Из депеш барона Баранта отправленных к Адольфу Тьеру, графу Моле (Луи-Матьё), графу Гудето (?) (продолжение, 1836 г.)
Барон Барант к Тьеру (Адольф, министр иностранных дел Франции)
С.-Петербург, 16 июля 1836 г.
Вчера, в четверг, посланники были приглашены на бал, данный Императрицей (Александра Федоровна)в одном из садовых павильонов. В этот вечер Император (Николай Павлович), отведя меня к сторону, говорил с живостью и подобающим чувством о преступлении, которое угрожало жизни короля (в 1836 году на жизнь короля Людовика-Филиппа было два покушения, Алибо и Мёнье.
За год перед тем, на войсковом смотру он едва не погиб от взрыва адской машины Фиески, причем убит был знаменитый маршал Мортье. Причина этих покушений были новые стеснительные меры против печати, отразившаяся и у нас, что дало Пушкину повод сказать, "что за шалости принца секут пажа". Тогда же французское правительство ослабило свое покровительство полякам, бежавшим во множестве от нас в единоверную Францию после польского мятежа).
После нескольких слов он перешел к политическим размышлениям, внушенным ему этим печальным событием и вновь сказал мне, что король прекратит все это лишь 18-м Брюмёром (т. е. уничтожение представительных учреждений).
Я попытался объяснить, что это преступление, если даже и не представляет совсем исключительного явления, вовсе не является симптомом опасного, ненадежного, угрожающего политического положения; что партии побеждены и нравственно уничтожены, что палаты служат могучим средством для правительства и всегда являлись расположенными сделать все, что нужно для сохранения монархии.
Разговор обратился затем на нравственное состояние Франции, и ваше превосходительство хорошо понимает без моих объяснений, что мог и должен был говорить Император. Я старался опровергать все то, что было преувеличенного и неверного в его суждениях. Он настаивал особенно на народном воспитании (так как оно в настоящее время составляет предмет его занятий и намерений).
Мнения его о том, что происходит во Франции, совсем ошибочны; он вовсе не ценит общественных школ, где ученики получают и воспитание и образование, где они находятся под полнейшим надзором, от университетских училищ, где молодые люди, достигшие известного возраста, продолжают свободно свое учение, слушая лекции.
Разговор был очень продолжителен и велся в надлежащем тоне. Император несколько раз мне говорил: - Я не люблю говорить о том, что происходит у других. Всякий должен знать, что для него хорошо и дурно; об этом не говорят с посланниками.
Когда я сделал намек, что это покушение могло иметь связь со швейцарскими комитетами, он заметил быстро: - И с английскими, без сомнения; там они еще хуже! Я отвечал, что ничего об этом не знаю. Затем он добавил: - Простите, если я буду говорить о прошлом, хотя уже бесполезно; но вы слишком долго щадили этих швейцарцев. Вы не помогли им два года тому назад войти в разум.
Мой ответ был, как он бывает в подобных случаях, что следует действовать сообразно обстоятельствам и общественному мнению, что, опережая их и советуя осторожность, не разделяемую обществом, не найдешь никакой поддержки.
- Но есть обязанности, которые надлежит выполнять независимо от общественного мнения; таково правило моего образа действий. Я делаю то, что считаю своим долгом, а там пусть думают, что хотят.
- Ваше Величество, - отвечал я ему, - без сомнения не следует удаляться в мыслях и намерениях от того, что справедливо и хорошо; но преуспевать есть также долг для Государя, и было бы виною с его стороны мешать успеху, особенно если цель внушена ему его совестью.
Во время этого разговора я прилагал всякое старание настаивать на безусловной достоверности того, что ужасное несчастье, горестный успех убийцы, нисколько бы не смутил будущности Франции, что престолонаследие было бы упрочено и спокойно принято, что герцог Орлеанский пользуется все более и более доверием и что во Франции о нем того же мнения, как теперь в Вене и Берлине.
В продолжение вечера Государыня также разговаривала со мной искренно и просто об опасности, которой подвергался король, и выразила большую симпатию к беспрестанному страданию и тревогам, смущающим жизнь королевы.
Вообще можно только вторить отзывам рассудительных людей и петербургского общества по поводу этого покушения. Наше политическое положение в настоящее время достаточно хорошо известно. Преступление не приписывают обширному заговору и даже не вспышке духа партии, но отсутствие нравственных чувств у низших классов, опасному сочетанию нищеты, беспорядка и гордости, испорченности неопределенных и страстных стремлений, влиянию журналов и драм.
Словом, все, что говорится по этому печальному поводу в Париже, повторяется в Петербурге, или потому что разделяют это мнение или потому что принимают его, так как оно кажется основательным.
15-го числа Император со всей своей семьей отправился на пароходе в Кронштадт, чтобы сделать смотр своему Флоту. Линия состояла из 26 трехпалубных кораблей. День был прекрасный. Это было великолепное зрелище, и Император очень любовался выставленным на вид могуществом своего флота.
Он любит величавые и пышные зрелища; они одушевляют его своей показностью и говорят его воображению своим блеском и возбуждаемой молвой. Он имел к этому параду совсем особый интерес, который весьма подходит к его характеру.
Петр Великий, начав создавать флот в Петербурге и после своих морских побед над шведами, вспомнил, что, будучи еще ребенком, часто плавал по реке возле Москвы на парусном ботике, сделанном в Англии и что там ему пришла первая мысль создать из России могущественную морскую державу.
Он привез из Москвы эту лодку и велел своему Флоту воздать ей величайшие почести. В последующее время лодку стали с благоговейным почетом сохранять. Несколько месяцев тому назад я ездил смотреть ее; она находится в крепости под навесом.
Император велел ее поправить и выкрасить; через несколько времени ее спустили при пушечной пальбе на Неву, она доплыла до Кронштадта и была взята на палубу парохода "Геркулес". Там ее поставили на разукрашенном помосте, окруженном старыми гренадерами-гвардейцами.
"Геркулес", неся эту святыню основателя могущества и величия России, шел впереди парохода, на котором находился Император со своей семьей и свитой. Весь флот воздал почести своему "дедушке", как называл Петр Великий этот ботик.
Объехав всю линию, Император с Императрицей, всей царской фамилией и тремя посланниками на лодке, рулем коей он сам управляли, распоряжаясь маневрами, направился к "Геркулесу" и взошел на него, чтобы самому воздать честь ладье Петра Великого. Этот парад, благоприятствуемый прекрасной погодой, был действительно внушителен.
Присоединяю к моему письму список судов, участвовавших на смотру (здесь отсутствует). Ваше превосходительство усмотрите, что большинство судов носит название побед, одержанных над французами. Мне дали этот список. Император, видя, что я его читаю, дружески подошел ко мне со словами: - Я уверен, что вы еще не можете читать бегло по-русски; я вам помогу. Первый корабль был "Березина". В вашей эскадре есть "Аустерлиц" и "Фридланд"; всякий чтит свои славные воспоминания. Вам должно это казаться вполне естественным.
- Они есть у каждого народа, Ваше Величество, и мы также умеем прославлять свои, - отвечал я.
В его словах нельзя было заметить ничего оскорбительного. Он всегда охотно вспоминает о войне России с Францией. Вчера, говоря со мной о Орасе Верне, которому он выказывает поистине трогательную доброту, он сказал: - Он мне пишет двух гренадер старой гвардии; эта картина захватывает сердце.
Барон Барант к Тьеру
С.-Петербург, 1-е августа 1836 г.
Император еще до сих пор в красносельском лагере; часть дипломатического корпуса присутствует на маневрах. Все носящие форму считают долгом находиться там. Петербургское общество находится или на даче или в путешествии, и у нас некоторое время отдых: не занимаются никаким делом, едва найдешь случай для политического разговора.
Я не нашел удобным находиться в лагере; я мог бы надеть мундир национальной гвардии подобно тому, как лорд Дургам надел форму милиционную; но кроме того, что я всегда считал признаком дурного вкуса изображать из себя военного, не будучи таковым, мне казалось, что, изображая в данном случае французского маршала, я займу положение совсем мне не подходящее.
Если король счел удобным выбрать посланника не из среды военных, то, конечно, для того, чтоб избегать подобных случаев, когда Император, при более или менее радушном и благосклонном приеме, который оказывается дипломатическим агентам, при обращении с ними с намерением ли или по первому впечатлению, выражает свое расположение к государям и державам, которых они представляют.
Я боялся, что будет несообразно намерениям короля и полученным мною инструкциям, если я с явной радостью ухвачусь за случай приблизиться к Императору. Впрочем, со дня на день я все больше убеждаюсь, насколько приличествует здесь сохранять сдержанность и не подражать куртизанским привычкам, который слишком усвоены дипломатическим корпусом.
Такой образ действий указан мне характером отношений Императора к королю, нашему августейшему повелителю. Кроме того, он позволяет оставлять не замеченными случайные и преходящие суждения, пустые обвинения, которые могут быть выражены относительно Франции, ее правительства и ее положения.
Когда мне их сообщают, я выказываю мало внимания, чаще только усмехаюсь, не входя в опровержение, что весьма хорошо удается и что создало мне, если не ошибаюсь, очень хорошее положение не только среди доброго русского общества и правительственных лиц, но и в глазах самого Императора. Он говорит мне лишь то, что я должен слышать.
Ко всему тому, что касается Франции, он обыкновенно показывает большую сдержанность; лишь в самом тесном кругу своих близких он выражает свои мысли. Все его окружающие сообразуются с этим. В тоже время, когда я имею случай его видеть, он выражает мне обычную ему изящную благосклонность.
Виконт де-Кинмон (Quinemodt), причисленный к французской миссии в Копенгагене, приехал сюда в качеств путешественника. Представленный Императору, он, как недавно находящейся на службе, был милостиво понужден им отправиться в лагерь; там он нашел самый любезный прием и был предметом большого внимания.
Однажды исполняли прекрасный маневр: девяносто пушек прискакали галопом на возвышение, где и разместились побатарейно; колонны пехоты в то же время заполняли промежутки между ними; движение было исполнено с необычайною точностью. День был прекрасный, - солнце освещало это величавое и внушительное зрелище. Император был в восхищении и (повторяю слышанное от очевидцев) упоенный удовлетворением и гордостью, он, обыкновенно сохраняющий большую важность, стал напевать солдатскую песню.
Подойдя к де-Кинмону, он сказал:
- Ну, товарищ, как это, по-вашему? Надеюсь, что эти пушки никогда не будут стрелять против французов. Боже упаси нас от войны; но если будет такое несчастье, следует, чтобы русские и французы были вместе. Никто не будет в состоянии идти против этих двух армий.
Не следует придавать особого значения этим словам, вызванным впечатлением минуты. По-моему они вовсе не выражают изменений в расположении Императора. Это живое излияние относится не к действительной Франции, но к Франции прежней или даже воображаемой, к Франции всецело монархической и военной, о которой он сожалеет, не отдавая себе отчета, возможна ли она теперь.
Этим объясняется такой удивительно нежный прием, оказанный Орасу Верне, такая интимность его жизни среди царской семьи, все то, чего иначе не поймешь, и что даже здесь несколько удивляет. Я должен сказать, что трудно пользоваться этой милостью с большим тактом и умеренностью чем Орас Верне. Он скоро уедет во Францию, но вернется сюда на будущий год, чтоб остаться подольше и предпринять больше работы.
Я всегда сожалею, что не могу доставлять вашему превосходительству точные и определенные статистические сведения; их очень трудно достать, и я объяснил вам причину этого. Я вижу, что и другие члены дипломатического корпуса, также как и я, мало успевают в разыскании этих сведений.
Много времени тому назад я мог послать несколько цифр из бюджета 1835 года в копии, купленной мною очень дорого; но чем более я узнаю дела, тем менее верю подлинности этого документа. Из него выходит, что расходы равнялись лишь 543, а доходы 528 миллионам, расходы на армию были в 181 миллион, на флот 40, долгов же всего на 55 миллионов.
Список расходов на флот похож на правду; я слышал, как все повторяли эту цифру; так как вообще этот расход считается бесполезно увеличенным, и его очень порицают, то вероятно, его лучше знают, чем другой.
Люди сведущие полагают, что войско стоит много больше 181 миллиона, особенно если принять во внимание крепостные работы; некоторые из них очень значительны. Император хочет иметь значительную крепость со стороны Киева; на Модлин (Новогеоргиевская крепость) назначены большие суммы, но расход относится к Польскому бюджету.
Расходы по уплате долгов, как мне кажется, почти достоверны. Я надеюсь узнать с достоверностью подробности по этой части, т. е. полны ли официально оглашаемые каждый год сведения, все ли долги и суммы, употребленные на уплату, выкуп, погашение и на проценты, туда входят.
Но что крайне сомнительно, я это могу доказать: это баланс расходов с доходами. Я должен верить, полагаясь на общее мнение и на то, что слышал от людей благо и зложелательных, что дефицита нет или он очень мал. В чем я более уверен, это то, что общие налоги довольно быстро увеличиваются. Таможня и налог на водку постоянно и быстро растут (sont dans une progression dont on se felicite souvent).
Доход питейный, кажется, достигает 120 миллионов. Государственные земли необозримы, и управление ими становится все более правильным и тщательным.
Вообще, при беглом обозрении России и ее правительства, администрация ее не кажется обремененной долгами и затрудненной. Министр финансов человек большого порядка; князь Волконский (Петр Михайлович), министр уделов и, следовательно, большей части коронных земель, бережливый и строгий администратор. Несомненно, что среди второстепенных и низших чиновников мало честности и царит явный беспорядок.
Расходы на них очень увеличились. Многие откупа очень скандальны, часто работы плохо исполняются, и поставленное бывает дурного качества; но я склонен думать, что вообще администрация в довольно большом порядке.
Во всяком случае, польский заем, о котором я говорил вашему превосходительству, должен погасить или уменьшить дефицит. Турецкая контрибуция за очищение Силистрии пойдет также конечно на пополнение обыкновенных расходов; необходимость в этом пополнении, по моему мнению, способствовала той легкости, с которою русское правительство заключило этот договор.
Иногда министры поговаривают о новых налогах, толкуют об их удобствах и неудобствах, о трудности установить и собирать их. Время от времени возникает вопрос о налоге на табак; если свекловичный сахар будет вырабатываться в изобилии, может быть и его обложат. Ни один из этих проектов не считается настоятельно нужным, но об них думают.
При моем отъезде из Парижа герцог де Брольи выразил мне желание, чтобы я, сообразно с обстоятельствами и досугом, объехал немного внутренность России; ему казалось полезным ее узнать и получше изучить, чего нельзя сделать в Петербурге, потому что он, собственно говоря, не Русский город.
Полагая, что и ваше превосходительство разделяете эти мысли, я считаю сообразным с вашими намерениями воспользоваться этим временем, чтобы побывать в Москве и на ярмарке в Нижнем Новгороде. Император хочет предпринять это путешествие, и еще зимой он меня подговаривал быть в Нижнем в одно с ним время; затем он несколько раз изволил напоминать мне "о нашем свидании в Нижнем", как ему угодно было выражаться. Поэтому мой отъезд, мне кажется, вызван скорее исполнением долга, чем любопытством путешественника.
Барон Барант к графу Гудето (Houdetot)
Москва, 15 августа 1836 г.
Москва, совсем не то, чего я ждал: ее вид не имеет ничего готического, восточного, ни даже греческого. Как для России, так и для этого города не было средних веков. В ХV столетии начали строить дворцы, церкви, заимствуя как попало отовсюду, нагромождая всевозможные стили. Это какая-то невероятная, но мощная и эффектная смесь.
Москва город колоколен, внешние и внутренние украшения ее четырех или пятисот церквей, всегда причудливого стиля, часто заставляют вспоминать об индийских, тибетских или китайских пагодах. И христианство среди простого народа приняло отчасти этот характер.
Прибавьте, что в этом суровом климате приходится постоянно подштукатуривать, подкрашивать, так что все имеет мишурный вид. Тем не менее, я был глубоко захвачен видом Кремля: это было одно из самых сильных впечатлений подобного рода.
Кремль - это Москва; остальной город нов, как и Петербург, даже почти что в том же духе; те же широкие улицы, огромные площади, прекрасный здания с колоннами из оштукатуренного кирпича, но менее правильности и прямых линий. Хотя народонаселение и меньше, но оно более на виду, чем в Петербурге; здесь большое движение.
Москва живет много самостоятельнее и не имеет вида чего-то зависимого и придаточного к царской резиденции; нет у нее и петербургской военной физиономии. В нравственном отношении город имеет или скорее начинает иметь нечто буржуазное, провинциальное и промышленное; в этом смысле он делает быстрые шаги.
В этом центре, столь отдаленном от Европы, очень мало занимаются тем, что происходит на нашем Западе. Европейская цивилизация все менее и менее будет нести сюда свои продукты: увеличение потребления, благосостояния и желания оного, отдаленность от промышленных центров, высокая плата за перевоз дают большой успех местным промышленным учреждениям; покровительственная система, что там ни говори, способствует этому.
Я не хочу теоретически рассматривать, полезна или нет эта система; но, ободряя предпринимателей, она порождает предприятия. Их здесь очень много, и в них сосредоточивается главный интерес. Война будет здесь в той же степени народной как в Лионе или С. Этьене.
Барон Барант к Тьеру
Москва, 23 августа 1836 г.
Император приезжает сегодня утром и проживет здесь только три дня. Он окончил смотры, ученья, маневры, которые взяли у него шесть недель времени и много миллионов денег. В различных проявлениях этой военной страсти нет никаких злых намерений. Он часто повторяет, что эта армия, которую он находит столь прекрасной, соразмерна обширности империи и что ее назначение поддерживать его господство у себя.
Я сообщал вам, что он говорил де Кинмону. До меня не дошло ни одного враждебного слова с его стороны по адресу Франции. Однако во время иллюминации, бывшей вчера, изображались некоторый картины из Калишского лагеря (где был в 1818 году заключён наступательный союз против Наполеона между Александром Павловичем и королем Прусским): число "1813" и девиз союза держав.
Эти эмблемы приносят несчастье, так как и в этот раз транспарант был дурно освещен. Никто на это не обратил внимания. Напоминания о походе против Франции и об освобождении Европы были очень холодно приняты. Этими воспоминаниями любят гордиться, как военной славой, но они не имеют никакого влияния на текущую политику и настроение. Дух у офицеров и войска оказался во время маневров еще более мирным, чем у Императора.
Не хочу умолчать об одном анекдоте, который произвел большое впечатление; он может дать понятие о характере Императора. Вообще, особенно в делах, он строго отдает приказания и говорит быстро. Он часто дурно обращается с офицерами и генералами. Это и было у него с одним артиллерийским генералом. Он почувствовал, что зашел слишком далеко и перешел границы справедливости.
На следующей день он созвал перед своей палаткой весь генеральный штаб и публично извинился перед генералом, который в полном смущении склонился поцеловать у него руку. Император заключил его в свои объятия. Весь разговор происходил по-французски, может быть оттого, что эта сцена предназначалась более для генералов, чем для солдат; может быть он хотел подействовать ею на иностранцев, здесь находящихся.
Из Москвы Император поедет в Нижний, Казань, Воронеж, Харьков, Киев и затем в Варшаву. Неизвестно, каким он себя там проявит, суровым или милостивым, угрожающим или умиротворяющим. Впрочем, дело идет только об одной видимости; основа поведения относительно Польши не может измениться.
Император, или говоря точнее русские, с медлительностью или жесткой настойчивостью будут следовать намерению уничтожить польский народ, язык, религию. Война 1831 года не была обыкновенной войной, но борьбой двух враждебных народов; не мятеж был подавлен, но покорена страна.
Знамена, взятые у поляков, повешены на колоннах в Казанском соборе, ключи Модлина возложены в Петербурге на гробницу великого князя Константина, Кремль полон трофеями этой войны. Показывают оригинал хартии, данной Польше императором Александром, и знамена Варшавской национальной гвардии. Из дворца увезли всю мебель как бы для того, чтобы показать, что Император никогда не остановится в нем.
Собрание портретов польских королей, бронзовых бюстов знаменитых поляков, коронные регалии, польский трон - все это находится в Кремле. До такой степени усердно вывозили мебель, что даже соснового стола покрытого старым зеленым ковром, на котором писал император Александр, не оставили в Варшаве.
В военной школе я видел, по крайней мере, около пятидесяти молодых поляков, переведенных с прошлого года из уничтоженной польской школы в Калише.
Вообще следует думать, что Император может сделаться мягким и благосклонным к отдельным личностям, более чем теперь заняться дарованием некоторого благосостояния и процветания этой несчастной стране; но как Польшу, как отдельное царство, он ее ненавидит всеми силами своей души и только и думает, как бы ее обратить в русскую губернию.
Незначительное число поляков, просивших помилования и получивших его, держатся того же мнения, что через сохранение своих национальных притязаний их родина подвергается тяжелой и гибельной тирании; по их словам сочувствие, обнаруженное Европой, было гибельным сожалением: оно увеличило и продолжило их страдания.
Австрия исподтишка подбодряет и подстрекает русское правительство на этом пути подавлений и строгостей. Я встречал здесь чиновников, занимающих даже важные места, которые служили на галицийской границе, и слышал он них, что уведомления, беспрестанно доставляемые австрийской полицией, делаются поводом или предлогом самых строгих мер предосторожности (эти уведомления продолжались и имели силу очень долго. Их жертвой были Н. И. Костомаров и Ф. В. Чижов).
Я здесь уже десять дней. Я дожидался Императора, находя, что много интереснее видеть его в московской столице, чем на Нижегородской ярмарке. Ранее его прибытия я осмотрел во всех подробностях обширные воспитательные учреждения и был на многих фабриках; словом, я хотел извлечь все, что было можно, из моего путешествия.
Граф Толстой (Пётр Александрович), бывший посланником во Франции, исправляет в настоящее время должность московского губернатора. Он принял меня с выражениями полной душевности и оказал мне всевозможное внимание. Все было мне показано с тем большею готовностью, что общественные учреждения вообще поставлены с великолепием и содержимы в том порядке, который русское правительство любит показывать иностранцам.
Барон Барант к Тьеру
С.-Петербург, 8 сентября 1836 г.
Я уехал из Москвы на следующий день после Императора. Три дня своего пребывания он посвятил всеобщему осмотру и ревизии, производя их с обычной ему быстротой. Я имел честь два раза обедать с ним. Никогда я не был лучше принят, никогда я не видал его в такой степени расположенным к свободному разговору. Он еще находился под влиянием удовольствия доставленного месячным пребыванием среди своего войска.
Он путешествует очень быстро: это ему нравится и оживляет его. Религиозное и сыновнее чувство, выражаемое московским народом, когда он по обычаю проходит среди многолюдной толпы из дворца в собор, также производит на него впечатление.
Хотя он не говорит решительно ничего нового и интересного, тем не менее, я научаюсь его лучше знать и, слушая, как он пространно и горячо говорит, я лучше могу судить о его управлении, администрации и даже о стране, чем на основании большинства других данных.
Разговор, как и подобало, велся о России и не касался Франции, о внутренних делах, а не о внешних сношениях. Однако, возвращаясь почти непроизвольно к занимающему его с некоторого времени предмету, к необходимости быстрого и твёрдого подавления революционного движения, он мне еще повторил: - Я никак никогда не пойму, чтобы могли быть законы, осуждающие нацию в тридцать пять миллионов, трепетать перед шайкой в пятьсот убийц.
Он, предупрежденный, что будут покушения и против него, сказал: - Примем против этого меры, а там что Бог даст.
Я не предполагал, в какой степени верны мои слова в предыдущем письме к вашему превосходительству о планах, которых Император хочет навсегда держаться относительно Польши. Я вперёд с точностью сообщил вам то, что услышал два дня спустя. Император, говоря со мною о Кремле и о том, что я там видел, - спросил меня, заметил ли я там привезенное из Варшавы.
Он принялся перечислять все трофеи и говорил о Польской войне, как о самом лучшем триумфе русского войска, как о славе своего царствования. Он воодушевился, рассказывая о неблагодарности поляков, о нарушении ими присяги, о забвении ими памяти его брата Александра.
Перечислив памятники этой победы (и он намерен воздвигнуть еще и другие), он еще спросил меня, видел ли я в Петербурге пушки, поставленные перед гвардейской церковью.
- Гвардия отняла их у турок под Варною, - сказал он, - и так как один из польских королей был некогда убит под стенами этого города, то я думал сделать приятное полякам, отдав им эти пушки. И что же? Эти несчастные обратили их против меня и моей гвардии, - снова пришлось проливать из-за них кровь.
Вы видите, что редко победитель сохраняет против побежденного столь сильное и презрительное враждебное чувство. Если Император дает волю таким выражениям, то мы, может быть, скоро будет иметь второе издание "Варшавской речи". Однако я этого не ожидаю.
Только что появился довольно неожиданный указ о наборе по пяти человек с тысячи. Указ от 1-го августа 1834 года разделил империю на две части и постановлял, чтобы каждая по очереди поставляла рекрут; нынешний отменяет его, предписывая общий и одновременный призыв. Набор этот дает около ста тысяч человек.
В пояснении сказано, что уменьшение срока службы с двадцати пяти до двадцати лет и отпуск всех солдат, достигших этого крайнего срока, значительно уменьшили армию тем более, что отпуск коснулся старых наборов 1812, 1813, 1814 и 1815 годов, которые были очень многолюдны. Это верно.
Но никто не находит необходимым при настоящих столь мирных обстоятельствах тотчас же наполнять опустевшие ряды. Собственники, особенно в Москве, где выражаются мысли с большей свободой, высказывают некоторое недовольство этою мерой, налагающей на них столь тяжелую контрибуцию, так как крепостные, взятые в рекруты, имеют ценность равную капиталу, доходы с которого они приносят, и что кроме того расходы на первую обмундировку лежат на хозяине.
Предпринятое уже два года тому назад решение свести, срок службы к двадцати годам также не пользуется одобрением. Администрация уверяет, что получившие отставку нисколько не затрудняются своим положением, что, будучи освобождены от крепостной зависимости, они легко находят места и занятия в городе или на фабриках; что если они предпочитают вернуться в места, откуда их взяли двадцать лет тому назад, то они будут очень полезны помещикам: их будут употреблять как чинов полиции, и они образуют род местных жандармов, необходимых для поддержания доброго порядка среди крепостных.
Однако помещики совсем не признают этих выгод; они говорят, что возвращение отпускных их затрудняет, что, не будучи уже крепостными, они мало послушны и скорее вредят, чем способствуют порядку.
Каковы бы ни были эти жалобы, никто до сих пор не считает, чтобы этот набор имел какое-нибудь отношение к внешней политике; никто не видит в нем проекта или мысли о войне. Я до сих пор не имел повода думать иначе. Во вкусе и привычках Императора желать иметь большое войско без всякого намерения и проекта употребить его в дело.
Для него владычество (souveraineté) состоит главнейшим образом в командовании большим числом солдат. Царь находится в опасности, если у него нет хорошего, надёжного войска; заниматься им, держать его в дисциплине и поддерживать в нем полную преданность: вот в чем его первый долг и настоящая политика.
- Я не хочу, - говорил он мне, - хулить тех, кто несчастен; но старшая ветвь Бурбонов ничего не смыслит в военном деле: никогда она не умела ценить солдата и внушить ему любовь к себе. Это понятно в Карле Десятом, но его сыновья служили и были на войне; как же они остаются чужими вашему войску? Они воспитали герцога Бордосского в том же духе.
Я прибавил: - Вот, давая такое воспитание королевским детям, и произвели то, что они утратили корону. «Это было Богу угодно», - сказал он, чем и кончился разговор, о котором я сообщаю вам, чтобы показать особую любовь Императора к военной службе.
Объясняют также этот исключительный набор планами Императора относительно Кавказа. Без сомнения он им занимается, об этом я также слышал. Он хочет поехать туда на следующий год.
- Надо это кончить, - говорил он, - надо России начать пользоваться своей наилучшей провинцией.
Эта война стоит многих жертв и денег; в ней погибает каждый год, по крайней мере, триста офицеров. Меня обнадеживают, что, приняв надлежащие меры, следуя строго обдуманному плану, в пять лет можно достигнуть полного подчинения; но я должен сам посмотреть; за ошибки приходится платить кровью. И Кавказскую армию хотят увеличить.
С.-Петербург, 14 сентября 1836 г.
Я имею честь отправить вашему превосходительству номер с.-петербургской газеты, вышедшей вчера поутру. Подробности о досадном случае (полом ключицы близ города Чембара), приключившемся с Императором по дороге из Пензы в Тамбов, совершенно согласны с истиной.
«Из письма Николая Павловича к И. Ф. Паскевичу
Чембарь, 30-го августа 1836 г.
Ты уже узнал, любезный мой отец-командир, о причине, лишающей меня, к крайнему моему сожалению, возможности исполнить мою поездку к тебе. Полагая, что ты, верно, будешь беспокоиться о моем положении, спешу тебя уверить, что перелом ключицы мне никакой боли не производит; мучает же лишь одна тугая перевязка, но и к ней начинаю привыкать; впрочем, ни лихорадки, ни других каких-либо последствий от нашей «кувырк-коллегии» во мне не осталось, и так себя чувствую здоровым, что мог бы сейчас ехать далее, если б на беду мою не поступил в команду к Арендту, который толкует, что необходимо остаться на покое для совершенного сращения кости, которое дорогою могло бы расстроиться.
Сверх того, лишенный способа сесть на лошадь, не было бы мне возможности явиться пред войсками как следует и присутствовать при маневрах. Притом и срок сбору войск истек бы ранее, чем я бы мог поспеть; итак ничего бы мне не оставалось, как скрепясь сердцем, отказаться от смотров».
На самом деле нет ничего более серьёзного чем то, что передает газета. Императрица показывала своим приближенным очень длинные письма, которые Император мог написать. У него даже не было лихорадки.
Это неожиданное известие тотчас же распространилось среди всего общества с точностью и без преувеличений, так что не произошло никаких тревожных слухов. Печалясь о событии, поздравляли друг друга с тем, что оно могло бы быть серьёзным, но к счастью обошлось легко.
Я тотчас же засвидетельствовал графу Нессельроде чувства, возбужденные во мне этим неожиданным несчастьем и мою радость по поводу того, что не произошло чего-либо более значительного. Мы, граф Фикельмон (австрийский посланник) и я, просили засвидетельствовать Императрице по этому поводу наше глубокое почтение. Я имел честь ее видеть и говорил ей о почтительном участии, которое я принимал в ее беспокойстве.
Барон Барант к графу Моле (возглавлял кабинет министров Франции)
С.-Петербург, 1 октября 1836 г.
Император нашел возможным, раньше всякого ожидания, уехать из деревни, где его удержал печальный случай; он мог отправиться в дорогу 20 сентября и даже путешествует с довольно неблагоразумной быстротой. Он приехал позавчера без большого утомления в Царское Село; вероятно, он пробудет там около месяца, прежде чем устроится здесь на зиму.
Женитьба короля Оттона (22 сентября 1836 года на дочери герцога Ольденбургского, Амалии) вызвала весьма заметное чувство удовлетворения в С.-Петербургском кабинете. Герцог Ольденбургский, прежде чем ее устроить, писал Императору с просьбой совета, и лишь после его ответа брак был решен.
Барон Барант к графу Моле
С.-Петербург, 16 октября 1836 г.
Здоровье Императора не поправляется так быстро, как этого ожидали. После его приезда у него было два новых приступа тех мучительных колик, которые заставляли его страдать в такой степени в Чембаре. Доктора начинают бояться, нет ли у него воспаления печени. Это состояние слабости, эта боль, против которой его воля бессильна, огорчает и раздражает Императора; как говорят, он крайне нетерпелив, возмущается против болезни и лечения.
Однако надо подчиниться лечению и мерам предосторожности, которые в настоящее время, по-видимому, неизбежны.
Случай, происшедший несколько дней тому назад, должен был, особенно в том положении, в котором он находится, очень его раздражить. Возле одной из казарм офицер полка гвардейских гренадер, недовольный маневрированиями своего батальона, приказал ему взойти в казарму, чтобы несколько часов спустя выйти и возобновить дурно исполненные движения.
Один взвод не послушался команды и остался на месте. Вторичный приказ не сделал солдат более послушными: выступил вперед унтер-офицер, от лица всех, изложил некоторые жалобы против своего начальства и заявил, что взвод не двинется, если им не обещают справедливости. Одну минуту казалось, что весь батальон склонен принять участие в этом мятежном упорстве.
Тем не менее, полковник приказал схватить унтер-офицера и главных упрямцев; унтер-офицера приговорили к шести тысячам ударов палками, т. е. к смерти; он действительно умер во время исполнения наказания; двадцать или тридцать солдат, проведенные через строй, сосланы в Сибирь.
В этом событии не надо видеть какого-либо признака неудовольствия или независимости в русской армии: ничего общего и политического нельзя предполагать в этом отдельном случае неповиновения, который, несомненно, долгое время не будет иметь подражания.
В характере солдата и вообще русского крестьянина есть известная граница терпения, и раз через нее перейдя, они обнаруживают порыв отчаяния, который пренебрегает самой очевидной опасностью, идет против власти наилучшим образом вооруженной и в случае успеха производит самое дикое мщение.
Таким образом, должно служить правилом практической политики для правительства и для помещиков, для военачальников и для управляющих крепостными - не доводить людей до крайности, вовремя останавливаться в мерах строгости и насилия.
Полковник и офицеры этого полка, вероятно, не соблюли этого мудрого правила; надо полагать, что несколько времени спустя они также будут наказаны втихомолку какой-нибудь немилостью; но пока это будет, для поддержания дисциплины, подавление мятежа, в силу идей, господствующих в России, должно было быть слепо и безжалостно.
Чтобы покончить с этим, скажу, что общественное внимание нисколько не обратилось на это обстоятельство, и о нем почти не говорили; еще среди дипломатического корпуса я слышал кое-какие пересуды дня четыре или пять спустя, вообще же о нем и не знали.