Из депеш барона Проспера де Баранта отправленных к графу Моле (Луи-Матьё) (продолжение, 1836-1837 гг.)
С.-Петербург, 22 октября 1836 г.
Император (Николай Павлович) почти совсем поправился (здесь после падения в Чембаре), ездит верхом, присутствует на маневрах и смотрах, словом, возобновил свой обычный образ жизни. Он приезжал на два дня в Петербург и явился в театре, где быль встречен с энтузиазмом. Позавчера, после театра, он приехал совсем неожиданно к австрийскому посланнику, где собралось довольно большое общество.
Хотя он всегда оказывает чрезвычайную благосклонность графу Фикельмону (Карл Людвиг), но в данном случае он не помышлял о том, чтобы ее выразить, а просто хотел показаться среди дипломатического корпуса и высшего петербургского общества; он поехал бы ко всякому другому, у кого был бы прием в этот вечер.
Император был любезен и милостив со всеми. Два раза он довольно долго беседовал со мною. Говорили о незначительных вещах; но слово "Испания", случайно произнесенное в разговоре об искусствах, сразу перевело речь на политику. Он начал высказывать сожаление по поводу положения этой несчастной страны.
На мои слова, что нет надежды на исцеление и на исход ее страданий, Император отвечал: "Я склонен думать, что Дон Карлос (старший) даст порядок и покой этой бедной Испании". Я заметил, что подобное положение требует очень больших способностей от государя, предназначенного править и прекращать беспорядки.
"Он показал много постоянства, - сказал Император, - и конечно он более чем королева способен ко власти". На мое замечание, что необходимое условие для всякого человека, короля, генерала или министра, призываемого усмирить или подавить анархию, - не покровительствовать никакой партии, быть выше всех, править в общих интересах нации и власти, он сказал: "Я это хорошо понимаю; надлежит дать помилование в широких размерах, забыть прошлое и, главное, держать твердо свои обещания".
Затем, без всякого перехода, без всякого повода с моей стороны, он начал говорить: "Сколько мудрости и твердости высказал король (Людовик Филипп), противустав вмешательству и, сменив министерство, которое влекло его к тому. Европа ему много обязана; никогда он не представлял более блестящего доказательства своей мудрости и воли".
Затем он утверждал, что прежние министры, решившие и подготовившие эти меры без ведома короля, чрезвычайно виновны. На это я отвечал, что не знаю подробностей, что конечно общественными толками преувеличены и искажены действия людей в сущности преданных королю и рассудительных.
Тут он перешел к швейцарским делам, опять расхваливая, с некоторою даже горячностью, меры короля, действия его правительства, сказал, что он их одобряет и что послал приказание своему швейцарскому посланнику поддерживать их.
Вхожу в эти подробности не для того, чтобы уведомить вас о настоящем расположении С.-Петербургского кабинета (о нем вы уже знаете из моих предыдущих писем), но чтобы указать вам на совершенное изменение тона, каким Император говорил о нашем короле (Луи-Филипп I).
До сих пор в разговорах со мною было очевидно, что он решил совсем не говорить об нем; я видел, как он направлял беседу таким образом, чтобы речь шла об отвлеченных и общих предметах, избегая признавать, что правительство Франции - король Людовик-Филипп. Когда обстоятельства и ход речи, мною к тому направляемые, заставляли его сказать "король", он это делал неохотно и как бы насильно заставленный исполнить формальность.
Теперь он сам начинал легко и свободно. Конечно, он искал к тому случая. Полная сдержанность и вежливость, которых он последний год все время держался, избавили его в данном случае от всякого затруднения и противоречия и сделали перемену очень простою.
Однако я не вижу в этом какого-либо определённого намерения и нового направления. Речь Императора выражает его личное настроение, впечатление минуты, на него произведенное; говорит то, что он чувствует, для него скорее привычка и удовлетворение, чем политическое средство.
Граф Орлов (Алексей Федорович) вот уже 10 дней как возвратился из Лондона (куда он был послан от России поздравить королеву Викторию с восшествием на престол). Говорят, он очень доволен своей поездкой; его хорошо приняли и были, по-видимому, польщены желанием Императора поздравить королеву. Министерство и даже лорд Пальмерстон, как ему показалось, имеют гораздо меньше предрассудков относительно Россия, чем это предполагали; письма лорда Дарема произвели это счастливое действие.
Впрочем, по словам графа Орлова, опыт того, что произошло в эти последние 10 лет, т. е. бескорыстный образ действий России, начинает рассеивать народные предубеждения.
С.-Петербург, 6 ноября 1836 г.
Я имел честь быть приглашен на обед, а затем на вечер в Царском Селе. Император в настоящее время совершенно здоров; но он так мало привык к предосторожностям и заботам о себе, что два раза падал, и это могло бы быть опасно. Он совсем не хочет помнить, что у него рука на перевязи и движения ее несвободны, и что к нему не вернулись его обыкновенные силы.
Управление империей, предначертанные улучшения, предполагаемые работы были преимущественно предметами его бесед со мною. Он очень радуется успеху коммерческого благосостояния; довольно быстрому увеличению пошлин на предметы потребления, которые, по его словам, в 1835 году дали в доход 30 миллионов избытка перед предыдущим годом и вероятно в этом году дадут прибыли еще около 10 миллионов.
Говорил он мне также о Кавказе. Потому ли что ему поданы лучшие надежды или от того, что он находился этот раз в состоянии оптимистическом, но он утверждал, что через три года он умиротворить эти страны. В Москве он определял срок в 5 лет. Он продолжает выражать намерение поехать на Кавказ в следующем году.
Чувства свои относительно Польши он выражал почти также живо, как и прежде. "Фельдмаршал (здесь Паскевич) мне пишет, - сказал он,- что, наконец, там дела пошли лучше, что настроение умов совсем успокоилось, что промышленность оживляется и благосостояние возрождается". На мой вопрос, вернулся ли кто из эмигрантов с заявлениями покорности и просьбами о помиловании, он отвечал:
"Слава Богу, никто; это была бы покорность без искренности, от них нечего ждать чего-либо хорошего". Впрочем, затем он указал на некоторых поляков, которые по своем возвращении отличались благонадежным поведением и ревностью по служб.
С.-Петербург, 23 ноября 1836 г.
Я имею основание думать, что совсем не предполагают женитьбы наследного принца Баварского (Максимилиан II) на великой княжне Марии. Несколько месяцев тому назад Нессельроде (Карл Васильевич) случайно рассказывал мне, что в 1834 году, когда Император наводил справки по этому поводу, то добытые сведения не были благоприятны для молодого принца. Таким образом, по-моему, трудно, чтобы Император отказался от мнений раз вкоренившихся в него.
Нессельроде также слишком хорошо знает его с этой стороны, чтобы без всякого толка входить со мною в эти подробности (здесь предложение о браке с Виктором-Эммануилом). Получив ваше письмо, я говорил об этом с полной откровенностью, но как бы побуждаемый личным любопытством, с графом Лерхенфельдом, с которым у меня доверчивые отношения.
Он уверял, что не знает ничего подобного, что Баварский король (Людвиг I) и наследный принц оскорблены ответом, данным 2 года тому назад, что тогда Император ставил условия делающие брак почти невозможным, что он желал, чтобы молодые люди повидались и сговорились между собою, что таким образом наследный принц, приехав в Петербург, подвергался бы опасности публичного отказа, так как Европа знала про его искание.
Императрица (Александра Фёдоровна) на самом деле как-то сказала мне, что Император и она твердо решили не отдавать своих дочерей замуж иначе, как посмотревши на женихов и убедившись, что по своему характеру они способны дать им семейное счастье.
С.-Петербург, 1-го декабря 1836 г.
Смерть Карла X в продолжение нескольких дней занимала внимание петербургского двора и общества; но ничто, ни словом, ни делом, не обнаружило какого либо зложелательства по отношению к нашему правительству. Такого настроения нет среди общества; со стороны же лиц, по своему положению причастных двору или служащих, замечается некоторое старание не обидеть нас.
Назначен траур, но без лишней показности, а как исполнение политического этикета. В печатном приказе, данном по поводу этого траура, словам roi français предшествует слово "бывшего": так перевели слово "ex". Однако в извещении на французском языке, данном дипломатическому корпусу, стояло: "Его Величество король Карл X", без прибавки "Франции".
На следующий день по назначении траура был бал в Аничковом дворце, и на этот день черное было снято, как это обыкновенно делается при дворе, когда дело идет о собрании и каком либо развлечении; здесь вообще мало обращают внимания на траур.
Граф Нессельроде тотчас же по получении некоторых известий из писем венского посланника, сообщил их мне с поспешностью. Он прочел мне депешу князя Горчакова (Александр Михайлович), поверенного в делах, и копию с писем де Монбеля к князю Меттерниху, в которых он давал отчет о болезни и затем, о смерти Карла X. Нарочно дал он мне заметить, что венский двор не признавал за его королевским высочеством, герцогом Ангулемским, иного характера как "главы фамилии" и продолжал давать ему тот же титул, какой он носил прежде.
Он прославлял мудрость австрийского правительства, которое оставило герцога Бордосского (Генрих де Шамбор) под наблюдение герцога и герцогини Ангулемской, то есть на самом деле под управлением герцога Блакаса, вместо того чтобы оставить его в руках герцогини Беррийской, склонной к предприятиям, среди интриг этой части легитимной партии.
Это известие не умалило внимания к последствиям Страсбургского происшествия (попытка переворота Наполеона III). Среди лиц непричастных правительству и Императору, милосердие короля к главному виновнику и меры принятые по этому поводу служат предметами похвал. Не совсем таковы отношения Нессельроде и людей причастных политике.
Энергическое и строгое подавление такого тяжкого военного проступка кажется здесь, еще более чем где-либо в другой стране, почти непререкаемою необходимостью. Думают, что, так как самый главный виновник не будет находиться перед трибуналом (Наполеон III был выслан в Америку с денежным пособием), то судьи и король дадут второстепенным виновникам почти вынужденное помилование.
Я старался разъяснить, какая политическая выгода вытекала из полного принижения этого молодого и жалкого заговорщика, покидающего таким образом людей, для него рисковавших своей головой, отделяющего свою судьбу от них, униженно терпящего милосерда короля. Такого рода рассуждения не имеют здесь большой цены. Возможно догадываться, что это полное отожествление наполеоновской семьи с древними царскими фамилиями несколько оскорбляет Императора.
Нессельроде передал мне прилагаемое здесь извлечение из письма, писанного из Женевы русским поверенным; я поручил его благодарить. Он мне сказал, что это может быть в силу взаимности; он не сомневается, что если французская полиция добудет какие-нибудь сведения полезные для русского правительства, то графу Палену будет о том дано знать. Общественный порядок Европы, меры предосторожности против фанатиков и убийц - дело общее для всех правительств и всех честных людей.
С.-Петербург, 20 декабря 1836 г.
Лорд Лондондерри (?) отлично принят и уважен Императором. Он отличался храбростью, служа в русских войсках в 1812 году и здесь увидался с бывшими сослуживцами. О Франции и о короле он всегда отзывается хорошо.
... Граф Орлов, адъютант и почти друг Императора, человек, которому он, несомненно, более всех других доверяет, прожил недавно два месяца в Женеве. Он мне говорил, что, проезжая через Европу, он был изумлен спокойствием и почти беззаботностью, уже около года господствующими в умах. "Всем этим мы обязаны мудрости и твердости вашего короля", - прибавил он.
С.-Петербург, 29 декабря 1836 г.
Вот уже несколько дней, как говорят о перемене лиц, которая, по видимости, по крайней мере, будет иметь некоторую важность. 3 года тому назад, по смерти князя Кочубея (Виктор Павлович), Император был очень затруднен, чтобы найти ему преемника в должности председателя Государственного Совета. Покойный исполнял ее в высшей степени хорошо и сумел придать ей то значение, какое ей необходимо принадлежит, когда она занята человеком способным и почтенным.
Действительно, Государственный Совет имеет аналогию с тем, что был государственный совет во Франции при императорском правлении. Император Александр, в эпоху своего увлечения Наполеоном, дал этому учреждению форму и свойства настолько схожие, насколько позволяла великая разница между двумя странами.
Государственный Совет и департаменты, из которых он состоит, обыкновенно разбирают проекты министров и могут контролировать их управление. Так как Император никогда в нем не председательствует, а быстрота его ума (facilité d'esprit), склонность к деловитости, твердая решимость хорошо исполнять свои державные обязанности совершенно не позволяют ему вникать в подробности, в будничную подкладку вещей; так как он ограничивается тем, что дает общее направление, предначертает свои намерения и блюдет за их выполнением: то председатель Государственного Совета может сделаться, так сказать, главою администрации и первым лицом в государстве.
Прочили на это важное место генерала Васильчикова (Илларион Васильевич), одного из самых уважаемых лиц в Империи. Он отличался на войне без честолюбия и чванства, с искренним и серьёзным патриотизмом; во всяком важном случае его советы спрашиваются и выслушиваются; Император чрезвычайно его уважает.
Но он не ищет благосклонности царедворца, когда же находит полезным высказать свой совет или дать знать свое мнение, то считаете долгом идти к Императору и говорить с ним откровенно и серьёзно. Генерал Васильчиков не пожелал быть президентом совета; он заявил, что для занятия такого места надлежит иметь приобретенное опытом знание дел и управления, что одного здравого смысла недостаточно, что, будучи просто военным человеком он считает себя неспособным занимать такую высокую должность.
После такого отказа был назначен Новосильцев (Николай Николаевич). Его имя причастно дипломатическим воспоминаниям и великим событиям перед Тильзитским миром. Так как его считали принадлежащим к английской партии, то он потерял всякий кредит во время союза с Францией. После Венского конгресса (1815) Император Александр назначил его главным советником при своем брате Константине (Павлович) в Царстве Польском.
Новосильцев человек образованный, умный и тонкий, но трудно быть более чем он неосмотрительным. Его частная жизнь грязна, в денежных делах он крайне неразборчив, в его характере нет ничего возвышенного; приторно-вежливый до низости, он в то же время очень малонадежен. В Польше его ненавидят. Его упрекают в том, что он совсем не сумел предупредить революцию; но он, по-видимому, не без основания оправдывается "личными ошибками великого князя Константина Павловича".
Занятие Новосильцевым место председателя Государственного Совета сильно потеряло свое значение, и дело стоит так, что не может таким образом продолжаться; он сам это хорошо сознает и говорит об отставке, ссылаясь на свой преклонный возраст и плохое здоровье.
Император, говорят, колеблется в выборе ему преемника между двумя людьми, принадлежащими если не к противоположному, то, во всяком случае, к различному образу мыслей.
Один из них граф Строганов (Григорий Александрович). Он, так сказать, всю свою жизнь провел в дипломатических миссиях и, благодаря счастливым обстоятельствам возвысился. У него хороший характер, спокойные и изысканные манеры; многочисленные родственники его занимают хорошие придворные и правительственные места; его любят и уважают. Он умеренного образа мыслей; знает Европу, не имеет резко обозначенных политических привязанностей ни касательно внешних отношений, ни касательно внутреннего управления. Если его выберут, Государственный Совет будет иметь любимого и уважаемого председателя; но нет основания предполагать, что произойдет какое-нибудь изменение в ходе дел.
Так как графа Строганова только что назначили обер-шенком, то предполагают, что Император не имеет намерения назначить его председателем Совета.
Другой кандидат, назначение которого, как уверяют, с каждым днем приобретает все более вероятия - граф Татищев (Дмитрий Павлович), русский посланник в Вене, находящийся в отпуску несколько месяцев. Конечно, вы часто о нем слышали. Он по своим манерам и складу мыслей, по своим достоинствам и недостаткам, как бы не принадлежит настоящему времени. Дипломат и куртизан школы графов Маркова или Панина, каких мы видели во Франции лет 30 тому назад.
Зложелательный, презрительный, саркастичный, мало разговорчивый, полуграмотный, тем не менее положительного и тонкого ума, он не имеет искательной внешности, не знает усердной покорности и необходимости нравиться государю, которую проявляют представители нового поколения, но на самом деле он тоже куртизан.
Его фамилия одна из самых древних в России, но она немногочисленна; а так как он постоянно жил за границей, то у него мало знакомств, его даже мало знают; чрезмерная крайность его политических убеждений, как это всем известно, необычна для Петербурга.
Он держится так называемой русской политики, т. е. стоит за мысль отделиться насколько возможно от Западной Европы, избегать ее влияния, уклоняться от сношений с нею и заниматься исключительно внутренним развитием империи, стараясь дать ей цивилизацию самобытную, ничего не заимствуя из европейских идей.