. Назгул, Кольцепризраками стали они, самыми ужасными из Вражьих слуг; тьма следовала за ними по пятам, а в голосах звучала смерть» («Сильмариллион»).
Джон Толкин и Иоганн Гёте
Независимо от того, ориентировался ли Толкин на гётевский сюжет о Фаусте и Мефистофеле, или же не опирался на них вовсе при создании истории Келебримбора и падения Нуменора, нельзя не отметить значительное сходство между Толкином и Гёте как людьми. И Толкин, и Гёте были верующими христианами – и, вместе с тем, испытывали искреннее почтение к языческой мифопоэтической традиции, хотя их пристрастия по этой части отчасти различались – Гёте как человек эпохи Просвещения безоговорочно тяготел к эстетике античности, в то время как исследователь литературной традиции Средневековья Толкин симпатизировал скорее мифологической традиции европейского Севера и Запада (финно-угры, германцы, кельты), хотя и про античность не забывал. Использование языческих мотивов в Легендариуме общеизвестно и в представлении не нуждается – но и у Гёте в «Фаусте» есть целая часть, посвященная путешествию Фауста в мир античности, где Фауст встречает самых разнообразных персонажей античной мифологии.
Интересно, что и Гёте, и Толкин сходны не только в своем интересе к античности, но и в том, какая именно античная тематика их привлекает. У Гёте Фауст в мире античности встречает не олимпийцев, а богов и духов природы, в первую очередь - богов и духов вод, таких как Нерей, Протей, кабиры, тельхины, сирены, тритоны. Точно также и у Толкина многие Валар и майар выступают именно как олицетворение природных стихий, во многом напоминая скорее титанов и стихийных духов, а вовсе не олимпийцев.
На мой взгляд, Толкин, ориентируясь на мотивы творчества Уильяма Морриса, которого он весьма ценил [1], стремился осуществить соединение мотивов североевропейской и античной мифопоэтических традиций – но и у Гёте в ходе полноценного путешествия Фауста в мир античности (а не, как в народной легенде о Фаусте или в версии Марло, единичного вызова духа Елены, облик которого, вдобавок, принимает демон) происходит своеобразная встреча германского (пусть и уже христианского) – в лице Фауста - и античного миров. К слову, мотив «путешествия во времени» (пусть и не во плоти) выражен и у Толкина – в таких своих произведениях, как «Утраченный путь» и «Записки клуба Мнение» - причем именно в связи с историей Нуменора.
История Келебримбора и Саурона у Толкина и непохожа, и в то же время похожа на классическую историю Фауста в том виде, в котором он существует, начиная от «Народной книги» и заканчивая «Фаустом» Гёте. Начнем с различий. Во-первых, в ней, собственно, нет искушения и договора с дьяволом в классическом смысле этого слова – хотя Толкин говорит о «заблуждении» или даже «втором падении» нолдор Эрегиона, намерения Келебримбора были благими, а Саурон, взаимодействуя с ним, выдавал себя за «посланника Валар» Аннатара. Во-вторых, толкиновский Саурон – персонаж с более сложной мотивацией, чем Мефистофель из народной легенды о Фаусте или в версии Марло или Гёте.
Мефистофель Гёте по своему мировоззрению – классический, ярко выраженный карикатурный нигилист в чистом смысле этого слова, то есть персонаж, не признающий никаких положительных ценностей. Он гораздо ближе к тому, как Толкин представлял себе не Саурона, а Мелькора-Моргота, его повелителя – говоря о направлявшем его действия «нигилистическом безумии», стремлении к уничтожению мира. Вспомним слова гётевского Мефистофеля: «Свет ведь может цепляться только за телесное. Из телесного он происходит, и оно одно делает его прекрасным. Но телесное же может преградить ему и дорогу. Потому я полагаю, что недолго будем мы ждать времени, когда уничтожится вместе со всем телесным и свет» (Прозаический перевод А. Л. Соколовского). У Толкина «нигилистическое безумие» Мелькора-Моргота оказывается в содержательном плане столь же бесплодным, как и устремления Мефистофеля у Гёте [2].
Саурон – персонаж с точки зрения мотивации более сложный; в определенном смысле он сам больше похож на Фауста, чем на Мефистофеля, или во всяком случае сочетает черты данных персонажей, тем более что и он сам в конечном итоге не «совратился» сам, а был совращён Морготом (как Фауст – совращён Мефистофелем), причем, видимо, не сразу после попадания в Арду (какое-то время он служил Валар). Возьмем его характеристику из «Преображенных Мифов»: «В Сауроне еще были остатки добрых намерений, с которых он начинал: его достоинство (и причина падения) в том, что он любил порядок и согласование, и не терпел путаницы и бесполезных ссор <...> все эти планы, приказы и организации были направлены на добро для обитателей Арды (пусть даже включающее в себя право Саурона быть их верховным Властелином) <...> способность Саурона соблазнять души и даже ставить их себе на службу, была остатком того, что его первоначальное желание "править" действительно предусматривало хорошее благосостояние (особенно материальное) его "подданных"».
Мефистофель во всех сюжетах о нём – по своей природе, по большому счёту, довольно примитивный обманщик; все его действия направлены, во-первых, на то, чтобы погубить бессмертную душу Фауста, а во-вторых, его исполнение желаний Фауста или в конечном итоге не приносит Фаусту подлинного удовольствия (поскольку он знает, что итогом будет гибель его души, как в версии «Народной книги» и Марло – да и знания, получаемые от Мефистофеля, ведут Фауста лишь к разочарованию, как рассказ Мефистофеля о Аде в «Народной книге» или демонстрация смертных грехов в пьесе Марло), или извращает суть таковых желаний (как в версии Гёте в целом ряде сюжетов, начиная от истории Гретхен и заканчивая историей Филемона и Бавкиды).
Саурон в истории Келебримбора (в отличии от истории Нуменора, где он обещает нуменорцам то, чего в принципе не может дать – бессмертие) – обманщик гораздо более тонкий, и этим, честно говоря, более страшный. Как я уже отмечал, в определенном смысле он больше похож на Фауста, чем на Мефистофеля, поскольку он способен понять желания Келебримбора (исцеление ран мира, материальное благополучие для жителей Средиземья), и Кольца Власти, созданные им совместно с Келебримбором, действительно служат этой цели – с той лишь разницей, что в отличии от Келебримбора, он стремится не к сотрудничеству, а к неограниченному господству над другими разумными существами [3]. Он не саботирует проект Колец Власти (как Мефистофель в пьесе Гёте саботирует проект Фауста по отвоеванию суши у моря), напротив – он добросовестно работает над ним… с тем лишь нюансом, что практическим результатом данного проекта, по замыслу Саурона, после создания Единого Кольца должно было стать превращение эльфов-нолдор во главе с Келебримбором, помогавших ему в его трудах, из его союзников в его рабов.
Тут можно вспомнить ключевой пункт сделки Фауста и Мефистофеля в версии Гёте. Келебримбор и «Аннатар»-Саурон у Толкина сделки не заключают – хотя бы потому, что Келебримбор не знает, с кем на самом деле имеет дело – но, по замыслу Саурона, закончиться их сотрудничество должно было также, как, по замыслу гётевского Мефистофеля, его сотрудничество с Фаустом: «Если придет минута, когда я успокоюсь на ложе неги, — то пусть тут же настанет и мой конец! Если ты сумеешь льстиво меня обморочить до такой степени, что я почувствую себя довольным самим собой, если убаюкаешь наслаждением до самообмана, то пусть этот день будет моим последним днем! Вот заклад, какой я предлагаю». Ведь Келебримбором и другими нолдор, работавшими над Кольцами Власти, двигало, по Толкину, в сущности, то же стремление «остановить прекрасное мгновенье», остановить или затормозить гибельные изменения, угрожавшие и эльфам, и всему Средиземью, сделать его прекрасным как Валинор.
Разница в том, что если Мефистофель у Гёте, как и положено христианскому дьяволу, стремится заполучить в первую очередь бессмертную душу Фауста, Саурон у Толкина стремится сделать нолдор Эрегиона своими слугами при жизни, во вполне себе мирском смысле. Но глубинное внутреннее сходство мотива, сознательное или нет - несомненно. Тут можно вспомнить гётевский «пролог в небесах», где Мефистофель заключает с Богом пари, прозрачно отсылающее к истории Иова – что сможет сделать Фауста своим слугой. Как и у Гёте, у Толкина история Келебримбора заканчивается посрамлением дьявола – в отличии от истории Нуменора и назгулов, которая заканчивается (особенно в случае назгулов) падением героев, напоминая больше историю Фауста в версии Марло. Интересно отметить, что если у Гёте душу Фауста спасают ангелы Бога, то у Толкина Келебримбор после создания Единого Кольца понимает, что был обманут, и находит в себе силы выступить против Саурона – пусть и гибнет в борьбе с ним.
У Гёте Фауст гибнет за мгновение до, как ему кажется, торжества своих замыслов – но и Мефистофель терпит поражение в намерении забрать душу Фауста после его смерти. У Толкина крушение замыслов Келебримбора и крушение замыслов Саурона в определенном смысле симметрично друг другу (и, вместе с тем, демонстрирует различие их личностей – Келебримбор гибнет из-за доверчивости к другому, а Саурон, напротив, из-за неуёмной жажды господства). Келебримбор создает систему Колец Власти, которая должна изменить Средиземье в нужную сторону – но в решающий момент оказывается, что она была создана «Аннатаром»-Сауроном для того (помимо прочего), чтобы превратить Кольценосцев в своих рабов. Саурон создает Единое Кольцо, которое должно обеспечить ему власть над Кольценосцами и неуязвимость – и именно Единое Кольцо (вследствие вмешательства высшей силы, как и в истории Фауста) становится причиной его поражения.
Отдельно надо отметить, что образ Келебримбора у Толкина выглядит гораздо более симпатично, чем образ Фауста у Гёте – если Фауст у Гёте в силу сознательной сделки с дьяволом отягощён преступлениями и движим порой довольно мелкими желаниями (по-настоящему масштабным и величественным является лишь финальный его замысел – победа над морской стихией), то Келебримбор у Толкина добросовестно заблуждается, с самого начала стремясь к высокой и благородной цели, то есть в нём реализуются именно лучшие, привлекательные черты Фауста. Характерно, что в истории Нарготронда Келебримбор, ужаснувшись содеянному его отцом Куруфином и дядей Келегормом, не следует за ними в изгнание, избегая тем самым участия в худших поступках своего рода – двух Братоубийств в Дориате и Гаванях Сириона. И даже Кольца Власти, сделанные им и в конечном итоге послужившие цели Саурона, вместе с тем отсрочили уход эльфов из мира.
Надо сказать, подобный, в целом весьма привлекательный образ Келебримбора как личности (сознательно очищенной автором от участия в наиболее неблаговидных поступках его семьи) – при том, что, с точки зрения Толкина как верующего, его цели были в определенном смысле сомнительны с религиозной точки зрения даже безотносительно сотрудничества с Сауроном – на мой взгляд, в очередной раз показывает, что Толкин сильно глубже, чем считают многие его критики, видящие в нём примитивного религиозного апологета. Остается лишь сожалеть о том, что, в силу наименьшей разработанности Второй Эпохи сравнительно с другими периодами истории Средиземья (Первой и Третьей Эпохой), Толкин не смог подробнее проработать Келебримбора как персонажа.
Отдельный интерес у меня вызывает гётевский эпизод с пребыванием Фауста и Мефистофеля при дворе императора (кайзера Священной Римской империи). В классической легенде о Фаусте, отраженной в «Народной книге» и у Марло, Фауст и Мефистофель просто развлекают императора (Карла V Габсбурга) колдовскими трюками – но у Гёте Мефистофель проворачивает при дворе императора куда более масштабную аферу, предложив наполнить пустую императорскую казну с помощью выпуска денег, «обеспеченных» подземными кладами (хозяином которых в «народном христианстве» считался, разумеется, дьявол). У Толкина в сюжете о падении Нуменора с самого начала появляется мотив, в сущности своей соответствующий данному гётевскому сюжету. Вот как он выглядит в «Потоплении Анадунэ» - одной из ранних версий истории Нуменора, легших в основу «Акаллабет»: «Ибо теперь, имея уши, которые его слушают, Зигур [Саурон] многими доводами отрицал все то, чему учили Авалой [Валар]. И он предложил людям подумать, что мир не был замкнутым кругом и что в нем есть множество морей и земель с бесчисленными богатствами, которые они могли бы захватить. Однако, если они наконец достигнут конца мира, за всеми ними лежит Древняя Тьма. "И это Королевство Владыки Всего, Аруна Величайшего, который создал этот мир из первозданной Тьмы; и другие миры он еще может сотворить и отдать их в дар тем, кто ему служит. И только Тьма поистине священна", - молвил он, солгав».
Саурон, в сущности, внушает нуменорцам ту же самую идею, пусть и в модифицированном и развернутом виде (с поправкой также на проповедуемый им культ Мелькора), что Мефистофель излагает в беседе с императорским двором – что материальные блага в конечном итоге неиссякаемы, и ими всегда можно завладеть, если знать, где искать. Можно вспомнить и такого персонажа «Космической трилогии» Клайва Льюиса, активно использовавшего в своем творчестве различные толкиновские задумки, как «космический империалист» Уэстон (во второй книге «Космической трилогии», «Переландре», изображенный как напрямую одержимый бесом), убежденный в том, что человечество может выжить за счёт завоевания других планет.
Результатом затеи Мефистофеля становится то, что после кратковременного экономического подъёма в империи вспыхивает восстание против императора. Мятежники даже провозглашают собственного анти-императора, однако при помощи Фауста и Мефистофеля законный император подавляет их мятеж. У Толкина в истории Нуменора результатом деятельности Саурона там также становится, видимо, обострение – на фоне того, что «умножилась их сила, а богатые разбогатели еще больше» - общественных противоречий между нуменорцами: «В те дни люди взялись за оружие и убивали друг друга по ничтожному поводу; теперь легко впадали они в гнев, и Саурон, или же те, кого он привлек на свою службу, бродили по острову, настраивая людей друг против друга – так, что народ роптал против короля и правителей, и любого, владеющего чем-то, чего им самим недостало; и те, что стояли у власти, жестоко мстили» («Акаллабет»).
Этот мотив появляется ещё в «Утраченном Пути», относящемся к числу ранних версий нуменорской истории: «Мы запасаемся оружием, словно для многолетней войны, и люди более не любят и не стремятся делать другие вещи, полезные или приятные. Зато щиты наши непробиваемы, мечи убивают без промаха, стрелы разят как молния и находят цель за много лиг. Где же наши враги? Мы уже начали убивать друг друга. Ибо Нуменор, прежде такой просторный, теперь стал тесен. И потому люди алчут захватить земли, которыми издавна владели другие семьи. Они рвутся, словно в оковах».
Напоследок отмечу одну особенно ироничную (потому что точно незапланированную – но от того тем более забавную) параллель между «Фаустом» Гёте и историей Саурона во Вторую Эпоху. Атрибутом толкиновского Саурона является пристрастие к некромантии, и сам он именуется, помимо прочего, Некромантом. Мефистофель в пьесе Гёте повелевает лемурами (название враждебных духов неупокоенных мертвецов в римской традиции), которые по его приказу копают могилу для Фауста.
Примечания
- [1] “«Земной рай» Толкин читал непосредственно на фронте Первой мировой, где Моррис, кстати, был достаточно популярен среди образованных британцев. Именно из «Земного рая» воспринято обрамление «Книги забытых сказаний». В поэме Морриса скандинавы отправляются на поиски земли бессмертных (как и Эриол у Толкина) и находят уцелевшую невероятным образом колонию древних греков. Гости и принявшие их хозяева обмениваются историями — происходит своеобразная встреча античной и скандинавской мифологий, равно занимавших Морриса. У Толкина аналогичное обрамление (правда, рассказывают почти исключительно хозяева) обеспечивается прибытием Эриола на Тол Эрессэа. Там ему рассказывают эльфийские «мифы», некоторое сходство которых с преданиями родной старины он с удивлением распознаёт”;
- [2] Мефистофель: «Чего не предпринимал я против ничтожного, сопротивляющегося разрушению грубого мира — труды мои не привели ни к чему! Море и земли спокойно существуют по-прежнему, несмотря ни на волны, ни на бури, ни на землетрясения, ни на пожары! А что касается до проклятой, данной животным и людям, способности плодиться, то против нее ничего не поделаешь!». Ср. с пассажем из «Преображенных Мифов» о Морготе: «Причина поражения Мелкора в следующем: тогда как Валар (и, в меру своих сил, Эльфы и Люди) продолжали любить "Арду Искаженную", исцелять ее и творить из нее вещи прекрасные и восхитительные, Мелкор ничего не мог сделать с Ардой, сплетенной другими; даже оставшись на ней в одиночестве, он продолжал бы буйствовать, пока не низвел бы все до состояния бесформенного Хаоса. И все равно Мелкор был бы побежден, ведь этот Хаос "существовал" бы независимо от его разума и был бы потенциальным Миром»;
- [3] Это частичное сходство мотивации Саурона и Келебримбора особенно занятно в контексте того, что в толкиновской «Книге Утраченных Сказаний» - ранней версии мифологии Легендариума, повлиявшей на дальнейшее его развитие - был персонаж по имени Вэлиндо, описание которого в разных версиях напоминает как Феанора (деда Келебримбора, примеру которого Келебримбор во многом подражал), так и Саурона. С одной стороны, в ранних черновиках Толкина Вэлиндо (имя которого отсылает к Вёлунду, калеке-кузнецу скандинаво-германских легенд, имя которого в «народном христианстве» позднее превращается в одно из имен дьявола – в частности, у Гёте им представляется Мефистофель на шабаше, как «дворянин Воланд») соотносится с Феанором, а его противник Нидуд, его искалечивший – с Мелькором. С другой стороны, описание Вэлиндо в «Книге Утраченных Сказаний» подозрительно напоминает итоговую версию биографии Саурона как майа из свиты Аулэ, ставшего отступником и переметнувшегося к Морготу.
По версии «Книги Утраченных Сказаний», Аулэ «послал его в мир, потому что ему понадобилось доброе тяжелое красное золото карлов. Тут его гордость возросла по той причине, что люди и карлы дивились его мастерству; и он так и не вернулся к Аулэ, но стал жить сам по себе — и был некогда славен повсюду, но с увяданием фэери умалилась и его власть». Можно вспомнить и другого персонажа «Книги Утраченных Сказаний», Туво, майа из свиты Мандоса, учившегося у Мелькора черной магии, а позднее покинувшего Валинор, отправившегося на восток и ставшего королем среди «илькоринов», сумеречных эльфов Востока (прототип Авари). Позднее его королевство было уничтожено слугами Мелькора во главе с Фанкилем. Туво – прямой прототип Саурона, а мотив «сотрудничества с эльфами» в истории Эрегиона приобретает гораздо более зловещий характер.
Автор статьи - Balduin. Публикация статьи на Дзене одобрена автором. Оригинальный материал - здесь.
Вступайте в группу ВКонтакте - самый масштабный информационный ресурс о мифологии Толкина в СНГ!