Кособокие, поседевшие, напряжённо заглядывают они чёрными, замогильными глазницами окон в самую душу редкого путника. Потерянно молчат.
И только ветер, так и не поверивший в их усыпение, нет-нет да приблудится на знакомые подворья. Поскрипеть растерявшими зубья калитками, похлопать полусгнившими ставнями, погромыхать пустыми ведёрками, приструнить обжившееся на порушенных крышах вороньё.
Ни дымов над похерившимися печными трубами, ни огоньков в быстро надвигающихся сентябрьских сумерках. Лишь из поросших в человечий рост собачником да крапивой, когда-то богатых «бабушкиной антоновкой» гнезди-ловских садов горько потягивает приторной прелью, уксусной оскоминой перезрелой дички, завалившейся в поникшие от нечаянно-раннего заморозка чертополошины.
Из-под проваленных избяных половиц выползает сырой и зябкий дух, обволакивает плесенью уже прозеленившиеся стены, напрочь запамятовавшие запах масленичных блинов, вкус крещенского гусиного холодца, ароматы щей из кислой бочковой капусты или лугового щавеля.
И ветер скулит, скулит… словно гложет голую кость изголодавшаяся псина. Да-а… Как у нас говорят: беда, которую не отшептать.
А ведь века обживали наши пращуры эту землю: «гнездились», выкорчевывая леса под пожни, поближе к воде, да чтоб рядышком, под боком, зверь водился, да чтоб грибы-ягоды родились. Сколько по России заложили деды наши деревень, окрестив их просто и понятливо – «Гнездилово»? Не счесть.
А сколько осталось? По пальцам перечтёшь… Сплошной разор… По правде говоря, не весело русским глазам… Вот тот-то и оно!
И чем прогневали Господа? Не докричаться, не достучаться до небес… И ни души на десятки вёрст в округе…
Порушены отчие гнёзда, и что самое страшное – с земли нашей кровной стирается родовая память.
Деревушка Гнездилово стоит на двух пригорках, в низине меж которыми, проистекая сразу из нескольких родников, скользит безымянный ручей. Бывало, по берегам его ярко-зелёная, будто новёхонький кусок миткалю, ширилась большая поскотина. Нынче же и ручья-то не разглядеть, и луговины не распознать. Лозняк да вербач, каких ещё белый свет не родил, наглухо заполонили подгорье, ни стёжки, ни тропиночки. С одной стороны заброшенной деревушки на другую задумаешь – не пройдёшь, не продерёшься.
И только в палисадах всё ещё не сдаются забвению до самых холодов мальвы-самосевки. Горят, полыхают негасимым ласковым светом, как, бывало, в добрые времена сияли прикрылечные фонари этой большой среднерусской деревни.
Огородов и бахчей теперь уж и вовек не сыскать. На их месте – дикое поле. На нём – лес лесом, как водится на всех пустырях, – осот да полынь, лебеда да татарник.
И что особо ранит человека, выросшего на широкой деревенской воле, что примечательно – ни одного голубя, ни одной ласточки, пройди хоть из конца в конец обе длиннющие улицы, не обнаружишь. Только кракает, кракает, словно на погосте, перелётывая от усадьбы к усадьбе, прожорливое вороньё, то отрясая последние яблоки в задичалых садах, то роняя с рябин у накренившихся ворот перезрелые кисти.
А бывало-то!.. Не сыскать и двора в Гнездилово, где бы не держали голубятню. Да каких голубей!..
А ласточки… Что ж ласточки?.. Птички эти испокон веку с человеком в дружбе состояли и жильё своё к людскому жилью прилепливали. Всё, бывало, вьются хлопотуньи, носятся над омутком…
Видать, весело им было слушать, как залихватски колотят бабы пральниками на камушках расшитые васильками да колосьями рушники, как звенят в малинниках разливистыми колокольцами детские голоса, как, торопясь до дождя в лога за поспевшим сеном, тарарайкают по мозолистому просёлку одна за другой мужицкие подводы.
Не натянуты на подворьях верёвки, не полощется на них дышащее свежестью и влагой детское бельишко, обрезаны провода, порушились телеграфные столбы, измельчали малинники, перемололись в труху все стожки и копёшки у хозяйских амбаров.
На западе, за Сырым ложком, меркнут последние, скудные краски зари. И только на самом краю, на выезде из Гнездилово, мигает, ещё теплится над погасшей Кромой огонёк. Это Митрофаныч хватается за последнюю соломинку с родной крыши. Хоть обнищал, как говорится, ни иголки с ёлки, ни иконы помолиться, ни ножа, чем зарезаться – а поди ж ты! – крутится, крутится всё ещё его подворье, будто какая не поддающаяся никаким напастям волшебная самопрялка. Ну, так безрогая корова и шишкой бодается.
«Уздул» вот свою керосинку, сумерничает… Для себя-то он давно всё обрешил, да хоть своими, хоть чужими глазами погляди, и обдумывать-то особо нечего… гикни, птицей обернуться сноровись, и то отсюда не улетишь.
Вот и сейчас забрался старый на полати, клюёт носом, а всё балакает, балакает по сотовому с родной душой, с осевшим в Питере сыном.
– Зазря не переживай по мне, – перекатывает желваки старик, – не слухай, об чём я тута раскудахтался… картохи прибрал… свеклы́ цельный подпол. Опять же груздочков промышлил, трёхведерный бочонок в погреб закатил. Ай не еда?.. Ты к Пасхе-то на гнездо родимое прибудешь… ай нет? Надо бы оградку на мамкиной могилке подсправить…
Храни тебя Господь, старик!
Tags: Проза Project: Moloko Author: Грибанова Татьяна