По утрам мы ходим на рынок. Нет разноцветных платьев, одни мешки и овчины. В театрах представляют убийство Каляева, Робеспьера и всякие свободы: молот и серп. Дети торгуют или живут в колониях. Все торгуют. Марина не умеет торговать, её или обманывают или она пожалеет и даром отдаёт. Наш дом весь разломанный и платья все старые. Но мы утешаемся стихами, чтением и хорошей погодой, а главное — мечтой о Крыме, куда мы так давно и так напрасно рвёмся.
Так описывала жизнь семьи в Москве после революции дочь Цветаевой Ариадна. В послеоктябрьской столице, потом — в эмиграции — в Праге и Париже они жили в стеснённых условиях. Но деньги и вещи никогда не имели для Цветаевой такой ценности, как поэзия, возможность помочь близким и далёким, быть искренней в человеческих отношениях.
Я весело иду по Борисоглебскому переулку, ведущему к Поварской. Я иду к Марине Цветаевой. Мне всегда так радостно с ней быть, когда жизнь притиснет особенно немилосердно. Мы шутим, смеёмся, читаем друг другу стихи. И хоть мы совсем не влюблены друг в друга, вряд ли многие влюблённые бывают так нежны и внимательны друг к другу при встречах. <...>
Марина Цветаева страстная курильщица. Но у бедняжки есть табак и нет гильз. Она лукаво подмигивает мне и говорит: «Хотите?» При этом отрывает от старой газеты, лежащей на столе, бумажную ленточку и начинает изготовлять то, что называется цигаркой или же козьей ножкой. Я предоставляю ей художественно свернуть козью ножку, но, когда она хочет закурить, я ласково удерживаю её и говорю: «Нет, сегодня не нужно. Я сегодня богат». Правда, у меня в кармане целых семь папирос, и мы четыре из них выкурим, может быть, даже пять.
Марина добрая и безрассудная. Она не хочет остаться в долгу. У неё в доме несколько картофелин. Она все их приносит мне и заставляет съесть. <…>
— Что нового, Марина?
— Да что же нового может случиться? Какие‑то поляки у меня поселились. Очень вежливые. Говорят со мной по‑французски и любезно сообщают, что у меня очень много интересных вещей в доме, которые, очевидно, мне не нужны. Добрые такие. Они освобождают дом от ненужных вещей. Сегодня унесли и продали стенные часы. Говорят, мешают спать своим боем. Деньги за них не то потеряли, не то проиграли в карты по дороге.
Эти воспоминания о Цветаевой записал Константин Бальмонт.
Летом 1922 года в одном из берлинских кафе на встрече русских писателей Марина рассказала такую историю. Однажды в её жилище в Москве забрался вор. Цветаева приняла его за какого-нибудь малоизвестного поэта — их много ходило к ней — и гостеприимно предложила ему морковного чая. От этого простого и скромного угощения он отказался. Огляделся, оценил убогую обстановку и поспешил уйти, оставив на столе несколько рублей.
Подруга Цветаевой в Париже, писатель, переводчик и журналист Елена Извольская вспоминала о жизни Марины и её семьи во Франции:
На наших глазах Марина Цветаева писала, на наших глазах также — увы! — трудилась непосильно, бедствовала, часто голодала. Русский Париж сознавал весь трагизм её положения, — разве можно заработать «прожиточный минимум» стихами и беллетристикой? А другого «ремесла» у неё не было. И быть не могло. Создалось «общество помощи Марине Цветаевой», кое-как оплачивавшее квартиру и семейный паёк. Сердце не камень, но чем сердце лучше камня? Такую нищету в русской эмиграции мне редко пришлось видеть.
Мы, её медонские соседи, тем более делили её заботы, что постоянно у неё бывали. Чем могли, её «выручали», но она нам со своей стороны столько давала, что ничем, абсолютно ничем нельзя было ей отплатить.
В Медоне — пригороде Парижа — у Цветаевой часто бывали гости. Она вела с ними беседы об искусстве, поэзии, музыке и природе, развлекала рассказами и стихами. Марина редко говорила о религии, но вместе с Еленой Извольской ходила в церковь на службы и соблюдала обряды.
Будучи сама обречённой, Марина Цветаева делила обречённость других. Она любила, дружила, «шла в ногу» с теми, которые страдали, теряли, «не играли» и не «выигрывали».
