Калейдоскоп

Глава 1 . Школа молодого изобретателя

Объявление висело на всех столбах.

Срочно!

Школа молодого изобретателя проводит набор

работников тыла на выполнение сверхсрочной

военной задачи. Приветствуются люди

с инженерно-механическим образованием.

Конструкторы, технологи, специалисты в теории материалов.

Тел. ***-**-**. Майор Т. Чернякевич.

Объявление касалось моей профессии, и я не мог не обратить на него внимание. Всякий раз, проходя мимо, останавливался и перечитывал. Интересно, какую задачу хочет выполнить правительство, создав школу изобретателя?

Я бы позвонил, но мы с семьей собрались эвакуироваться, и через несколько недель оставим город. Возможно, навсегда.

Моя жена, Оля, сама предложила, чтобы я позвонил, когда мы с ней шли по городу и наткнулись на объявление.

– Ты видел? – спросила она.

– Конечно. Забыл тебе сказать.

– Так что же? Позвонишь?

– Нет, – пожал я плечами. – Как я позвоню? Мы же эвакуируемся.

– Ну и что? Хотя бы узнаешь, что им нужно.

– Да что им нужно. Изобретать.

– Ведь ты как раз подходишь. Они ищут именно таких, как ты.

– Понимаю. Сам хожу, присматриваюсь, но…

– Тем более! Они же знаешь, зачем собирают? Ведь все на фронте. В тылу работников не хватает.

– Да знаю, что ты объясняешь!

– Ну вот! Позвони, сходи к ним.

– Хорошо, – говорю. – Может, позвоню.

И позвонил сразу, как домой пришли. Я, наверное, только и ждал, чтоб Оля дала добро.

Майор Чернякевич – известный человек в городе. Среди публики, которой интересна механика. От его голоса в трубке веяло усталостью. Разговаривал он медленно и тихо.

– Вышлите нам свои чертежи и несколько слов о том, какими видите будущие работы, – проговорил он и повесил трубку.

Меня такие просьбы ставят в тупик, и сразу ничем не хочется заниматься. Чертежи еще ладно, но сочинять что-то о своих планах не люблю и не умею.

Я собрал лучшие работы, взглянул на них незамыленным, свежим взглядом. Похвастаться, конечно, нечем. Раньше я считал иначе и очень гордился своими чертежами. Молод был. Теперь прошло время, я стал старше, и знаю, что инженер я – самый рядовой. А чертежи мои – обычная, невыдающаяся мазня.

Я быстро, с равнодушием к результату, выдавил из себя пару строк о своем отношении к механике и отправил вместе с чертежами майору.

Через два дня он перезвонил.

– Поздравляю, – говорит. – Вы нам годитесь. Приходите в субботу.

– Э-э-э, – сказал я. – В субботу?

– Да, – ответил майор и повесил трубку.

– Меня, кажется, приняли в школу, – говорю Оле.

– Рада за тебя. Только ты не выглядишь довольным.

– А почему мне быть довольным? Собрание в субботу, через неделю мы эвакуируемся. Получается, что схожу один раз и больше не приду. Зачем я вообще подавал документы?

– А ты не думал над тем, чтобы остаться?

– Я? Один?

– Ну да. Мы с малышом эвакуируемся, а ты останешься на время. Пока будет действовать твоя школа.

Вообще-то думал, но сказать Оле не мог. Это было бы свинством.

– Я так не могу.

– Брось. Если для дела надо. Думаю, ты можешь остаться. Мне кажется, это ненадолго.

– А вы там одни справитесь? Тебе ведь будет тяжело.

– Не тяжелее, чем сейчас. Ты же всегда на работе.

– Давай так. Я в субботу схожу, услышу, что от меня хотят. Узнаю, сколько это будет длиться. И потом решим.

– Вот именно.

В субботу в назначенное время я приехал по адресу. Школа находилась в непримечательном четырехэтажном здании без табличек или других знаков, раскрывающих принадлежность к военным. Под класс отводился просторный кабинет на четвертом этаже.

Я медленно поднялся по лестнице, испытывая всегдашний мандраж перед новым событием, и открыл дверь. На стульях, выстроенных в два ряда, сидела дюжина человек, преимущественно в первом ряду. Я поздоровался, и сел на крайний стул второго ряда. Со мной поздоровались в ответ, и повисло молчание. Кажется, все испытывали ту же неловкость, что и я. Интроверты. Девушек было заметно больше, чем парней. Так у нас везде – шла война, и мужчины воевали на фронте.

Крепко сбитый майор Чернякевич с высоким обритым наголо майором Стебуракой ковырялись в бумажках, входили и выходили из класса. Готовились к первому занятию.

Вошла темноволосая женщина с погонами полковника.

– Какая у вас тихая группа, – сказала она, быстро окинув нас взглядом.

– Это полковник Бутырчик, – сказал Чернякевич. – Ваш преподаватель. А мы с майором Стебуракой курируем школу. Все вопросы решаются через нас.

Он сдвинул несколько столов, и члены группы выстроили вокруг них свои стулья. Я засиделся и вынужден был поставить стул в самом начале, возле преподавателя.

Ловко меня обставили. Как ботан буду сидеть.

– Пару слов об общем курсе дела, – сказал майор Чернякевич, усевшись с полковником Бутырчик во главе стола. – Вооруженным силам для нескольких важных разработок нужна творческая энергия со стороны. Я глубоко убежден, что из этого проекта ничего не выйдет, но мы должны опробовать все решения. Раз в месяц вам будет выдаваться задание на разработку какого-либо вооружения, над которым в то же время, поверьте, будут работать люди грамотнее вас. Это нужно для того, чтобы возникало как можно больше свежих идей. Любые способы, чтобы приблизить победу над врагом. Все, что вы здесь узнаете, и все, что будете разрабатывать – строго секретно, и является собственностью вооруженных сил.

Он сделал паузу и дал понять, что ждет наших вопросов. Мы молчали.

– Подписываемся о неразглашении, – сказал он и пустил по рядам листок.

Мы вписали свои фамилии и поставили напротив них подписи.

– Я вас поздравляю, – сказал майор. – С этого дня каждый из вас становится штатным военным вооруженных сил в звании лейтенанта.

От такого поворота я растерялся. Майор сказал о наших званиях коротко, не акцентируя внимание, но не мог же он не знать, как это важно для нас. Из работников тыла мы стали участниками войны. На моем лице непроизвольно расплылась глупая улыбка.

– Какая честь, – прошептал я.

Мне стыдно и унизительно работать в тылу, пока мужчины сражаются насмерть за родную землю. Я очень хотел воевать и помочь родине ружьем, но у меня врожденная деформация грудной клетки, я задыхаюсь и не выношу физических нагрузок, поэтому, когда началась война и мои друзья ушли на фронт, я остался работать на заводе. Теперь, кажется, мне дали шанс уважать самого себя.

– Занимайтесь, – майор забрал листок и оставил нас с преподавателем.

Всего преподавателей было трое, и все – женщины в звании полковника. Подход к механике и стиль изложения у каждого преподавателя свой, и тем разнообразнее была наша с ними работа.

Полковник Бутырчик вела занятие в форме диалога, вытаскивала из нас знания и представления не только о механике, но и о самом процессе творчества. Полковник Рублевская делилась своим видением и богатым опытом конструкторской работы над большими проектами. Полковник Поваляева знакомила нас с принципами и достижениями главных мировых умов в этой области.

Мы получали много специальной информации в систематизированном, сжатом виде. Некоторые из озвученных нюансов я даже если использовал в работе, то не осознавал.

Первым заданием была моторная лодка. Была у военных на вооружении старая лодка “Отчаяние”, которую давно необходимо улучшить.

Собиралась школа два раз в месяц. Одно занятие отводилось на получение задачи и обсуждение тонкостей предстоящей работы, другое – на совместный разбор и критику сделанных нами чертежей.

Продлиться эта экспериментальная школа должна была один год.

Глава 2. Эвакуация

Прошла неделя, Оля с нашим сыном Мишкой уехали в далекий от фронта город, и мне ничто не мешало после работы на заводе отдавать себя чертежам.

За пять месяцев наша группа работала над лодкой, крылом для бомбардировщика, мотосанями, двигателем на сухогруз и сигнальной ракетой.

Преподаватели подробно разбирали работы, выделяли достоинства, если они были, и указывали на недостатки. С каждым разом чертежи становились лучше, а принципы механики в наших умах яснее. Из секретности нам не сообщали, пошли ли какие-то идеи в разработку, и я не считаю, что было о чем сообщать. Работы у нас самые обыкновенные, опытных конструкторов таким не удивить. Мы просто работали не покладая рук в отведенный нам отрезок времени и не задавали вопросов. Выполняли задачу и не вспоминали о ней сразу после получения следующей.

Потом нам дали делать гаубицу.

И у меня случился творческий кризис.

Я не знаю, с чем это связано, – с тем, что я работал пять месяцев без отдыха, или такое действительно может спонтанно произойти в определенный период времени года, но я устал придумывать и чертить. Мне жутко надоело приходить с работы, садиться за компьютер и весь вечер сражаться с очередным изделием. Я не мог отдохнуть от этого чувства. Получал от черчения сплошное неудовольствие. Сознание находилось в жутком оцепенении, ушла острота мысли, и я постоянно ошибался. А как уйти от ошибок, не знал и не умел. Когда работал над очередным узлом, мне не нравилось ничего, что получалось. Ни одно из принятых решений. Мое изделие было вымученным и глупым, плоским, неправильным и пустым. Я садился за компьютер, с отчаянием смотрел на экран, и впадал в прострацию, в которой мог находиться часами. Просто пропадал куда-то. По причине этого всего – моей неспособности работать, плоскомыслия, усталости – меня захватила жуткая тоска. Каждый вечер мне было плохо, хотелось только лечь и закрыть глаза, но я заставлял себя садиться и вымучивать гаубицу. Которая вообще не желала рождаться. Находясь в таком состоянии, я не мог ее вообразить. Видел только одну или две линии, идущие по корпусу, но не хватало сил, как раньше, вскинуться мыслью вверх и увидеть изделие в полном объеме. А оно было самым сложным из всех изделий, заданных школой. И от осознания важности и глубины моей задачи мне было еще хуже. Это не стимулировало, не бодрило, не окрыляло, а парализовало и вводило в ступор. Убивало мои творческие способности.

Я начал покупать каждый вечер бутылку, чтобы после черчения расслабиться, но не выдерживал, и пил прямо за рабочим столом, после чего о работе нельзя было и думать. От этого мне становилось еще тягостнее, ко всему примешивался стыд за то, что я трачу свое время, трачу выданное мне доверие на пьянство и прокрастинацию. Наутро я давал себе слово посвятить вечер гаубице, исправить свои ошибки и догнать упущенное время, но когда шел с работы домой, не представлял, как смогу обойтись без бутылки в пустой враждебной квартире наедине с гаубицей. Непроизвольно сворачивал в магазин по дороге, и сам не замечал, как бутылка появлялась в кармане. Раскаяние наступало еще до того, как я приходил домой и открывал ее, но я не отказывался от выпивки, а как завороженный, как автомат, садился и повторял ежевечерне одни и те же действия. Открывал чертежную программу на компьютере, ставил перед собой бутылку со стаканом и пил.

Как по спирали я опускался на дно кризиса и депрессии, одно обстоятельство тянуло за собой другое, усталость – творческий запор, творческий запор – тоску, тоска – бутылку, бутылка – стыд, стыд – раскаяние, раскаяние – тревогу, тревога углубяла отчаяние, страх и усталость. И снова по кругу, но еще сильнее. Эмоции тянули одна за другую, и я опускался все глубже. Все перемешалось, в голове была настоящая каша. У меня просто не было сил выбраться. Я каждую секунду чувствовал непобедимую усталость.

Ни выпивка, ни даже сон не приносили отдыха. Я просыпался таким же разбитым, грустным и злым.

В выходной день дошло до того, что я пил с самого утра. И пришла ко мне мысль наведаться в гости к кому-нибудь из группы. Обсудить нашу работу. Посмотреть хоть краешком глаза на кухню другого изобретателя. Может быть, им так же плохо, как и мне?

Я взял свою недопитую бутылку и вышел на улицу. И только там начал думать, куда мне идти и к кому ехать. К девушкам, конечно, я не мог так запросто завалиться. Потом подумал, что и к парням не мог. У всех, наверное, целые дома людей. Как я к ним завалюсь? Давай посидим, а? А они мне – конечно, молодец, что пришел, пьяное быдло. Только тебя и ждали.

Лучше никому не мешать. У всех своя жизнь, один я в эвакуации.

Я шел, медленно и пьяно, впечатывал шаги в землю и вспоминал имена своих одногруппников.

Лейтенант Дарья Значенок.

Лейтенант Арина Карпович.

Лейтенант Антось Уласенка.

Лейтенант Сергей Машанский.

Лейтенант Алена Курило.

Лейтенант Виктория Верпечинскис.

Лейтенант Анна Комар.

Лейтенант Мария Гулина.

Лейтенант Алесь Даугатович.

Лейтенант Антон Арцяменак.

Лейтенант Владислава Гуринович.

Лейтенант Надежда Точицкая.

Лейтенант Ирина Денисович.

Лейтенант Анна Василевич.

Лейтенант Андрей Андриевский.

Лейтенант Лена Глекова.

Лейтенант Яна Матюшева.

Лейтенант Анастасия Немчикова.

И когда я впечатывал шаги и вспоминал эти имена, все одногруппники с каждым шагом будто рассаживались в комнате моего ума за столом. Без лиц, просто как идеи. И я будто в виде идеи сидел с ними за этим столом. С вами сидел.

Ну и давай вам жаловаться.

– Раньше оно само просилось, и я садился и чертил. С радостью, с упоением каким-то. Я так это любил. Я мог подолгу сидеть за одним чертежом, шлифовать его, улучшать. Доводить изделие. Я никуда не торопился, я работал для себя. А теперь появилась эта школа, вобрала нас в себя, всосала в свой круг, в свое завихрение, и делает с нами, что хочет. Она торопит нас, выжимает из нас соки. Теперь нам надо работать по заказу, надо работать по времени, а ведь это нехорошо, неправильно, оно так не получается. Оно должно рождаться из внутренней необходимости, из себя самого, а так выходит, что мы задаем ему необходимость сверху, форсируем процесс. А в итоге симулируем. Придаем тому, что чертим, вид изделия. Видимость, похожесть на настоящее изделие. Похожесть на творчество. Но самой сути творчества нет, оно не просится в этот заказ. И ни в какой заказ не попросится, оно всегда сбоку, всегда мимо рождается, всегда само по себе, так, как ему надо. Это коренная разница, в самой глубине, в самом принципе. Творение и что-то, что ему подражает. Что-то, что обманывает людей и выдает себя за творение. Но нет, нет, я не прав, конечно, я не прав, что я говорю, все можно, все бывает, откуда мне знать, можно и по заказу, и по времени, и как угодно можно, просто мне надоело, просто я устал, просто вкус этой херни, которую я делаю, навяз мне на зубах. Мне хочется делать реально полезные, удобные вещи, настоящие, для людей. Чтобы люди радовались, чтобы им было хорошо, чтобы они не думали при взаимодействии с вещью о том, что это эрзац, что это недоделка, чтобы они растворялись в вещи, чувствовали себя ею при пользовании. Чтобы она их продолжала любовью выделки, своей удивительной механикой, своим новым миром вещи.

– Мы тоже над этим бьемся.

– И ведь у нас уже не осталось времени, чтобы подняться над этим, у нас же всего один год, а половина уже прошла, я чувствую это время, буквально вижу его, так мало времени, оно уходит, а мы еще ничего не сделали, ничего не построили, ничем не помогли. Нам надо собраться и проявить себя.

– Мы тоже это видим.

– Я много думаю: из чего именно состоит свет нашего искусства? Его материал? Ведь есть же само вещество, мы же его чувствуем? Значит, оно состоит из чего-то?

– С какой скоростью распространяется звуковая волна? – вдруг перебил меня кто-то.

– А что? – спросил я.

– Просто я тебя слышу раньше, чем ты говоришь.

Тут вдруг все схлопнулось, моя пьяная мечта прервалась, и я очнулся, сидя на лавочке у своего подъезда. Рука сжимала недопитую бутылку.

Глава 3. Калейдоскоп

Я поднялся с лавочки и зашел в квартиру. Там наполнил стакан и сел с ним на кровать. В голове шумело, в пищеводе стояла тошнота. Пить больше не хотелось. Физически.

Я сделал усилие и заставил себя выпить.

Взгляд упал на Мишкин калейдоскоп, стоящий на книжной полке. Я любил эту игрушку. Когда-то купил и смотрел в него чуть не чаще Мишки.

Решил, раз делать больше нечего, снова в него посмотреть. Протянул к нему руку и пьяно засмеялся – калейдоскоп стоял в другом конце комнаты, что я думал схватить? Вставать очень не хотелось, и я просидел еще несколько минут. Потом сделал усилие и встал. Вернулся с калейдоскопом на кровать и прислонил окуляр к глазу, а второй глаз зажмурил.

Вспыхнули цветные стеклышки. Острые, точеные, легкие и веселые, как крылья бабочки. С черными краешками. Я водил головой, и в стеклышках играл счастливый, летний свет. Моя улыбка приподняла калейдоскоп.

Любимые мои стеклышки, давно я в вас не смотрел.

Столько было света и умения, столько любви в узоре калейдоскопа. От благодарности к людям, к мастерам и инженерам, которые его сделали, мне стало хорошо. Усталость моя вдруг как-то задрожала, осунулась, и начала уменьшаться. Ползти с границ тела в центр. В пучок внимания. Оставляя за собой легкость и прозрачность. Усталость исчезла в точке, и ее снес прилив эйфории.

Я лежал нераздельный, одной болванкой сложной формы, но невероятно простой внутри, сделавшись двуногой и двурукой, плотной и в то же время сквозной, с калейдоскопом вместо зрения, эйфорией.

Наконец-то опьянел нормально. По-хорошему. Расслабился. Я втекся в кровать и вовлекся еще глубже в калейдоскоп. Так хорошо было лежать пьяным и разглядывать его игру. Я повращал колесико, меняя стекла, и каждому из них хотел признаться в любви. Такие они были миниатюрные и тонкие, такие изящные и разноцветные, так был прекрасен их узор. Я вращал колесико, и узоры никогда не повторялись. Каждый из них был удивителен. Я хотел посмотреть их все, так они мне нравились. Я был так счастлив, что нашел себе поистине достойное занятие на день, который мог быть злым и страшным, одиноким, враждебным и пустым. А я исхитрился и сбежал.

Но я чувствовал, что что-то в калейдоскопе есть. Чувствовал, что я смотрю, и чего-то не хватает. Где-то оно помимо, где-то за. Надо его как-то высмотреть, как-то доглядеть.

Узоры будто ускользали от внимания, будто таили что-то, а надо было разглядеть их до конца.

И только я это подумал, только, кажется, мыслью в мягкую податливую стену ткнулся, которая уходила, расступалась предо мной, как появился голос.

– Андрей, – сказала Оля. – Что ты делаешь?

Я выпал из калейдоскопа и снова ощутился.

– Ты здесь? – спросил я.

– Конечно. Привет, милый.

– Привет, – сказал я, не отнимая калейдоскоп, и не открывая зажмуренный глаз.

– Что ты делаешь?

– В калейдоскоп смотрю.

– Оставь его. Иди ко мне.

– Я пока не хочу. Хочу до конца досмотреть.

– Не надо, милый. Что за глупости? Мы так давно не виделись.

Стеклышки передо мной мерцали и струились светом. Голос звучал слева, возле входной двери. Я повернул туда голову, и калейдоскоп вспыхнул ярче. Там висела люстра.

– Отстань от меня.

– Милый, мне страшно. Чем ты здесь без нас занимаешься? Ты же дурачком стал. Страшно за тебя.

Я не ответил и сосредоточился на калейдоскопе. Скорее словить назад то состояние.

– Тебя что, загипнотизировал этот калейдоскоп? Так нельзя делать. Отдай, – сказала Оля.

Я ровно дышал, вращал колесико и углублялся в узоры.

– Папа, ты злой, – сказал Мишка, мой сынок.

– Мишка, – сказал я, – и ты здесь?

– Папа, обними меня.

– Но я не могу. Я занят.

– Чем ты занят? Отдай игрушку. Это моя игрушка.

– Я знаю, сынок. Знаю. Но я не могу оторваться.

– Почему не можешь?

– Он приятный.

– Я тоже хочу.

– Прости меня.

– Ну папа, – захныкал Мишка.

– Прости.

– Я тебя ненавижу!

Непонятно было, откуда идет звук – казалось, из самих узоров.

– Дурак, скотина, – сказала Оля. – Довел ребенка до слез. Далась тебе эта цацка. Жалко сыну отдать.

– Мне не жалко.

– Можешь и не давать, просто оторвись. Посмотри на нас.

– Я знаю, я чувствую, что если оторвусь, то все пропадет. Я что-то нащупал. А вы мне мешаете. Поэтому я прошу убраться. А потом все обсудим. Потом. Позже. Прошу вас.

– Если ты сейчас не сделаешь того, о чем мы просим, – сказала Лидия Михайловна, Олина мать, – то можешь забыть о нас. Ты больше никогда нас не увидишь!

– Но к чему этот шантаж! Что я вам сделал? Зачем я вам дался?

– Ты предал свою семью!

Стеклышки зияли как зеркала. Я бешено вращал колесико в поисках нужного мне узора. Люстра за калейдоскопом светила все ярче и слепила мой слишком долго открытый глаз. Я не моргал, боясь спугнуть проделанную работу.

– Я не предал свою семью, – медленно сказал я, чтобы отвлечь голоса. – Просто я сейчас один.

– Мы здесь. Отложи немедленно! Мы приказываем!

– Я в вас не верю. Откуда мне знать, что вы не всего лишь голоса?

– Посмотри на нас! Отложи и посмотри! Вот мы! Перед тобой стоим! Дурак!

– Дотроньтесь до меня, если можете. Докажите.

– Сейчас дотронемся. Сейчас возьмем за руку, и выхватим у тебя чертову игрушку! Ты нас разозлил уже! Дурак!

Тут мой палец остановил вращение, вытянувшись во всю длину, и перенесся в начало колесика для следующего вращения. И просто лег на колесико, только едва коснулся, но это было единственно верное движение. Узоры, послушные ему, немножко сместились и вдруг стремительно разошлись, а два последних узора, лежащие на дне калейдоскопа, дрогнули в разные стороны, раскрылись как ножницы, и открылось то, что пряталось в глубине между ними. Открылось и засияло во всю свою мощь, своим правильным, естественным, неразрывным, гипнотическим рисунком, среди дробящихся мелких осколков. Это была прекрасная, чистая, зеленая гаубица. Живая, настоящая, явленная. С длинным стволом, широким мощным лафетом, с крепкой, идеально подогнанной броней. Цветок, а не гаубица.

Какой у нее ствол! Как мягко и совершенно ходит ее затвор! Как она стреляет своими безошибочными снарядами прямо в головы людей, разрывая их в разноцветные, переливчатые осколки! Из калейдоскопа и прямо в головы! До смешного просто, и так точно, правильно и глубоко.

Мое счастье переполняло калейдоскоп. Я смотрел на гаубицу и запоминал ее, впитывал всем естеством. Она вибрировала передо мной и отдавала себя мне единственному. Перетекала в меня, становилась моей частью.

Кажется, теперь я видел, чего хочет школа.

– Принимаю заказы! – весело сказал я и отнял калейдоскоп.

Комната жужжала в ответ светлой электрической тишиной.