Пишет мне как-то товарищ, знакомый с бушующими в моей голове педагогическими страстями:
"Денис, у меня есть старый журнал, в котором напечатана очень интересная статья."
Именно так я узнал об Эдуарде Георгиевиче Костяшкине. Он – настоящая глыба-воспитатель. Это становится ясно после прочтения первой части его статьи "Педагогическая романтика", напечатанной в одиннадцатом номере журнала "Юность" от 1969 года.
Начав читать статью со сделанных другом фотографий, я с первой же страницы понял, насколько ценна эта информация. И тут же принялся искать статью в интернете. И знаете... В "запоминающей всё" мировой паутине статьи не оказалось.
Я тут же перепечатал ее и заботливо сохранил в своем профессиональном "сундучке" с пометкой "для использования в работе". Это было в феврале 2019 году и вот, сегодня, я о ней вспомнил. А оперевшись на нее в работе, решил выложить тут. Чтобы появился хоть какой-то шанс на сохранение этой, без сомнения, гениальной работы.
Но прежде чем выложить первую часть, процитирую пару абзацев о самом педагоге (полностью текст доступен по ссылке):
...Эдуард Георгиевич производил неизгладимое впечатление, как на педагогов, так и на детей. Рост под метр девяносто, огромный кулак, сиплый голос. Он любил петь, писал стихи, рисовал, путешествовал. И в сотрудники школы подбирал таких же нестандартных педагогов... В середине 50-х гг... во главе специальной школы для трудных детей, которых он сумел перевоспитать.
Эдуард Георгиевич был одним из последних могикан, соединявших педагогическую науку и практику. Всю жизнь ему приходилось яростно отстаивать выстраданные им идеи. Дважды пришлось защищать докторскую диссертацию...
Ну и теперь выкладываю первую часть этого замечательного текста, который смело можно поставить рядом с работами Макаренко.
"Демобилизовался я в 1948 году и по какой-то духовной тяге оказался учителем физкультуры. А может быть, и случайность привела студента юридического факультета в поисках заработка к мальчишкам одной из столичных школ. Так или иначе, но стал я классным руководителем 7 «Б».
В нашей школе не было ничего, кроме пустых классных комнат с партами, бледненького физико-химико-биологического кабинета да ободранного «коня» в длинном школьном коридоре, где проходили уроки физкультуры. Чем же было занять мне, молодому классному руководителю, 40 шустрых мальчишек? Съездили несколько раз за город — дорого, да и бесцельно как-то. Ночевать негде, палаток и спальных мешков не было. Попечём картошку на костре, погоняем самодельный, из тряпок, мяч — и обратно. Не гербарии же собирать! А в будние дни и того хуже. Разбредались мои соколы по дворам, и словно липла к ним всякая брань и нечисть.
Потихоньку начинались ссоры, обычные глупые проказы и шкоды. Нужна была цель, перспектива, пионерская романтика, а её не было.
Однажды подрались двое ребят, и один из них, убегая, юркнул в угольный люк школьного подвала. Спустился я за ним, а там темно, вода хлюпает, хлам на голову сыплется. И тут какой-то внутренний педагогический демон шепнул мне, что подвал — это вещь, нечто таинственное и загадочное, на чём можно поупражнять мышцы и интерес моих пацанов.
— У кого есть фонари, свечи? Пять минут — и мы отправляемся на разведку будущего! - кричу, вылезая из люка и сам распаляясь на ходу.
Принесли фонарики, огарки свечей, даже керосиновую лампу, и мы, тихо сломав замок главной подвальной двери (бывший в ту пору директор ни за что не подпустил бы нас к ней), начали спуск в эту чёрную бездну.
Чего только не увидели мы при свете наших огарков!
Столетнюю историю московской гимназии — а потом трудовой школы — со всеми её взлётами и падениями! Разбрелись по закоулкам. Крутили сломанные глобусы, лазали по колено в воде среди старых классных досок, шкафов со скелетами бывших чучел, пока кто-то из ребят не натолкнулся на какие-то ржавые станины допотопных механизмов. И тут вырвался наружу вечно живущий в душах мальчишек Железный Бог — интерес к технике.
— Ребята! Машины! Ура!
— Во! Можно завод...
— Что завод?
— Запустить завод. Чтоб работал и …
— И? Что и? ...
— И что-то делать. Деньги заработаем, оружие наделаем, колбасы купим... (а ребята тогда ещё слишком много думали об оружии и колбасе).
С потолка капало. Одна за одной гасли свечки. А мы всё говорили и спорили около этих археологических памятников трудового обучения 20-х годов. И все мы словно чувствовали, что вот в ту минуту стоим не у могилы труда, а у новой его колыбели.
Цель сформировалась просто и чётко: вычистить всё в подвале, провести электричество и организовать мастерскую. Глаза ребят загорелись огнём завтрашних побед: будем делать мебель, педальные автомобили, лодки и даже парусники...
Что было дальше? Опять таки тайно, по вечерам, прячась от директора, мы очистили подвал. Побелили его, провели свет, натаскали досок и сделали столы. Единственным нашим помощником был старый дворник дядя Саша, сам в давние времена преподававший то ли столярное, то ли слесарное дело - «ремёсла», как заявлял он с гордостью.
Через пару недель наша мечта стала выдыхаться. Завод не задымил. Колбасы не было. А слухи поползли, и, как всегда, запахло гарью. В учительской стали поговаривать о каких-то тёмных делах 7 «Б», о двойках (которых, кстати, раньше было больше), об ухудшении внешнего вида учеников. А это было так: ребята стали ещё грязнее и оборваннее. Но главное, упрекали в отрыве целого отряда от пионерской жизни, суть которой я несколько месяцев так и не уловил.
Разговоры эти вызывали у меня гнетущее сосание под ложечкой. В общем, «отрываться» никак нельзя было. Дело готово было рухнуть в самом зародыше. Но когда, казалось, сил больше не было ни у ребят (возиться с хламом), ни у меня (отбиваться от директора, взгляд которого становился всё прищуреннее и загадочнее), пришла помощь.
Пришли обыкновенные отцы двух самых отъявленных моих удальцов и повели до тех пор неведомый для меня педагогический разговор.
— Дело вы, Эдуард Георгиевич, затеяли хорошее!
— Мой-то совсем другим стал. Словно мозги ему новые вставили. За инструмент взялся, и не то чтобы спёр из моего ящика, а попросил. Говорит, для школы, а глаза у самого горят. Ну, значит, за душу взяло.
Я молчал, но внутри у меня засветилась, затрепыхалась какая-то маленькая гордость, крохотное педагогическое счастье.
— Так помогите-же! Отцы! Что мне дальше-то делать?
— Так затем и пришли мы с Сергеем Ивановичем. Пошли на ваш завод.
Это было второе рождение мечты. Хотя нет, это была новая мечта, ещё ярче первой. Руки отцов, а их через несколько дней стало уже около 10 пар (а всего у меня в классе тогда было … 14 отцов), оказались как раз тем подспорьем, с которым мечта превратилась в красивое реальное дело.
Кто-то где-то на кого-то нажал, и директор при всех, в учительской, похлопал меня покровительственно по плечу.
— Ничего! Давай! Труд создаёт человека. Только смотри... — директор в какой-то мудрой задумчивости пошёл по своим делам.
А класс кипел страстями. Жизнь его приобрела глубокий земной смысл. Завхоз чуть ли не стол свой со счётами поставил у дверей нашего класса. Ещё бы, все сломанные стулья и столы школы стали громоздиться около 7 «Б». Их принимал «Юра Свист», как его звали не так давно между собой ребята, а теперь приёмщик заказов «Трудовому отряду».
Но грубые скамейки и обшарпанные столы, которые мы ремонтировали, были только началом. За ними пошли сломанные приборы, бесконечные полочки, изготовление ящиков для биологического кабинета, тачек для соседнего детского садика...
Мальчишки ходили гордые, буквально купаясь в лучах трудовой славы. И чтобы ничто не омрачало её, даже учиться стали с каким-то рвением и азартом.
Родители приволокли с заводов тиски, дрели, сверлильные станки. Возник «совет мастерских», «главный инженер», склады сырья... Постепенно ремонтные дела отошли на второй план. К весне мы построили восемь неуклюжих лодок и три огромные неразборные байдарки, ветряной электродвигатель, отремонтировали два старых бензиновых движка.
Из домов, что шли на слом, ребята натаскали старых проводов, гвоздей, досок, кровельного железа, Евгений Иванович Афанасенко, наш зав.роно, добыл нам триста штук кирпича и целых 10 листов фанеры, а главное, благословил нас на нечто вообще невиданное — на строительство летнего туристского, своего собственного школьного лагеря.
Профиль нашего лагеря определил старый, ржавый, списанный ещё до революции катер, вросший в землю около одного из затонов Химкинского порта. Мы думали восстановить его и сделать своим флагманским кораблём. Короче, к концу мая создана была мощная материальная база будущего, первого в Москве водного туристского лагеря.
Наконец настал день, когда делегация из придирчиво отобранных всем отрядом трёх мальчишек направилась в соседнюю женскую школу с предложением делать этот лагерь вместе.
Это было неслыханно, почти как сватовство в 15 лет. Так нас в женской школе и поняли... Пришлось набирать девчат «по знакомству», минуя официальную педагогику. И ведь нашлись! Пятнадцать отчаянно смелых девчушек, готовых удрать с нашими ребятами на край света, видимо, от ещё более тоскливой, чем в мальчишеских школах, жизни.
Интересные дела в большой школе быстро привлекают всё новых и новых ребят, пока не становятся каким-то общешкольным увлечением, закладывающим основу большого коллектива.
Я давно заметил, что в мастерской стало как-то уж очень людно и тесно. Появились долговязые фигуры старшеклассников, а с ними и радиомастерская, фотоцех, и какие-то чертежи. Стали в наш подвал заглядывать и учителя. Первым пришёл маститый историк Фёдор Петрович с небольшим чемоданчиком отличного столярного инструмента, и, ко всеобщему удивлению, за два вечера сделал стойку для карт в кабинет истории, не проронив при этом ни одного слова. Сделал и ушёл. А затем спустился сам знаменитейший физик Роман Николаевич — любимец и гордость школы. Наконец, словно случайно впорхнула старшая пионервожатая и … горячо одобрила «настоящее пионерское дело», тут же внеся в план своей работы отчёт «главного инженера» на совете дружины...
Но подлинный переворот в жизни школы внесла как раз стайка застенчивых девушек, в аккуратных чёрных фартуках, с чёрными ленточками на концах удивительно одинаковых косичек.
Девочки, как волшебницы-феи, одним своим появлением моментально совершили серию небольших чудес: исчезло сквернословие, ребята стали в два-три раза медленнее передвигаться, прекратилась и возня прямо на полу. Более того, появились белые рубашки и даже галстуки.
Однако делать ещё что-либо «материально» полезное милые девчушки, увы, совершенно не умели. Но мы надеялись на их кулинарные и швейные способности, и не сердились, когда они к стуку и грохоту мастерской добавляли лишь непрерывное щебетание, сдержанный смех, переходящий в таинственный шёпот. Может, и в этом крылись какие-то таинственные витамины, которых так недоставало мальчишкам?...
Я убеждён, что из всех наук самая богатая идеями — педагогика.
Но нигде так далеко не оторвалась практика от целей и задач, изложенных в различных «теориях» воспитания, нигде так не отстала конкретная организационная сторона от разговоров и раздумий. И нигде так не нужна, как в работе с детьми, деловитость, самостоятельность педагогов и самих детей.
Тогда я ещё не был педагогом, не умел часами говорить о добре и зле, разбирая по косточкам понятие нравственного облика строителя коммунизма. Я донашивал свою офицерскую форму и, естественно, жил ещё привычками военной службы. И, скажу по-секрету, совершенно не умел «тактично помогать детям, не вмешиваясь», или воспитывать пионеров без «педагогического руководства отрядом».
Я банально командовал.
Была цель — вывести на пару месяцев сотню пацанов на берег какого-нибудь большого озера или реки, наладить их питание, спортивную и краеведческую работу, походы... И организовать работу в совхозе или колхозе, чтобы хоть на картошку и молоко заработать.
По требованиям вековой армейской логики сперва был составлен оперативный, т.е. деловой, план всей кампании, затем поднято знамя лагеря, под которое встал наш «Трудовой отряд» и 15 девочек, а затем пришли с письменными заявлениями ребята чуть ли не всей школы с 5-го по 10-й класс. Отбирала специально назначенная тройка моих мальчишек по двум принципам: главному — здоров ли и что умеет делать, и негласному — действительно ли на лето остаётся во дворе и деться ему некуда или и без нас может отдохнуть с родителями на даче.
Затем будущих робинзонов я разделил на несколько отрядов: строители, флотская команда, добытчики (эти ходили по разным учреждениям и выпрашивали всё, что можно было выпросить, — от гвоздей и старых досок на стройке, до денежной дотации от общества собаководов на кормление двух лагерных псов), провиантская группа, краеведы... Над всем возвышался совет лагеря, наш боевой штаб, в который официально вошли все командиры групп, а на вечерних заседаниях мог сидеть вообще каждый желающий.
Сперва методика управления этой армией была самой простой: я говорил, что надо сделать, как и в какой срок. И непременно указывал время докладов о ходе дела. Затем эти функции перешли к совету лагеря, с докладом уже не мне, а командиру соответствующей групп. Вопрос о возможности иметь дело с нерадивыми и плутами решался тут же, публично. Затем он оформился «документально» лаконичным параграфом в уставе водно-туристского лагеря: «Болтунам и врунам в лагере места нет».
Наконец настал день, когда колонна грузовиков, выделенная нам после месячной осады военных, выехала со школьного двора. На первой машине гордо развивалось бело-голубое знамя лагеря, символизируя нашу солидарность с военно-морским флотом. И чего только не везли эти моторизованные возы! Чёрные доски, брёвна от древних московских особняков, кучи старого кровельного железа, остовы лодок, сгнивших ещё до войны около прудов Центрального парка культуры и отдыха... Юными, свежими, сияющими были лишь ребята — моя первая коммуна..."
