Как-то в мои студенческие годы (1996 — 2001) компания недалеких и не самых прилежных студенток нашего отделения (белорусского языка и литературы) задумала избавиться от неугодного им преподавателя русской литературы путем подачи в деканат коллективного (подписанного всем отделением, а это 120 человек) заявления, содержащего просьбу о замене данного преподавателя. Причины недолюбливать его, конечно, были, поскольку он вел себя неадекватно, о чем расскажу ниже, но такое его поведение являлось скорее правилом, чем исключением: из всех представителей кафедры истории русской литературы, на которой этот человек работал, за годы моей учебы я имел дело только с тремя вменяемыми, остальные чудили безбожно — вместо собственно преподавания литературы всячески выделывались перед студентами, самовыражаясь, срывая на них злость за свои личные неурядицы, отыгрывая на них свои неудовлетворенные амбиции, в общем, как могли и как хотели кошмарили и вампирили зависимых от себя людей, самоутверждаясь за их счет. Как чувствуют себя в стенах моей альма-матер сегодняшние поколения завтрашних учителей-словесников и журналистов, не знаю: зашел на сайт факультета и на страничке кафедры истории русской литературы увидел только одно знакомое лицо, как раз-таки из числа адекватных.
Чтобы не быть голословным, приведу несколько примеров того, как бесчинствовали представители этой кафедры:
1) Один молодой преподаватель древнерусской литературы навязывал всем идею о том, что прекрасная половина человечества — мужчины, а не женщины: называл парней лучшими представителями курса/группы/отделения (подразумевая противопоставление их девушкам), к месту и не к месту проецировал примеры неблаговидных поступков женщин из древней литературы на современность, то и дело приговаривал, что женщины способны лишь на выполнение функций по рождению и вскармливанию детей, и, конечно же, на экзаменах и зачетах девушек (а их на филфаке большинство) за малейшую неточность в ответах отправлял на пересдачу;
2) Пожилой дядечка, пришедший однажды заменить нашего заболевшего преподавателя, вместо значившейся в расписании лекции о Достоевском от звонка до звонка проругал масонов, разваливших, по его убеждению, Российскую империю и по сей день препятствующих ее возрождению. А тот, кстати, которого он заменял, всё время ностальгировал по Советскому Союзу и козырял тем, что он стойкий, верный ленинским идеалам коммунист, не выбросивший партбилет;
3) Преподавательницы были под стать своим коллегам-мужчинам. К примеру, одна постоянно закатывала истерики по поводу девальвации литературы в среде современной молодежи (не ценят и не понимают новые поколения прекрасную словесность), клеймила аудиторию позором за низкий уровень духовного развития и изгоняла из филфака: «Вам здесь не место, идите в банкиры, астрономы, повара и куда угодно еще, но не в литературоведы!»; другая, подобно вышеупомянутому поборнику возрождения империи, скрипела зубами из-за суверенности бывших советских республик, только масонов не приплетала; еще одна ругала и современную нашу власть, и советскую, и времен царской России и вообще непонятно чего хотела — в общем, всех и вся осуждала за всё плохое и отсутствие всего хорошего.
Почему-то на других литературных кафедрах (теории литературы, зарубежной литературы, славянских литератур, истории белорусской литературы, современной белорусской литературы) работали люди совершенно адекватные — здравомыслящие, объективные, корректные в поведении (разве что один молодой преподаватель польской литературы был склонен к политиканству, пошлячеству и самолюбованию, да специализировавшаяся на прибалтийской литературе дама предпенсионного возраста, едва ли не до слез ностальгировавшая по советским временам, читала лекции слишком эмоционально и публицистично, словно на митинге лозунги выкрикивала). Возможно, причина в том, что это была вторая половина 90-х, а значит, накануне, после распада СССР, в условиях подъема националистических настроений преподаватели русской литературы могли подвергнуться дискриминации, гонениям и, как результат, утратить эмоциональное равновесие, обидеться и озлобиться. Но это только мое предположение.
Ну, а чем же проштрафился перед нами тот кадр, которого захотели убрать мои однокурсницы? Было ему лет пятьдесят, читал у нас какой-то период XX века. Бесконечно осуждал коммунистов и старался шокировать аудиторию, смакуя отраженные в произведениях Солженицына подробности всяких злодеяний служителей советской системы, на каждой лекции снова и снова экзальтированно, оголтело, едва ли не крича, рисовал словесную картину угнетения литературы коммунистической партией и словно завидовал черной завистью нам, студентам, за то, что мы живем в свободном обществе и не страдаем так, как страдали советские писатели в условиях цензуры и идеологического прессинга: какая-то ревность, осуждение, упрек в наш адрес постоянно сквозили в его интонациях, и от приближающегося экзамена большинство из нас не ожидало ничего хорошего. Обращался к студентам на «ты» и разговаривал с ними брезгливо-пренебрежительным либо снисходительно-насмешливым (подчеркнуто как с несмышлеными малыми детьми) тоном и обиняками. А поводом для написания заявления стал его рассказ о посещении Никитой Хрущёвым выставки художников-авангардистов: преподаватель сказал, что генсек тогда нецензурно выражался, и процитировал одно такое выражение, причем артистично, вдохновенно, прокричав его два раза. Вот за этот выкрик наши активистки и ухватились, изобразив из себя оскорбленных благородных чистоплюек, хотя сами нередко выражались покрепче.
И вот сижу я на перерыве в аудитории, и по рукам идет, приближается ко мне написанное на тетрадном листке в клеточку заявление, и все его подписывают. Я примерно в середине аудитории, нас, как я уже говорил, 120 человек, т.е. до меня подпишет почти половина. С замиранием сердца жду своей очереди: подписывать не хочу (что толку, если все преподаватели помешанные, — поменяем шило на мыло), но и против большинства пойти тоже не знаю, хватит ли духу. Наконец заявление в моих руках. Дословно сейчас не воспроизведу, но постараюсь сымитировать его, передав жалкое содержание и неуклюжий стиль: «Просим заменить нам преподавателя [фамилия, инициалы] по причине нецензурной брани и унижения» (т.е. из формулировки даже было непонятно, кто кого бранит и унижает). Нахожу в этих несчастных двух строчках две-три ошибки (точно помню, что одна из них была грамматическая — неправильное окончание слова), объявляю о находке на всю аудиторию и заявляю, что подписывать такой текст филологу стыдно. Главная активистка с досадой матюгается, берет у меня заявление и начинает исправлять ошибки — в одном месте едва ли не продырявливает листок, соскребая неправильное написание лезвием, в другом просто жирно-жирно наносит правильный вариант на ошибочный... После пускает эту пародию дальше по рукам. Я говорю, что подписывать такую пачкотню мне как филологу не менее позорно, чем до выцарапывания-вымарывания ошибок, и моему примеру следует большинство.
Заявление пошло в деканат с неполным набором подписей (менее половины отделения), но, видно, какие-то меры по результатам его рассмотрения были приняты, т.к. преподаватель с тех пор стал более сдержанным, нейтральным. Свой курс лекций он у нас дочитал и экзамены принял (не зверствовал, хотя и без пересдач не обошлось — в общем, всё стандартно, среднестатистически). А в 2004 году я узнал от студентов журфака, что у них этот преподаватель тоже читает лекции и по-прежнему беснуется, да к тому же еще и покрасил волосы в фиолетовый цвет (но это вроде как по ошибке получилось: хотел спрятать седину и то ли ошибся с выбором краски, то ли напортачил при ее нанесении).
__________
Кстати, мне есть что вспомнить и о преподавателях лингвистических кафедр. По крайней мере об одном: «Пустота заумных фраз, сплетенных из мудреных слов».