Но в период конца февраля — начала марта произошли события, о которых Пушкин даже оповестил брата:
«У меня произошла перемена в министерстве: Розу Григорьевну (экономку, назначенную матерью) я принуждён был выгнать за непристойное поведение и слова, которых я не должен был вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от неё худеть. Я велел Розе подать мне счёты... Велел перемерить хлеб и открыл некоторые злоупотребления... Впрочем, она мерзавка и воровка. Покамест я принял бразды правления».
Тут Пушкин, надо признать, слегка лукавит. Начало истории случилось несколько раньше. И первое свидетельство мы находим в «Записках о Пушкине» его друга Пущина, навестившего поэта в Михайловском в январе 1825 года. Именно тогда, после первых восторгов радостной встречи, друзья обнялись и затеяли обойти дом. Пущин позже писал:
«Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порождённым его исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я, в свою очередь, моргнул ему, и всё было понято без всяких слов».
Вот так всё просто: вошёл, взглянул и разглядел то, чему ничуть не удивился. Обычное для тех времён дело: барин положил глаз на свою крепостную. Няня, между прочим, тоже подметила увлечение Пушкина. Ещё раньше гостя. Для няни, прекрасно понимавшей страстный темперамент молодого барина, не составило труда разглядеть, что тот обратил внимание на очень милую 19-летнюю дочь михайловского старосты Ольгу Калашникову. Что сделала няня? Она отправила девушку-избранницу выполнять роль горничной в господском доме. В зимнем нетопленом барском доме, в котором, по сути, одна жилая комната с окном во двор — в ней обретался Пушкин.
Что-то в этом раскладе не глянулось домоправительнице. Возник конфликт между ней и няней. Слово за слово, барин, естественно принял сторону няни. Тогда-то и произошла перемена в министерстве.
Что было первично: воровство Розы, обида няни или желание удалить ненужную свидетельницу своего романа? Увольте меня от ответа на этот вопрос. Я могу лишь подвести итог: в доме остались сам барин, няня и дворовая девушка. Имя этой девушки, удовлетворявшей чувственность поэта, присутствует в так называемом «донжуанском списке» Пушкина.
Совпало или по настоянию Пушкина тогда же, в январе 1825 года, отец Ольги, Михаил Калашников, был назначен С. Л. Пушкиным управляющим села Болдино, нижегородского имения Пушкиных. По этому поводу историк литературы и пушкинист Павел Елисеевич Щёголев в статье «Крепостная любовь Пушкина» напишет:
«Роман развивался в отсутствие отца, а покровительницей романа была, конечно, няня, свет Родионовна. <…> Сквозь обволакивающий её образ идеалистический туман видятся иные черты. Верноподданная не за страх, а за совесть своим господам, крепостная раба, мирволящая, потакающая барским прихотям, в закон себе поставившая их удовлетворение! Ни в чём не могла она отказать своему неуимчивому питомцу».
Занятно, что помимо заметок Пущина, который сам был большой ходок по женской части, а потому видел всё насквозь, о крестьянской пассии опального поэта, можно прочитать… и у самого Пушкина. Связь с Ольгой, обернувшаяся для него своеобразным любовным романом, длилась более года. Он даже особо его уже не скрывал. И в Тригорском понимали, почему сосед стал бывать у них редко. Во всяком случае, похоже, что в январе 1825 года, в его тетради появляются пять строк незаконченного стихотворения, и среди них:
Смеётесь вы, что девой бойкой
Пленен я, милой поломойкой.
Отчего так? Для более обобщённого понимания частной ситуации уместно процитировать Николая Петракова:
«Александр Сергеевич отлично знал нравы и принципы «иерархического эротизма» в крепостной России вообще и при дворе в частности. Барин имел «естественное» право на сожительство с крепостными девицами. Между прочим, Пушкин не только не ставил под сомнение «естественность» этой традиции, но неоднократно практически следовал ей. Только потому, что он барин. А девица, соответственно, должна была почитать эту барскую милость за благодать. При дворе в роли барина выступал император, а в роли крепостных девиц — все без исключения дамы высшего света, а также все допущенные ко двору лица женского пола».
Приходится признать, что ни преступлением, ни развратом такие отношения помещика и крепостной крестьянки не являлись. Внимательные читатели отечественной классики от Карамзина до Гончарова, не потерявшие желания думать над прочитанным, могут увидеть, что тема эта — почти что непременный фон, вне которого делаются непонятными супружеские отношения в семьях. Если кому-то это покажется странным, то можно лишь повторить: такое уж было время — странное, с точки зрения наших дней. А тогда нестранными для быта эпохи были, например, крепостные гаремы, подтверждаемые жалобами крестьян и докладами губернаторов.
Но вернёмся к последующим событиям в Михайловском. В конце 1825 года Ольга забеременела. Далее предоставим слово самому Пушкину. В его письме в Москву к Вяземскому читаем:
«Милый мой Вяземский, ты молчишь, и я молчу; и хорошо делаем — потолкуем когда-нибудь на досуге. Покамест дело не о том. Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твоё человеколюбие и дружбу. Приюти её в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чём написать целое послание во вкусе Жуковского о попе; но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах.
При сём с отеческой нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню, — хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно ей-богу… но тут уж не до совести. Прощай, мой ангел; болен ли ты или нет; мы все больны — кто чем. Отвечай же подробно».
Поручение, в котором князь Пётр Андреевич не находил ничего странного, тем не менее, поставило его в большое затруднение. Услужить другу он не прочь, но… девушка ведь крепостная, то есть общая собственность Сергея Львовича Пушкина и его брата Василия. Взять Ольгу к себе, без согласия её господ, тем самым пойти на противоправное деяние, князь не смел. Впрочем, жизненный опыт подсказал ему возможный выход из неприятного положения, которым он поделился с Пушкиным:
«Сейчас получил я твоё письмо, но живой чреватой грамоты твоей не видал, а доставлено оно мне твоим человеком. Твоя грамота едет с отцом и со своим семейством в Болдино, куда назначен он твоим отцом управляющим. Какой же способ остановить дочь здесь и для какой пользы? Без ведома отца её сделать это нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своём. Мой совет— написать тебе полулюбовное, полураскаятельное, полупомещичье письмо блудному твоему тестю, во всём ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда волею Божиею ты будешь его барином и тогда сочтёшься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу как уладить это по совести, благоразумию и к общей выгоде. Я рад был бы быть восприемником и незаконного твоего Бахчисарайского фонтана, на страх завести новую классико-романтическую распрю, хотя с Сергеем Львовичем или с певцом Буянова, но оно неисполнительно и неудовлетворительно. ‹...› Другого делать, кажется, нечего, как то, что я сказал, а, во всяком случае, мне остановить девушки (ou peu s’en faut) нет возможности».
Пушкин согласился с доводами князя, о чём ему и сообщил:
«Ты прав, любимец муз, воспользуюсь правами блудного зятя и грядущего барина и письмом улажу всё дело».
В мае 1826 года беременная Ольга отправлена к отцу в Болдино. В июле у неё родился сын — Павел. Забегая вперёд, приходится сказать, что судьба не была благосклонна к нему: прожив чуть больше двух месяцев, мальчик умер. Известно, что каждый раз, оказываясь в Болдине, Пушкин приходил на могилу сына. В четвёртую годовщину смерти сына, 10 октября 1830 года, он записывает одно из самых грустных своих стихотворений «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…» Был ли виной тому ненастный осенний день или строки «продиктовала» проклятая хандра и память о сыне? И хотя в стихотворении не было ничего, к чему могла бы прицепиться цензура, при жизни Пушкин его не печатал.
Но это всё присказка. Собственно сказка ещё впереди.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—98) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!»
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 58. Пушкин Вяземскому: «У моей мадонны рука тяжеленька»