Лена меня торопила:
— Скоро распределение, Лёша, распределение скоро. Давай поженимся быстрее, времени совсем нет. Осталось максимум полгода, а нужно три месяца ждать, пока ЗАГС распишет. Лена проснулась ни свет, ни заря, чтобы занять очередь. ЗАГС нашего района располагался прямо на нашей улице через дорогу. Время открытия я проспал, но, как только работники впустили страждущую очередь вовнутрь, Лена позвонила мне и прямо таки наехала со слезами. Она была честна со мной. Не корчила ложную влюблённость, между нами всё было понятно. Выглядело всё так, будто один хороший человек помогает другому хорошему человеку обойти закон, не более того.
Наши друзья тоже всё понимали без прикрас. Лёше Рыбину Лена не понравилась сразу:
— Сам-то ты понимаешь, что всё это... как бы...
Я понимал, что Лёша имеет в виду, но успокоил, объяснив, что мы чётко обо всём договорились. Что я помогаю ей получить распределение в Ленинграде, но никак не с жилплощадью своих родителей. Лёша тогда многозначительно промолчал. Свадьбу назначили на 12 января. Выдали специальный документ, по которому мы могли приобрести в салоне для новобрачных соответствующий товар. Проклятая Советская власть выдала нам чек на получение двухсот рублей в Сберкассе, чтобы молодая семья могла не тратиться на кольца. Папа тоже выделил нам двести рублей, чтобы мы смогли отоварить наш свадебный талон. Все учреждения на счастье оказались тут же, на Большеохтинском. Мы купили четыре бутылки белого Хереса, красной Изабеллы, пятикилограммовую банку селёдки и двести граммов чёрной икры. Мама подарила мне страховой полис, по которому я должен был получить более пятисот рублей в случае женитьбы или по достижении двадцати одного года. Было решено отметить вшестером. Мы пригласили Свинью с Тачей, и Рыбу с прекрасной юной девой. Слава Миньков в то время уже вовсю служил в учебке под Солнечногорском, я тогда попросил его брата Сергея поснимать нашу свадьбу. Мама и папа от сидения за столом отказались. Они устроили себе междусобойчик у телевизора и провели тот день отдельно от нас. Эта была не поза, это была позиция и отношение к тому, в чём мои родители не желали участвовать. Мы не стали заказывать лимузин, не возлагали цветов к Вечному огню на Марсовом поле, нет. Мы просто расписались без колец, потому что свадьба наша была фиктивна, а государственную компенсацию мы потратили на что-то более важное. Приехали родители Лены из Невинномысска, чтобы познакомиться с родителями мужа и поучаствовать в радостном действии. Однако мои родители наотрез отказались знакомиться с родителями Лены, по крайней мере, знакомиться близко, и участвовать в нашем шоу. Они даже в ЗАГС не пошли с нами, хотя, что там — перейти дорогу. Родители Лены были огорчены таким отношением, но моих родителей понять было можно. Когда тётенька, перевязанная широкой помочью, стала произносить слова, я неприлично захихикал, заметив соответствующую мину на лице Андрюши Панова. Так тётенька говорила, а я ржал. Родители Лены смотрели на меня с укоризной. Смеялись все наши гости-неформалы. – «Сегодня самый счастливый день в вашей жизни, вы вступаете в законный брак», – разве не смешно? К сожалению, Сергей заправил в фотоаппарат не сильно чувствительную плёнку, потому фотографий от той свадьбы так и не осталось. А посмотреть было на что.
Андрей Панов пришёл в чёрном костюме с розовой рубашкой и жабо, а меня и вовсе закрутили под пажа. Леша Рыбин был торжественен, как никогда. Отдельной строки достойна спутница Лёши - прекрасная девушка Катя, которой еще не исполнилось восемнадцать лет. Тоненькая, словно Дюймовочка, и белая, как Белоснежка, она порхала над землёй легко, будто бабочка опыляет цветущий клевер. Катя увлекалась игрой на барабанах, что впоследствии превратилось в дело её жизни. Но тогда это была ещё совсем юная дева, в которую я безрассудно влюбился на собственной свадьбе. Всю ночь мы пели песни Зоопарка, Кино и Крематория. Катя все тексты и мелодии знала наизусть. В рокенрольном сообществе Катя больше известна как Кэт – в честь известной радистки из Семнадцати Мгновений Весны. Так мы поженились и стали жить вместе, мечтая разъехаться с мамой. Мама уже с трудом скрывала своё презрение ко мне и ненависть к Лене. Папа же смотрел на это немного с иной точки и на наших вечерних беседах пытался донести мысль, что, влекомую страстью «честную» женщину, мне никогда не найти, но, замечая слёзы в моих глазах, разговоры свои прекращал, и, в конечном итоге, посоветовал мне искать размен. Папа строго-настрого наказал искать размен лишь в кооперативных домах, потому что прописка в ЖСК означала гарантированную собственность жилья, в то время до всеобщей приватизации еще было далеко. Мы с Леной стали искать объявления. Не проходили мимо столбов и стендов с оторвышами, шерстили все газеты. Я мечтал об однокомнатной квартире в старом фонде, чтобы комната была метров тридцать, но таких вариантов не предлагалось. Мы искали самый, что ни на есть прямой размен, полагая, что так нас труднее будет развести на драгоценные квадратные метры. Однако мы просчитались и тут.
Первое рассмотренное предложение сулило родителям райскую квартиру в сталинском доме на Таврической улице, с окнами в парк. Вторая была на Бестужевской, в старой хрущёбе с совмещённым санузлом, сидячей ванной и кухней 4 метра. В принципе я был готов туда ехать, но папа выставил такую доплату, что люди попросту отказались. Он всё же хотел для нас лучшей участия. Неведомым путём возник наш вариант: двушка побольше, почище, но линолеум – на Ржевке для родителей, и двушка поменьше, погрязнее, но паркет — в Московском районе на улице Юрия Гагарина. Когда мы с папой пришли смотреть их новую квартиру, ахнули: весь потолок жёлто-коричневого цвета от нагара газа. Батареи слабенькие, не то, что у нас. И бедным старикам приходилось отапливать жильё четырьмя конфорками на полную мощь в течение всего сезона. Родителей этот вариант устроил, потому что переезжать им было совсем недалеко, в пределах района. Мама не хотела уезжать далеко.
* * *
Незадолго до свадьбы Андрей Владимирович прислал ко мне Мишу Баюканского, «писателя» из Зеленограда. Миша входил в сеть московского конгломерата по распространению музыкального контента среди кооперативных студий звукозаписи во всех городах Советского Союза. Сразу после нашей свадьбы Миша впервые привез в Ленинград оборудование фирмы UHER с одной единственной целью — записать нового архиинтересного барда. Звали барда Саша Башлачёв. От меня требовались только микрофоны, но Миша просил меня поучаствовать в записи лично. Как раз под Новый год я в очередной раз попал в больницу с тиреотоксикозом, и аккурат перед вступлением во взрослую жизнь. Друг уролог, Игорь Иосифович Котельников, положил меня на операционный стол, где и устранил фимоз, путём мастерски выполненного обрезания. Спустя неделю после выписки все мои шестнадцать швов загноились, превратив причинное место в одну зловонную болячку. В таком состоянии и застал меня Миша Баюканский. Кое-как собравшись с силами, я собрал микрофоны, импровизированные микрофонные стойки, и мы поехали туда, где обитал Башлачёв — к Диме Бучину на Звенигородскую улицу, в прошлом музыканту группы Народное Ополчение. Саша держался очень скромно, в то время в Ленинграде его знали всего пять человек, мы с Леной были в том числе. Мы поставили два конденсаторных микрофона, заправили плёнку, и Саша спел свою программу. Судя по всему, Миша Баюканский утратил эту запись, потому что до сих пор, уже спустя двадцать три года после смерти поэта, эта плёнка нигде так и не всплыла. О том, чтобы сразу же сделать копию не было даже речи — мне ужасно не понравилась эта программа. Может, она была наиболее удачной из всех, но Саша пел голосом и подачей Владимира Высоцкого, которого я не сильно любил. До уровня Сашиных текстов я тогда еще не дорос; никаким исконно русским глубинным мотивом меня творчество Саши не вдохновляло, вдобавок ныло и дёргало в паху так, что было не до песен и уж тем более не до «искренности» в них. Врачи 17 поликлиники обеспокоились осложнением после несложной операции, и назначили мне ходить на перевязки через день. На то утро, когда писали Башлачёва, как раз и выпала процедура, но я не явился на перевязку — справился сам. На следующий день была суббота, потом воскресение, а в понедельник мне закрыли больничный лист за нарушение режима. Пять с половиной недель больничных псу под хвост. Я жутко расстроился и подал заявление об уходе с пыльной фабрики Возрождение ко всем чертям.
Освободившись, я пытался осуществить запись нового электрического альбома «Знак Высоких Чувств», используя драммашину Лель и гитару Андрея Барановского. Как раз в те дни к нам в гости приехал Саша Волков из Москвы, и сфотографировал меня за этим делом. Потом мы пошли прогуляться до студии Тропилло, и по пути наткнулись на склад Ленгаза — гора из устаревших газовых плит. Так получилась еще одна известная фотография.
Альбом, надо сказать, почти уже получался. Я пригласил в гости Витю Цоя с Марьяшей, им очень понравился звук, и мы уже было договорились об очередной записи Кино, но позвонил Тропилло и предложил мне выкупить у одного функционера списанный с телевидения старый радийный магнитофон МЭЗ-62. Как раз за те 500 рублей, что собрала мама, в качестве страховки к свадьбе. На помощь в доставке пришли ребята из группы Кофе. Стас Тишаков поймал где-то рафик, на котором мы и двинулись к Игорю Макарову, куда-то в северный район города. Естественно, магнитофон продавался в разобранном виде, потому что в собранном его вообще не поднять. А когда стал его собирать, понял, что блоки записи никуда не годятся. Высохли конденсаторы, расстроено подмагничивание, не работало стирание. И тут до меня сразу дошло, что меня жестоко обманули — магнитофон не был полностью функционален, как обещал Тропилло, тем не менее, вскоре этот вопрос вскоре уладился сам собой: спустя год Миша Баюканский отдал мне свой Маяк 001, переделанный на 38,1. А тогда я был рад хотя бы тому, что мог пользоваться профессиональной техникой у себя дома, пусть даже в режиме воспроизведения. Второго магнитофона на 38,1 еще не было, и процесс звукозаписи был естественным путём остановлен: не будешь ведь писать на 19, когда в доме уже есть 38! Андрей Владимирович испытывал определённую неловкость в этой связи, и не отказал дать на перезапись оригиналы «Треугольника» и «Табу» Аквариума, «Бублик-альбома» Ольги Першиной, и двух первых альбомов Зоопарка. Зато теперь ко мне можно было послать любого страждущего на предмет получения свежей копии с оригинала. Именно тогда ко мне впервые приехал Сергей Фирсов со своей новой кассетной декой AIWA, жутко навороченной и хрупкой. Сергей купил её за три тыщи советских рублей, и было это дико дорого. Спустя еще один год, Саша Башлачёв уничтожит это чудо технологии, пролив на панель управления сладкий алкогольный напиток «Русский Бальзам». Сергей Фирсов работал проводником в поездах дальнего следования. Двухкассетная дека всегда сопровождала его в поездках. Он включал по трансляции какой-нибудь Ноль или Аквариум, затем «принимал» желающих получить копию. Так, рокенрол, преодолевая большие расстояния, внедрялся в народ. Сергей собрал самую большую и полную коллекцию вообще всего русскоязычного и инди на сегодняшний день; если что-то было способно хоть как-то звучать, оно находило своё место в коллекции Сергея. Наши встречи стали регулярно повторяться, и вот, в один из дней Сергей привёз ко мне Курёхина, которому тоже был необходим магнитофон с 38 скоростью. Сергей Курёхин постоянно записывался на разных студиях, участвовал в государственных проектах, и после всех сессий Курёхин требовал сделать ему копию на 38, но прослушать собственные записи, кои штабелями хранились у него под диваном, возможности у него не было. И я ему предоставил эту возможность – в любое время прийти и сделать себе копию на кассету. Сергей резко отличался от всех рок-музыкантов того времени. Он был высокообразованным и крайне высокотехничным музыкантом, способным играть тридцать вторыми близлежащими нотами на рояле. Всю нашу музыку он вертел понятно на чём. Сергей строил международную карьеру на ниве авангардного джаза, который я не смог бы понять, будь мне тогда хоть девяносто лет. Поп-механику я понимал, это было доступно. Но записи, что приносил переписывать Курёхин, слушать не мог. Оставляя его наедине с техникой, как правило, отправлялся куда подальше, в самый дальний магазин. Я чувствовал себя с ним неловко: в том возрасте мне было абсолютно не о чем с ним поболтать. Вот так, сидели рядом, и я даже не знал, о чём его спросить — вопросов о жизни к двадцати годам ещё не накопил.
