Василий Белов отчасти – литературный Гаврилин, Валерий Гаврилин на семь лет моложе, таки это – музыкальный Белов, не очень похож, но слегка напоминает, - подобные тезисы повторены многими авторами.
«Новая фольклорная волна» в музыке 50-60-х и писатели-«деревенщики» переплетались венками полевых цветов. Великая эпоха взрастила и великую культуру, а вот вы, нынешние, ну-тка...
Белов к своим семидесяти годам те переплетения музыки и слова помнил плохо, но ему запало в сознание – обязан написать о безвременно, на шестидесятом году, ушедшем товарище; нескончаемую тему едва, по-обывательски, затронул... «Голос, рождённый под Вологдой». «Наш современник», № 9, 2004. В журнале же и покаялся: не надо было браться за незнакомую материю...
В январе 1999 года вечером слышу по вологодскому радио: не стало Гаврилина. Все оторопели – не может такого быть...
Летом позвонила первая гаврилинская преподавательница музыки - 1950-е годы - Томашевская. Рассказ Татьяны Дмитриевны я записал на видео – почти час. Просить поиграть на пианино не решился: показала свои пальцы пианистки, как у сельских доярок, были уже заметно изуродованы возрастным узелковым артритом...
Повествование Томашевской (видеозапись - в предыдущей публикации) незамедлительно опубликовал в «Профсоюзной газете». При записи не смущался и лаем хозяйкиной собачки Джои, важен был в первую очередь текст, с видеокамерой удобно: рассказ на карандаш наматывать не нужно... Сказал редактору Сергею Борисовичу Черепанову: «Есть благоприятная возможность обставить «Красный Север»: отраслевая газета первой назовёт Гаврилина великим русским композитором, и этого утверждения никто не посмеет оспаривать». Председатель обкома работников культуры Олег Павлович Кучко взял с полочки альбом с фотографиями профсоюзных активистов, отмеченных почётным знаком ВЦСПС: «Гляньте, у меня все ходы записаны. Татьяна Дмитриевна, в своё время – председатель местного комитета музыкальной школы № 1. Писать о ней повод – налицо!»
Публикацию разделили на два номера: в одном выглядело бы слишком много. Вот Татьяна Дмитриевна пробилась в вологодскую тюрьму – навестить мать своего ученика, Клавдию Михайловну. Обрыв на кульминации рассказа – неплохо...
Белов через пять лет после моей публикации написал в «Нашем современнике» (мне предварительно читнуть не дал), что муж Томашевской (Николай Дмитриевич Петушков) служил в госбезопасности, потому ей и разрешили свидание; мужа у неё в ту пору не было, а было стремление помочь талантливому ученику.
В первом варианте рукописи, который Белов давал мне читать, тюрьмы не упоминалось, но Василий Иванович не раз прибегал к подобной игре в прятки, не чурался догадок, порой опрометчивых. Об одной и говорить нельзя: просочись в журнал та выдумка, скандал был бы вселенский, – абзац я зачеркнул толстым плотницким карандашом, чтобы издалека было видно, и он не всплыл для читателя. Так и черкал наискось гомерически бессмысленные бухтины, за которые евреи подали бы в суд: наняли бы ученика музыкальной школы, лет семи от роду, и выиграли бы у семидесятилетнего славного русского писателя безоговорочно, и довольный мальчик получил бы на мороженое...
Томашевская по ходу дела упомянула Аду Шнитке, и Белов уточнил, мол, знаем-знаем, это дочь известного композитора; заглянул бы в компьютер (такой игрушкой он не владел), где написано, что дочерей у Альфреда Гарриевича не бывало, Ада – однофамилица. Я вычеркнул уточнение тем же красным цветом, ан, не послушался заносчивый автор, ошибку в журнал перенёс. Ещё и пенял, не называя имени: неизвестно, мол, на кого работаю... Теперь составился синодик ошибок (в следующей части), который пригодится к новому собранию сочинений Белова, с более трезвыми составителями, редакторами и комментаторами...
Я принёс газету Томашевской, спросил: «Как бы нам сделать, чтобы весь-то народ знал Гаврилина? У него звание – Народный артист РСФСР!» «Москва и Ленинград назвали его великим тридцать лет назад! Композиторы, музыковеды. Что ещё нужно? А чтобы весь народ – так не бывает в природе, не надо и стремиться... А как он играл на фортепьяно. На панихиде я стояла рядом с Петровым, и Андрей Павлович сказал, вот, мол, Москва и Ленинград, никто из нас не играл так, как наш друг Валерий... Я постаралась не упасть в обморок – Валерик мой ученик!»
Принёс макет книжки, Татьяна Дмитриевна попросила последние выражения изложить туманнее: «Может, мне показалось, что Петров должен был так сказать. Еле стояла на ногах. Не надо обижать других. Великолепная игра – необходимость для композитора. Сочинит виртуозную пьесу в голове, а руки не слушаются – куда это годится... Петров, имейте в виду, будь Валерик теперь жив, разрешил бы ради круглой даты один концерт в Питере да один в Вологде, вот вам и весь Андрей Павлович!»
Я оформил в рамку подаренное Томашевской фото Петрова с его автографом: дорогой, бесценной... Клей засох неравномерно, изображение покачнулось, герой неестественно задрал нос вверх. Петрова я и видел таким, сидя в филармонии на одном ряду, думал, может, дело в слабом зрении, но у клея были свои соображения. "Не надо исправлять! - с восторгом закричала Томашевская. - Андрей Павлович такой и есть!"
Я понимал, что вдове композитора предстоит участь собирать воспоминания о Гаврилине, надеялся помочь ей. Рассказы вологжан переписал с видеоплёнки, чувствовал, что в большой книге, которую задумала Гаврилина, они потеряются, составительнице вольно будет выкинуть любой из них, сократить, поправить. Когда-то выйдет та книга, а моя брошюрка готова, осталось вписать посвящение – Наталии Евгеньевне Гаврилиной, она и порадуется… Рисунка лавровой веточки – подчеркнуть надпись – компьютерщик не нашёл...
«Зачем ты посвятил свою брошюрку этой чёрной бабе?!» – при случае гневно вскричал Василий Иванович Белов, имея в виду Гаврилину. Я возразил твёрдо: «Радеет о памяти ушедшего, так-то дай бог каждой...» – «Маска!..» Прикидываю: да и на Белове - маска, с виду у них с Гаврилиной – лён не делён…
Компьютерщику не нравилось разбирать машинописный текст, в газете, мол, всё яснее выглядит, я порадовался этой подсказке: воспоминания о Гаврилине отвёз в Сокол (все герои связаны с этим городом), они печатались во многих номерах «Сокольской правды». Публикации принесли пользу, попались на глаза сестре Гаврилина, Тамаре Александровне, жила в полутора кварталах от редакции газеты. Я предполагал наличие сестры или другой родни, но до того поиски не приносили успеха…
Во время Первого гаврилинского фестиваля в ноябре-декабре 1999 года я записал на видеоплёнку выступления ректора питерской консерватории, главного дирижёра академической капеллы (имя Глинки питерскими кураторами культуры было уже выкинуто из названия) Владислава Александровича Чернушенко, соавтора Гаврилина – поэтессы Альбины Александровны Шульгиной, вдовы композитора – Наталии Евгеньевны Гаврилиной (беседа с нею в Вологде, встречи с общественностью в Кадникове, в Кубенском – три часа). Записи отдал по музеям, копии плёнок – Томашевской.
Одна из фотографий в гостиной Татьяны Дмитриевны была попорчена ножницами; пока хозяйка уходила на кухню за чаем, я распатронил рамку: за фотографией таилась другая – Гаврилин времён консерватории. Томашевская вернулась из кухни, восхитилась: искала потаённую пропажу много лет.
Со временем вся стена над пианино была заполнена компьютерными копиями старых фотографий, прикрепил лакированную в тон пианино дощечку, вешать на ниточках, чтобы не колотить гвоздей. Летом я ходил в брезентовой куртке, выгоревшей добела, не во всякую контору пускали в таком виде, зато всегда в карманах были гвозди, шурупы, шило, отвёртка. Минута, и осколком ножовки по металлу пропилил на косяке канавку для телевизорной антенны, можно стало закрывать дверь в комнату из прихожей, чтобы хозяйкина собачка Джоя не врывалась во время записи.
1999 год, видеозапись, плёнка - полтора часа, компьютер, вражина, теперь не принял для просмотра. Рассказывает Наталия Евгеньевна Гаврилина:
«Я кончала Ленинградский Государственный университет, по распределению поехала в город Бологое, в железнодорожную школу, проработала три года, вернулась в Ленинград. Благодаря своей соседке, которая работала в музыкальной десятилетке при консерватории, устроилась на работу воспитателем в интернат при школе, где и учился Валерий Гаврилин.
В первый же день своей работы я с ним познакомилась. Мне сказали, что он заведует стенной печатью, а меня как воспитателя прикрепили к этой работе. И когда я спросила, как он выглядит, как его найти, один из его товарищей сказал: «А! Великий!» Видимо, у него было такое прозвище. И я в этот же день его увидела. Невысокого роста, семнадцатилетний юноша, вихрастый, в очках, очень сосредоточенный. Когда я с ним заговорила о стенной печати, поначалу он отказался, а потом мы дружно работали. Я знакомилась с воспитанниками интерната, и стало ясно, что это один из талантливых учеников. Директор школы, которая преподавала в старших классах гармонию, поручала иногда вести эти уроки Валерию, вместо себя. В решении задач по гармонии ему почти не было равных, многие обращались к нему за помощью. В первые месяцы моей работы он стал проявлять повышенное внимание ко мне и своего интереса не скрывал. Часто прибегал в дежурку воспитателей, если меня не было, спрашивал: «А где Наталья Евгеньевна? Когда она придёт?» Если я заболевала, звонил ко мне домой, узнавал, как моё здоровье и тому подобное. Чтобы связать с ним свою судьбу, и мыслей таких не было.
Я относилась к этому нормально, потому что работала в старших классах, видела, что мальчики проявляют ко мне интерес. Когда он поступил в консерваторию, в конце первого курса мы решили пожениться. Это был 1959 год, июнь. Мама моя, Ольга Яковлевна, была режиссёром. Жизнь в интернате была довольно трудная, они часто недоедали, и я старшеклассников вместе с ним приглашала несколько раз к себе домой просто покормить как следует. Готовила то, что они там не имели. Мама познакомилась с Валерием, у них зашёл творческий разговор. Она ему сказала: «Можешь свою музыку у меня попробовать». Свела его с некоторыми руководителями художественной самодеятельности, и он стал писать музыку к балету «Клоп». Тогда он говорил, понял, что своим трудом может зарабатывать. Платили мало, но была гордость, что уже может заработать.
Когда Валерий жил в интернате, друзьями его были одноклассники Вадим Горелик, ныне директор С.-Петербургской детской филармонии, и Виктор Никитин, он до сих пор работает в школе (заканчивал как дирижёр-хоровик) педагогом, у него много методических разработок, много книг на темы преподавания музыки в школе. Очень дружен был с композитором Геннадием Беловым. <…> <большие друзья были москвичи: Юрий Иванович Селивёрстов, выдающийся художник, огромное число его работ находится в кабинете у Валерия Александровича, и Владимир Иванович Хвостин, музыкант, прекрасный пианист, аккомпаниатор Зары Александровны Долухановой. <…> К сожалению, жизнь распорядилась так, что и тот, и другой ушли из жизни очень рано: Владимир Иванович – 45, Юрий Иванович – 49 лет. Но самая глубокая творческая дружба у Валерия Александровича была, конечно, с Георгием Васильевичем Свиридовым. Обычными словами не скажешь, какие это были отношения. Они не часто виделись, но когда виделись, часами говорили друг с другом. О чём, это осталось между ними двоими. Валерий Александрович писал Георгию Васильевичу письма, Георгий Васильевич писал Валерию Александровичу. Валерий, не учась у него как у педагога, считал его своим учителем и старшим другом, и Георгий Васильевич исключительно относился к Валерию. У него никогда не присутствовало ни тени зависти, об этом даже говорить не приходится, он с первых шагов поддерживал Валерия в творчестве, давал самые высокие оценки и «Русской тетради», и песне «Два брата», не говоря уже о «Перезвонах». Конечно, потеря Георгия Васильевича была совершенно ужасна. Когда его не стало (январь 1998 года), Валерий сказал: «Для меня всё кончено». И через год он тоже ушёл из жизни. <…>
– Вы были знакомы с учителями Валерия Александровича, в частности, с Феодосием Антоновичем Рубцовым. Известно, что Орест Александрович Евлахов в своё время дал неадекватную оценку Валерию Александровичу. В чем суть конфликта, он не говорил? (В публикации своих дневников в 2014 году Н. Е. Гаврилина развернёт суть дела в драму с попыткой самоубийства... – А.А.) Вы сказали, что тяжело пережил...
– Да, очень. После такой оценки, что не принято сочинение, считал, что его композиторская деятельность кончена, значит, он ни на что не способен. Если профессор говорит, что это никуда не годится... <…> понял, что заниматься у Евлахова больше не может и ушёл...<…>
– Все считали, что недописанного, неопубликованного у Валерия Александровича гораздо больше.
– Давно уже говорили, что Валерий редко выпускает свои произведения, пишет «в стол». И сложилось впечатление, что таких произведений у него очень много. <…> Валерий Александрович не записывал (!) всё на бумагу до тех пор, пока не считал, что произведение полностью закончено. За три дня до смерти он нам с Александром Аркадьевичем Белинским играл вальс, как он называл, «рубцовский». <…> Мы были в восторге. Он этого не любил, чтобы я вмешивалась в его творческий процесс. Тут я всё-таки решилась. Через день спросила: «Валерий! А ты записал этот вальс?» На что он мне ответил: «Там ещё надо доработать финал». Всё! И он его не записал, и с этим он умер <…>
– Я в газетах вычитал, что на столе осталось некое сочинение о событиях 93-го года в Москве, что он переживал это трудно...
– Не было на столе этого произведения! Это произведение опять же было у него в голове. Он говорил, должно называться «Погибельные зори», о событиях 93-го года. И он хотел закончить его к 98-му году, но не получилось... В последние годы он очень болел, иногда вставал и не мог сесть за рояль, физическое состояние не позволяло. Задумано такое произведение было, сочинено наполовину, но наполовину... Он мне сказал: «Выпиши все стихи, посвящённые 93-му году». Я выписала из газет «Завтра», «Советская Россия» и там, где такие стихи печатались; у него была целая подборка. Он работал, но опять же это всё ушло с ним вместе...
– Значит, я близок к истине, что он тяжело переживал эти события...
– Да, очень. Очень, очень тяжело. Я могу сказать, что не только 93-й год, а вообще всё, что стало происходить со страной, начиная с перестройки, он очень тяжело переживал, это всё ложилось на его сердце, воспринимал он это очень остро, болезненно. И когда ему говорили: «Валерий! Что ты так переживаешь! Ведь ты же всё равно ничего изменить не можешь, надо как-то абстрагироваться, какую-то защиту себе...», он говорил: «Вы что? С ума сошли? Если я буду абстрагироваться и защищаться от этого, какую музыку тогда я буду писать?!» И то, что он говорил в последнем интервью, что когда народ заболевает, то сердце рвётся на части и душа рвётся на куски, так это так с ним и случилось. Оно разорвалось на части. Я думаю, что если бы этого не случилось со страной, он прожил бы и побольше...
– Его морально поддерживали наши самые известные деятели литературы, искусства: Белов, Распутин, Свиридов.
– Духовная близость у него была и с Валентином Григорьевичем Распутиным, и с Василием Ивановичем Беловым, и с Сергеем Павловичем Залыгиным, и с Валерием Николаевичем Ганичевым. Это люди-единомышленники, это его поддерживало. Он очень высоко расценивал литературу Распутина, Белова, Астафьева (первого, можно сказать, периода), эти сочинения его поддерживали душевно, в них он черпал силу. И, конечно, Василий Макарович Шукшин. Читал много новых произведений в «Нашем современнике», подписывался на этот журнал много лет, прочитывал от корки до корки. Там он впервые познакомился с Михаилом Ворфоломеевым, «Куст шиповника», «Светлая суббота». Настолько он был пленён этими произведениями, что предлагал Александру Аркадьевичу Белинскому написать оперу, но тот сказал, что «это не моё».
А вообще круг его чтения был огромен. <…> Когда появились «Целуются зори», он влюбился в это произведение Василия Ивановича Белова. Нигде не могли достать, и когда приехали в Опочку, там часто отдыхали летом, нашли в библиотеке. Он сказал: «Всё! Переписываем!» Нас взял на удочку: я сидела переписывала, сын сидел переписывал, и всего одна страничка переписана Валерием Александровичем. Этот рукописный экземпляр у нас хранится.
– Что из детства любил вспоминать Валерий Александрович?
– Ой, очень многое вспоминал в разное время. Kaк по деревне бегал. С колесом. Какие игрушки себе делал. Как ходил на речку, которая казалась ему такой глубокой, широкой. Вспоминал, как в детском доме работали, дрова кололи, как валенки им чинили, а то и сами, чтобы можно было ходить. Чаще всего вспоминал Кубенское озеро, воду, которая так его волновала, казавшийся идущим белый пароход. Часто вспоминал, как ездили с мамой в Вологду на санях, как с крестной ходил на сенокос, как в войну ходили люди на базар, покупали свечки, растапливали и что-то жарили на сковородках.
Мне он по случаю рассказывал, а воспоминания жили в нём всё время, никогда от него не уходили, и последнее время из-за того, что не мог часто ездить, он говорил: «У меня мало впечатлений, я живу только детством, мне надо пополнять эти впечатления. Надо съездить во Владимир, в Суздаль, по всем этим русским городам, где ещё не был».
Он ездил по Волге, это был целый фестиваль, выезжали ленинградские композиторы, артисты, от Казани до Саратова. <…> Была очень интересная поездка в Ташкент и по Узбекистану: Коканд, Наманган, Фергана. Были большие гастроли по Латвии, в Ригу мы несколько раз приезжали. Очень интересная была поездка на «Донскую весну», в Ростов-на-Дону, оттуда проехали в Полтаву, где были гастроли. Были в Ярославле.
– Несчастье с матерью Валерий Александрович старался обходить в разговорах? Вы не можете прояснить что-нибудь?
– Она была директором детского дома (Кубеноозерский район, село Воздвиженье, ныне в составе Вологодского района – А.А.) Кому-то она не угодила, то ли что, но пошёл донос, что колоссальная, мол, растрата. Когда хотят, найдут. Времена были суровые, не то, что сейчас, можно миллионы красть, и всё ничего. <…>
За Галей (9 лет - А.А.) приехала из Куйбышева сестра матери Мария Михайловна, сказала, что «двоих взять не могу». А Валерия (12 лет - А.А.) крестная мама Асколиада Алексеевна устроила в детский дом, где директором была подруга Клавдии Михайловны Анна Харлампиевна Романова.
Клавдия Михайловна очень всё это больно переживала, старалась никогда не говорить, и Валерию мало говорила. Единственное, что ему сказала: «Вот, посмотри, судимость снята». Документов у нас по этому поводу нет.
– Это не повлияло ли на судьбу Валерия Александровича в том смысле, что мать могла представлять его в качестве кого-то другого, не той профессии, кем он в конце концов стал?
– Возможно, потому что тяга к музыке у Валерия Александровича была с самых ранних лет. Он молил маму, чтобы она купила ему гармонь, а она относилась к этому по-другому: она представительница интеллигенции, а он будет деревенским инструментом заниматься! Он очень расстраивался, а она так и не купила ему гармошку. Когда Татьяна Дмитриевна Томашевская приходила в тюрьму получить её разрешение, и там Клавдия Михайловна не хотела, чтобы он стал музыкантом. «Это не профессия, пусть он лучше будет ветеринаром, кем-то ещё!» Возможно, если бы он был с мамой... Я думаю, он всё равно стал бы музыкантом, потому что настолько сильно это было в нём, что пусть это было бы позже, не стал бы профессиональным музыкантом, всё равно бы к этому пришёл, это было сильнее всего, это влечение. Так сложилась судьба, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. И на его пути оказалась Татьяна Дмитриевна, такой чуткий человек, и его стезя пошла в самую лучшую музыкальную школу Ленинграда. Не каждая девушка в её возрасте решилась бы пойти в тюрьму, настаивать, доказывать. Надо было иметь характер: раз она видит талант, она должна дать ему дорогу. Только талантливый человек мог такое сделать, с такой душой, как у Татьяны Дмитриевны! <…>
Мне хочется сказать, что в Вологду Валерий Александрович всегда ехал с большой охотой, с волнением. Как на встречу с любимым человеком. Любил красоту города. Мы ходили по берегу реки Вологды на закате, когда кресты церквей отражениями своими упираются в противоположный берег. Ездили в Кириллов, всю ночь провели на палубе, чтобы не пропустить восход, и когда в лучах солнца стали обрисовываться силуэты церквей, зрелище было восхитительное. Никогда этого путешествия забыть нельзя. Плыли по Кубенскому озеру. Бывали в Спасо-Прилуцком монастыре, на могиле Батюшкова, были в музее Батюшкова. Всё это было для Валерия важно и памятно.
– Нынешний фестиваль (речь о 1999 годе - А.А.), по-моему, великолепен и по размаху, и по исполнению.
– Организован фестиваль блестяще. Всё сделано с любовью, с добрым отношением, имя Валерия Александровича присвоено филармонии. В наше время всё это очень трудно, все препятствия были преодолены, всё сделано на высшем уровне. Можно только удивляться и благодарить людей, которые принимали участие... (Видеозапись. 1999, декабрь).
Каждый раз Татьяна Дмитриевна угощала чаем с шоколадными конфетами и держала речь – по часу и дольше. Снимать всё время невозможно, иные рассказы я хранил в голове, словно кассеты на полочке.
Про детский дом, про встречу с Клавдией Михайловной в тюрьме – записал. Выступает Томашевская в музее Римского-Корсакова, меня и близко не было. Копают картошку на даче Гаврилиных: солист Метрополитен-опера, родом краснодарец, Владимир Николаевич Чернов носит мешки, Владимир Иванович Хвостин – аккомпаниатор Зары Александровны Долухановой – ничего не делает; Чернов уехал в Нью-Йорк, Хвостин умер, ничего и не ел, когда все угощались после упражнений в огороде, болезнь такая... Пишут с Николаем Дмитриевичем Петушковым письмо Хрущёву: в результате переехали из Заречья на улицу Мохова, в филармонии началось движение жилплощади. Эти притчи помню. Петушков – бас, до филармонии служил в КГБ, на погонах большие звёзды. Нашлась ветхая серая программка: 1969 год, «Севильский цирюльник», Фигаро – Геннадий Иванович Соболев, дон Базилио – Николай Дмитриевич Петушков.
Наконец, я начал вставлять реплики: здесь, согласно прочитанному и предыдущим монологам, должно быть немножко не так.
«Ради интереса к музыке Валерика держать в голове столько информации! Так вы книгу о нём пишете?» – сообразила Томашевская. Я отделался легко: нет, не пишу. Воспоминания современников – работа простая: ни с кем не спорь, записывай слово в слово, мутная вода со временем отстоится. Серьёзная книга: всех до единого вывести на чистую воду, своего лица не потерять – это полжизни…
«Василий Иванович Белов не пишет ли?» – «Шут его знает, к нему, к ёжику, не подкопаешься, себе на уме, я и не знаком с ним вот так, как с вами!» – «Нет, вы чересчур много знаете! Нормальному человеку столько зачем? И так жизнь трудная. Станем Наталию Евгеньевну от вас охранять! Чтобы никаких с нею разговоров!» – объявила вскоре на полном серьёзе Томашевская. Я не погружался в раздумия, чья это инициатива: понятно, что Гаврилиной, она была не столь открыта и простодушно приветлива, как Татьяна Дмитриевна, установила рамки воспоминаний и для Томашевской; меня и такое общение радовало. Однажды прихожу, не успел присесть, из другой комнаты входит Наталия Евгеньевна, объявляет, что спешит на встречу с губернатором. После дождя асфальт был грязноватый, она в босоножках. Про такси не вспомнили, сели на троллейбус, около улицы Мира выскочили, Гаврилина пошла в Белый дом, к губернатору Вячеславу Евгеньевичу Позгалёву, я обернулся на магазин "Дом книги": в дверях стоял Шевцов. Директор гаврилинского фестиваля Виктор Александрович Шевцов всё время изумлялся, как я сумел найти общий язык и с Томашевской, и особенно – с Гаврилиной.
Татьяна Дмитриевна продолжила, посмеиваясь: «Картинку в рамочке вы Наталии Евгеньевне подарили, церковка вологодская, в названиях не разбираюсь. В сумочку она положила. По этой картинке – на обороте посвящение – только и определили пропажу. Она оставила сумку в ресторане после банкета...»
Посмеялись, оказывается, и от меня бывает польза; я напомнил, как от приглашения Татьяны Дмитриевны на банкет отказался убедительно: не пригубляю много лет. Хотя поглазеть стоило бы. Несколько раз держал в руках, и всякий раз из рук поспешно выхватывали фотографию: ошеломлённые приёмом хитрых вологжан – господу богу прикурить поднесут, – восторженные питерские корифеи музыки (с некоторыми – Эдуард Анатольевич Хиль, Станислав Константинович Горковенко – успел побеседовать, острословы замечательные) стоят, в ногах у них (по старинной моде фотографов – занять смыслом всю площадь) лежит на боку радостный белоусый – швед выборгский по происхождению – заместитель вологодского губернатора Иван Анатольевич Поздняков...
Старушка из соседнего подъезда спросила НН: «Саша на улицу не выходит, помер, что ли? Никогда не видим, сидим на лавочке...» – «Некогда выходить. Книгу пишет. Про композитора Гаврилина...» Подумалось: нужен бабушке какой-то композитор...
«Про Валерку, что ли? – это была Елизавета Васильевна Лукичева, она в своё время работала в облисполкоме, из Кубеноозерья к ней привозила бухгалтерские отчёты директор дошкольного детского дома Клавдия Михайловна Гаврилина. – Копа ко мне ходит каждый день, знает всё про него!»
Инспектор областного отдела народного образования Елена Васильевна Копышева в одни и те же годы приговаривала: «Молодец! Хороший мальчик!» и трепала за волосы Гаврилина – в Перхурьеве, Рубцова – в Никольском; меж ними было три года разницы, друг про друга сочинители пока не слыхали...
«Копу» сразу же вызвонили по телефону. «Что – что восемьдесят лет. Мне тоже – восемьдесят!» – сказала Елизавета Васильевна, и вскоре Елена Васильевна приехала с улицы Горького, от магазина «Восток», пришла к Лукичевой, низким суровым – инспекторским – голосом всё доложила на магнитофон.
Видеоплёнки я запускал через телевизор с громкостью достаточной, чтобы беседы слышал магнитофон, и целые дни в квартире разговаривали: Томашевская, Гаврилина, Шульгина, Копышева, ректор консерватории Чернушенко. Самое трудное – решиться на сокращения речевого мусора, иначе прозвучавший рассказ на бумаге выглядит смешно, таковы различия устной и письменной стихий.
Копышева расстроилась: «Шутов, бывший начальник ОБЛОНО, почитал мои россказни, с пятого на десятое, никакого порядка, логики. Ну, Елена, говорит... Неужели нельзя переписать поблагороднее? Знала бы, что не станете исправлять, ничего бы и не сказала. Забыла, и всё...»
Тут-то я и вывел разговор на любимую её тему – пусть опровергнет Томашевскую. У Томашевской дебет с кредитом сходился не во всяком рассказе, и здесь Копышева, выходит, права: отправлять семиклассника Гаврилина в фабрично-заводское обучение – расписаться в педагогической несостоятельности – никто не спешил.
Татьяна Дмитриевна отмечала, что пошла в тюрьму за ответом матери ученика после приезда доцента Ленинградской консерватории Ивана Михайловича Белоземцева, которому при необходимости не заржавело бы позвонить и в детский дом, и в ОБЛОНО: работяг много и без этого парня, а он пригодится в Ленинграде. Имя высокого гостя впечатлило даже начальника вологодской тюрьмы, решительный шлепок ладони по столу заставил узницу Гаврилину согласиться с преподавательницей: пусть сын едет в Питер, пусть становится музыкантом... "Может, Валерика будет знать вся Россия!" - воскликнула Томашевская. Начальник тюрьмы развёл руками: в таком случае и о присутствующих не забудут...
Заканчивалась весна 1953 года. Всех волновали не экзамены, все чувствовали, что закончилась эпоха, не знали, какие времена грядут за нею... Доцент консерватории Белоземцев прибыл в Вологодское музыкальное училище на должность председателя государственной комиссии; директор училища Илья Григорьевич Гинецинский пригласил Томашевскую, улучили момент, питерскому вершителю судеб представили тринадцатилетнего Гаврилина, который заинтересовал и тем, что решил показывать сочинение сам, поскольку-де разобраться в чужих нотах умеет не каждый доцент...
Спустя пять лет второкурсник консерватории не поверил и доценту Евлахову, который сгущал краски – «Немецкая тетрадь» никуда не годится – ради пользы дела, не подозревая, что ученик решит... выброситься с балкона дома на Фонтанке; ту притчу судьба сочинила, используя сложную инструментовку...
Иван Михайлович Белоземцев умер в 1980 году, успел порадоваться, что по его совету Гаврилина, ученика необычного, направили в Ленинград – в царство и русской, и вселенской музыки...
«Валерий вспомнил своего старого учителя фортепиано – Белоземцева. Повернувшись к роялю, он проиграл несколько тактов Баха и сказал: «Можно учить так: вот здесь крещендо, а здесь другой палец... А Белоземцев говорил мне: вот здесь стекает слеза у Богородицы... Тяжёлая слеза скатывается вниз...» Яков Бутовский. «Этот удивительный Гаврилин». С.-Пб, «Нева», 2002.
«Питер имеет необыкновенное свойство оскорбить в человеке всё святое и заставить в нём выйти наружу всё сокровенное. Только в Питере человек может узнать себя – человек он, получеловек или скотина: если будет страдать в нём – человек, если Питер полюбится ему – будет или богат, или действительным статским советником». В. Г. Белинский – В. П. Боткину. 1839. Сентенцию великого критика я взял эпиграфом к своему повествованию про Гаврилина. Не знаю лишь, звание Народного артиста республики равно статскому советнику или надо брать выше, мол, соответствует чину действительного тайного советника...
В июне (18.6. – написано в автобиографии) 1953-го, Клавдия Михайловна была освобождена по амнистии, поспешила в родные места, на Волгу, в Куйбышев (теперь снова – Самара), к сестре-учительнице Марии (награждённой орденом Ленина), у которой третий год жила дочь Галя; увидеть сына не пыталась, понимая: у него в разгаре экзамены, нервы тоже – кипяток...
Я звонил по совету бывшего прокурора области в некое место, где знают-де всё. Увы, дела Гаврилиной нет, обвинительного приговора нет: после определённого срока, определённого возраста осуждённого бумаги не хранят. Прокурор покачал головой: темнят. Подчеркнул на всякий случай: хозяйственно-бытовые неурядицы совсем другая статья, не может быть и речи о "незаконных сталинских репрессиях". Перечеркнуть мифы - напрасный труд: никакие комментаторы в глаза не видели приговора, но галдят все именно так: "репрессии"...
«Ну, вы очень глубоко роете! – сказала Татьяна Дмитриевна Томашевская. – Вы на подозрении. В областной библиотеке у меня свой человек – Эмма Аристарховна. Столько берёте книг по музыке – десятки. Не вы лично, у вас и формуляра нет, ваш человек. Знаете, о ком говорю. Замаскировались. Наталия Евгеньевна обеспокоена. Гаврилину не дают покою и на том свете. Всё роют-роют, всё пишут-пишут – ерунду, бессмыслицу. Невозможно читать! Наталия Евгеньевна из Питера звонила, из себя выходила, я думала – телефон разобьёт. Будем её от вас охранять!.. Пока давайте чай пить с шоколадными конфетами, если вы не Сергей Виноградов из Череповца...»
Через день Гаврилина приехала из Питера, в филармонии подходят обе к кабинету Шевцова, подаю свою брошюрку воспоминаний о Гаврилине тех людей, кто знал его с детства. Наталия Евгеньевна глянула на обложку, уловила суть дела, подпрыгнула, радостно бросилась на шею; Татьяна Дмитриевна удивилась весьма.
Минуло десяток лет после путешествия из Вологды в Ленинград, из детского дома в интернат музыкальной школы.
Гаврилин завёл своё семейство, заканчивал консерваторию. Шла весна 1964 года, богатого переворотами, хотелось гулять, удивляться, что во дворах домов, где живали герои Достоевского, ещё лежит снег... Дипломная работа Гаврилина о Соловьёве-Седом была готова; Василия Павловича тем временем с ключевого поста главы ленинградского музыкального сообщества оттирали на обочину, подспудную работу вели неугомонные сторонники «оттепели», фронтменом западников (в XIX веке их именовали немецкой партией) был скромный в обыденности Дмитрий Дмитриевич Шостакович. На месте Рубцова и Гаврилина оборотистые профессор и студент не стали бы менять тему, заменили бы героя, вписали бы обер-мейстерзингером молоденького Андрея Павловича Петрова: и у него немало популярных песен. Петров вскоре займёт место Соловьёва-Седого и – пропишет русофилам ижицу...
Дипломная работа под руководством Феодосия Антоновича Рубцова получила оценку «отлично», и «музыковеда, преподавателя музыкально-теоретических дисциплин» Гаврилина распределили на работу в Киргизскую ССР, в город Ош...
Домашний совет решил, что поначалу Валерий поедет один, без жены и четырёхлетнего сына; работала же Наталия Евгеньевна три года в Бологом в железнодорожной школе после окончания университета. «Песня ничего, хорошая, – отвечал Гаврилин. – Но в ней немало восточного». Такой отзыв однажды он получил, заказчикам с виду показался корейцем.
Однако, в солнечной Киргизии он погибнет как композитор в чужеродной звучащей среде, сопьётся, не имея над собою решительного руководства хозяйки дома Наталии Евгеньевны и профессора Рубцова...
Все замерли. Тихий ангел пролетел: надо ждать чего-либо сверхъестественного... Раздался звонок телефона.
«Наташа! Скажите, пожалуйста, не мог бы Валерий сдать экзамены по композиции экстерном? А «Немецкая тетрадь» стала бы дипломной...» – вспоминала Наталия Евгеньевна.
Голос судьбы композиторы отдают группе медных инструментов, тут зав кафедрой профессор Орест Александрович Евлахов пропищал, как пастушья дудочка, скликающая стадо ко дворам... Жизнь повернулась светлой стороной, – все замерли, не в силах поверить голосу провидения.
Заимев чин композитора, можно поступать хоть к Шостаковичу, в аспирантуру, ради него, в основном, и учреждённую, – работа по распределению в солнечной Киргизии отпадёт.
В аспирантуру Гаврилин попросился не к «пипиндипельному» (необъяснимое словечко домашнего обихода) Шостаковичу, а к прямому, суровому Евлахову, восхищаясь Орестом Александровичем и его звонком: давай, мол, возвращайся, – переступить через обиду в интересах дела – ученичок-то Гаврилин редкостный – был бы способен не всякий. В аспирантуру к Евлахову он один и пошёл. Прочие аспиранты определились к Шостаковичу: получить звание ученика Шостаковича – больше ничего и не надо, жизнь удалась!
Имеющие вкус к интригам были ошарашены: Гаврилин опять плывёт против течения, мастера педагогики Евлахова предпочёл гроссмейстеру закулисной борьбы Шостаковичу! А каково Евлахову, по сути изображённому противовесом Шостаковичу? Евлахов – ученик Дмитрия Дмитриевича, но при том он видел, что за два года из гадкого утёнка Гаврилина вырос взрослый белый лебедь; грехом было бы умыть руки, промолчать, хотя последние годы строптивый перебежчик учился на другом отделении факультета...
Многие известные ленинградцы, в том числе Шостакович, Свиридов, перебрались в Москву. К царю близко – к смерти близко, увы, главные фигуры обречены жить в главном городе, без них музыкальный Ленинград на глазах превращался в Скотопригоньевск.
«Не знаю, как и назвать этот город, наиболее пропитанный Злом <…>Ленинград – эта Северная Одесса», – писал на склоне лет Свиридов.
Г.В. Свиридов. «Музыка как судьба», М., «Молодая гвардия», 2002.
Здесь пора приоткрыть частицы истинных отношений Гаврилина, Евлахова, Шостаковича...
«Наталия Евгеньевна вспоминает: «Евлахов пригрозил, что будет вынужден поставить ему двойку, если он не сочинит что-то вокальное. Валерий стал лихорадочно искать тексты – ничего не нравилось, и в конце концов он схватился за Генриха Гейне [21, 60]. «Сам не заметил, как увлёкся, – рассказывает автор о первом цикле. – Принёс профессору. Тот сказал: поразительно, но это ещё хуже, чем... Тут он назвал (Тихона Николаевича Хренникова – А.А.) известного композитора, которого в те годы не ставил ни во что. <…> » [19, 128].
В тот день, когда Евлахов не оценил, не понял и не принял «Немецкую тетрадь», мир для Гаврилина перевернулся – случилось нечто страшное, непостижимое. Наталия Евгеньевна описывает в своём дневнике последующие горькие события: «Пришёл домой – лица на нём нет. «Что случилось?» – «Орест сказал, что это ещё хуже, чем у Хренникова». <…> Неприятие этого сочинения Евлаховым было для него убийственным – значит, таланта у него нет, он не композитор, теперь всё кончено. <…>
Слышу, хлопнула балконная дверь. Вхожу из кухни в комнату и вижу: Валерий переваливается через перила балкона. Мчусь на балкон и хватаю его за полы плаща, благо Бог силой меня не обидел, удерживаю его и тащу обратно. Как мне это удалось, до сих пор не понимаю, – видно, на то была воля Божья. Но вот он уже на балконе. Я крепко держу его в своих объятьях – и мы оба, сидя на корточках, горько плачем. Никогда мы об этом не вспоминали, хотя ужас от происшедшего ещё долго не покидал нас обоих» [21. 60-61] <…>
30 ноября 1961 года Наталия Евгеньевна пишет <…>: «Сейчас Валерик мне сказал, что с ним разговаривал Евлахов. Вчера в консерватории был какой-то партийный актив вместе со всей дирекцией, на котором выступил О. Чишко (Олесь Семёнович Чишко 1893-1976 – композитор, певец. – прим. авт.) и заявил, что у Валерия неправильное мнение о Двенадцатой симфонии Шостаковича, что он выступал против значимости этого произведения и что он под этим произведением не подписался бы. На основании всего сказанного Чишко поставил вопрос об общественном лице Валерия, о его эстетических вкусах. Спросили мнение Евлахова. Сам Евлахов в беседе с Валерием сказал: «Что я мог сказать? Какую вы мне музыку приносите? Цедите. Я с вами беседую, я вас воспитываю, а вы идёте и высказываете кому-то своё мнение. Нужно было прежде со мной посоветоваться». <…> актив решил поставить вопрос об исключении Валерия из консерватории. Валерий говорит, что теперь ему свою правоту не доказать, так как свидетелей при разговоре с Чишко не было, а он говорил о форме произведения, что она расплывчата, что симфония неинтересна и что он преклоняется перед Шостаковичем и мечтал бы писать, как он, но писать так, как написана эта симфония, – не хотел бы. А главное, что Орест уже отступился, ничего не сказал в его защиту [21, 61] <…>
Евлахову позвонил Белоземцев (Иван Михайлович, «первооткрыватель» юного творца, в Вологде, весной 1953 года – А.А.). В разговоре с ним Орест Александрович не стал упоминать об общественном лице Гаврилина, но сообщил, что тот разговаривал с Чишко в грубой форме. Тогда не профессор по специальности, а педагог по общему фортепиано решил заступиться за Гаврилина и побеседовать с секретарём парторганизации. <…>
Суть случившегося объясняет Наталия Евгеньевна: «Взаимоотношения Чишко с Евлаховым были не лучшие. И Чишко решил пожертвовать «каким-то» Гаврилиным, чтобы доказать, что Евлахов плохо воспитывает студентов. <…>
По поводу прослушивания «Немецкой тетради» на худсовете Радиокомитета Наталия Евгеньевна пишет <…> : «Решили не только записать 22 марта, но и купить. Отзывы были очень хорошие, а главное – все проголосовали единогласно. Сказали: «Гонец» лучше, чем у Римского-Корсакова, а «Ганс и Грета» хуже, чем у Шумана. Сегодня он уже заполнял счета: три песни по 80 рублей, две – по 70 и одна – 60. В общем, в апреле месяце мы будем богачами». 440 рублей новыми деньгами!» [21, 63]
К.А. Супоницкая. «Валерий Гаврилин». Москва, «Молодая гвардия», серия «Жизнь замечательных людей». 2018. в квадратных скобках – ссылки на издание: Н.Е. Гаврилина. «Наша жизнь (по дневникам и не только)». С.-Пб. «Композитор», 2014.
Доценту ГИТИСа Ксении Аркадьевне Супоницкой помогали по мере сил Наталия Евгеньевна Гаврилина и её внучка, Анастасия Андреевна. Над текстом авторы весьма потрудились, всё же некоторые страницы книги выдают их: писали не литераторы, а музыковеды (по новой моде не склоняют Лигово, Рихмино, и минусов - только бы это). Литераторы занялись бы не опусами (в словесах о музыкальной материи они напоминают крыловский квартет), а разукрасили бы словесами модуляции судьбы героя, истинно шекспировские, композитора там было бы не увидеть.
В текстах 60-х лет бога с большой буквы не употребляли, это нынешняя мода... Надо ли было столь подробно описывать про балкон? Все остались живы, и слава богу! Той домашней сцены, подразумевается, никто и не видел, кроме самих участников. Где справка из "скорой помощи"? Откуда про балкон стало известно даже в Вологде? Василий Иванович Белов всё время настаивал: "Жена удержала за ногу, тёща - за другую!..", я – смеялся и не верил...
Профессор Евлахов выставлен профнепригодным: ни в грош не ставил опус, который – игра слов – закупочная комиссия оценила в 440 рублей «новыми». Нарисован профессор трусом, но если задуматься, и ученику, и ему, – на партактиве открой он рот в защиту Гаврилина, – пришлось бы плохо. Может, Евлахов своим молчанием погасил многоходовую интригу? Именно Евлахов здесь стоит выше всех фигур сюжета. Известно же, что в нужный час именно Евлахов оказался на высоте совести, превозмог обиды и клеветы, – благодаря Евлахову получил Гаврилин второй диплом (первый и по сути дела, и по дате вручения): не только музыковеда, но и композитора. Чишко и прочий партактив изображены модно, в антисоветском духе: ябедниками и дураками...
Белов – в коллизии с его несостоявшейся книгой о Гаврилине – писал где туманнее, где откровеннее, – у него во всём виноват не долгий язык бесшабашного студента, нет, виновата Наталия Евгеньевна. Опираясь на цитату из записок героя, Василий Иванович выделил курсивом слова: «Какая нелепость – писать о прекрасном, чистом, дорогом, необходимом и быть лишённым всего этого».*
И разъяснил в сноске: «Подчёркнуто автором, чтобы обратить внимание на тогдашнее состояние Валерия Гаврилина, возможно, и приведшее его к попытке самоубийства». *
«Впрочем, разве не спаяны накрепко семейная жизнь и творчество? Конечно, корреляция (? – А.А.) здесь безусловна. Вероятно, как раз в тот период, к которому относятся эти записи, Гаврилин сделал серьёзную попытку самоубийства.* Он уже стоял на подоконнике, пытаясь выброситься с высокого этажа: жена и тёща не дали прыгнуть. Помню, в своё время об этом говорило пол-Вологды». В. Белов. «Наш современник»., № 9, 2004.
Пришлось редакции журнала ставить звёздочку и отгораживаться от Белова примечанием: * «Говоря о попытке самоубийства В. А. Гаврилина, уважаемый автор пользуется сведениями, почерпнутыми из неизвестных редакции источников. Поэтому нам трудно судить об их достоверности». (Ред). «Н.С»., № 9, 2004.
Пока что на дворе зима 2001 года, эти строчки - в голове Василия Ивановича. «Сухари-то сушишь? Тюрьма нам обоим!» – говорил Белов, и я восхищался: вот напишет так напишет. Литературными ходами пытается обосновать решение героя покончить с жизнью. Я не верил в то, о чём «говорило пол-Вологды». «А вот как Наталия Евгеньевна прилетит! – постращал я Василия Ивановича, строил фразы в его народной манере. – Как булгаковская Маргарита! Невысоко и летать – все стёкла выхлещет!» «Но! – с робостью продолжил Белов, с простодушной, деревенской интонацией. – Миличия есть...»
«Где вы с Беловым берёте эти выдумки?» – спросила по телефону Наталия Евгеньевна, прочитав в журнале "Вологодская литература" мой текст. Вот характер, Штирлицем бы ей работать!
Импульсивная попытка Гаврилина выпасть с балкона спустя десять лет после записок Белова была заверена опубликованными (см. выше цитаты) дневниками Наталии Евгеньевны «Наша жизнь». Просто до выхода в свет своей книги не хотела отдавать интригу постоянно враждебному ей Белову…
Василий Иванович в конце концов написал, что при новом пришествии восстанут люди в своём духовном облике, вот тут-то Гаврилин сам всё и расскажет...
До начала 80-х в музыкальном мире ДД, без имени, почитался в качестве живого бога, каких только слов, соревнуясь меж собой, ни находили его корыстолюбивые апологеты. Вдруг, наперерез им, некий студент, Гаврилин...
«Пройдя свой крестный жизненный путь, путь, по которому идём и мы, русские интеллигенты с ущемлённой совестью, пройдя через Голгофу, поняв, что все мы распяты за наши грехи, Шостакович в финале Альтовой сонаты дал нам искупление, дал нам тот свет высшей правды, который и есть наше очищение. В этом – искупление и вознесение духа Шостаковича, его вознесение в бессмертие».
В. Бобровский в сборнике: «Д. Д. Шостакович. Между мгновением и вечностью. Документы. Материалы. Статьи». «Композитор». С.-Пб, 2000.
Цитату из В. Бобровского включила в свой текст В. Валькова, но право, это высказывание заслуживает отдельного места: «Шостакович… дал нам искупление». Не Иисус Христос, как многими принято считать...
Кшиштофу Мейеру российские шостаковичеведы не компания, он избегает пафоса, даёт реалистические картинки, повергающие в прах мифический портрет ДД... Повествование Мейера я читал как захватывающий роман до последней страницы жизни героя; однако, автор, ликуя над богатством материала, на западный манер злоупотребил картинами общественно-политической борьбы и жестокости-де советского режима, – так иной художественный фильм держится только на вставках документальных кадров...
В мае 1975 года Шостакович «…уже нигде не появлялся. Трижды в день Ирина Антоновна приходила за едой в столовую, ожидала, пока официантки наполнят судки, и уходила, иногда перекидываясь с кем-либо двумя-тремя словами…» К. Мейер. «Шостакович. Жизнь. Творчество. Время». «Композитор». С.-Пб, 2001.
Та же картина - 1970-е годы - дома отдыха музыкантов близ Ленинграда, в посёлке Репино, в изложении Гаврилина. Имени Шостаковича здесь не упоминается:
«Злая красная мышь с судками приходила за едой. Это была жена композитора, которого называли гениальным». «Глубину его творений измерили вначале километрами, потом веками. Каждое из них было вехой в истории музыки, и когда последняя превратилась в… диковинный огород и городить было уже негде, и уже нельзя… прибегли к помощи мироздания. Отныне его музыка не была просто красивой, просто медленной, или быстрой, а отражала глубину мироздания – иногда частично, иногда целиком, а иногда и духовный мир современных ему людей, подавляющее большинство которых было ему не знакомо, и в свою очередь не имели о нём никакого понятия…»
В.А. Гаврилин. «О музыке и не только…» «Дума». С.-Пб, 2001.
«В Двадцатом коттедже, с городским телефоном, всегда останавливался Д. Д. Шостакович, – вспоминал Михаил Григорьевич Бялик (в детстве жил в Вологде, в семье военного врача). – И хоть ни Гаврилин, ни я специально не искали повода обратиться к нему, приветствовать его – напротив, завидев Дмитрия Дмитриевича, из-за пиетета к нему уходили в сторонку – находиться в поле притяжения лучшего из людей было и отрадой и облегчением: он и его музыка словно бы подсказывали, как нужно поступать в трудных ситуациях, которые постоянно подсовывала жизнь, к каким критериям, художественным и человеческим, прибегать, оценивая и людей и их дела». М.Г. Бялик, профессор С.-Петербургской консерватории. «Этот удивительный Гаврилин». С.-Пб. «Нева», 2002.
«Знатоки искусства, – смеялся Гаврилин над Шостаковичем, заодно и над лукавым другом-недругом, тоже в некоторой мере вологжанином, Мишей Бяликом, – говорят, что он продукт эпохи, поскольку он бит, труслив, продажен, умён, завистлив, добр, зол, щедр, язвителен. Он стал музыкальным философом и украсил собой человеческое сословие...»
Далее, про ящерицын хвост, желчь излишняя, мстительная, как и окончательный Гаврилина вердикт Шостаковичу, который, живя в Москве, осведомлён был вполне и о питерских потасовках.
Оговоримся, эти записки Гаврилина – не для публики, для себя, опубликованы спустя сорок лет. Но о сути записок догадывались же в 60-е годы те, кому полагалось видеть человека насквозь, а читнули бы страничку записок в пору скандала студента Гаврилина с педагогом-ябедой Чишко, читнули и - выгнали бы такого ученика-зоила из консерватории с восторгом, в назидание другим. Не постиг страха 30-х и 40-х годков, не умеешь артикулировать никому не нужной правды, так поучись же у себя в деревне, в Перхурьеве... Теперь имя Шостаковича в музыкальном мире еле теплится: слишком советский, и нынче долгоязыкого студента Гаврилина из консерватории на улицу не вывели бы под белы руки охранники в чёрных робах: нет и провокатора-педагога, нет и партбюро!
«В таком виде, с мудростью старой, много повидавшей мыши, пепельно-серый, смотрит он (Шостакович - А.А.) осторожными, острыми, застеклёнными глазами…, чтобы, возможно, сделать из увиденного новое, возможно, нетленное полотно со всеми удивительными показателями по глубине вечности…»
В.А. Гаврилин. «О музыке и не только…» «Дума». С.-Пб, 2001.
Пока текут годы учёбы в консерватории, 1960-е... Скандалы утихли, Гаврилин ушёл на другое отделение факультета, к профессору Рубцову, заниматься музыковедением; спустя два года Зевс кафедры композиции Евлахов, – конём его не объехать, – приговорил: дипломной работой считать «Немецкую тетрадь». Не то чтобы она бледное содержание своё вдруг решительно улучшила, Евлахову не хотелось сплетен, что он пожирает учеников живьём. Вон у него какие разные ученики: Валерий Гаврилин, Андрей Петров, Сергей Слонимский, поговори тут, что учитель подавлял творческую индивидуальность...
Вторая «Немецкая тетрадь» посвящена музыковеду Арнольду Наумовичу Сохору, который весьма почитал Гаврилина, это известно...
Целый зимний вечер опять я провёл у Томашевской. Наталия Евгеньевна Гаврилина в мою брошюрку вносила поправки, дельные, существенные. Рядом со своим портретиком в тексте подписала: «Текст согласован со мной». Я был весьма доволен поправками (к словам Татьяны Дмитриевны Томашевской, которые, поначалу слепо веря ей, я механически перенёс с видеоплёнки): дипломная работа Гаврилина – «Немецкая тетрадь», а не «Русская тетрадь», которая написана после окончания консерватории.
Добредя по ночному гололёду до дома, взял раскрытый с утра сборник работ Арнольда Сохора (Статьи о советской музыке. «Музыка», Л., 1974). На первой же странице размышлений о Гаврилине - вот те на! - в примечании написано:
«Гаврилин родился в 1939 году в г. Кадникове. В 1964 году окончил консерваторию как композитор (класс О. Евлахова), представив «Русскую тетрадь»…
«А ты говоришь!» – восклицают в таких случаях. Правильнее: не верь глазам своим! Только что весь вечер речь шла о том, что дипломной работой Евлахов приговорил считать "Немецкую тетрадь"... Видимо, доктору искусствоведения А.Н. Сохору вписал примечание редактор книги В.С. Фомин... Сам Гаврилин со слов матери, Клавдии Михайловны, знал и адрес своего появления на свет: Вологда. На прогулках показывал, по словам Татьяны Дмитриевны Томашевской, и дом... Какой - не сказала...
Для чего связывать имя Гаврилина с немецкими темами, когда он русский из русских? Так сложилось в голове редактора: мифы сильнее правды! Так вырвалось и у первой гаврилинской учительницы музыки…
Таковы в моём сочинении (роман-эссе) и внутренние монологи профессора Евлахова: дались Гаврилину те немцы! Гейне! Маркс! Немецкие евреи – о том Евлахов и не заикался...
«…Орест Александрович любил, когда воспитанники его класса уходили к другим преподавателям, пробовали чужих пирогов и возвращались с повинной. Классический пример, когда с благословения Римского-Корсакова прогульщики Лядов и Дютш были изгнаны, однако, вырубленный из финского гранита учитель восчувствовал – не сразу – их раскаянию и принял шалунов в круг своих друзей и помощников, что оба оправдали вполне...
Вернулся и Гаврилин. Надолго ли? В беседах с Гаврилиным Евлахов надеялся вернуться к текстам Гейне, тенью ставшего между студентом и преподавателем. Нашёл себе друга ученичок; это Маркс в «Капитале» назвал Гейне своим другом, а вчерашнему деревенскому парню зачем они оба?.. Упаси бог сказать это вслух!..<…>
Вразумить русских фанатиков Гейне пытался Александр Александрович Блок:
«…В 60-х годах не было в нашей литературе ни одного таланта и, что важнее, ни одной бездарности, которая не пыталась бы «перепирать» песни Гейне на русский язык. В то время у наших либералов уже сложилась некая легенда о Гейне; то был яростный революционер наподобие всех Гарибальди… Бедному Гейне, как никому, кажется, повезло на дураков – сам он их себе накликал. До самых последних лет поток человеческой глупости, в частности – глупости русско-еврейской, не перестаёт бушевать вокруг имени умнейшего из евреев ХIХ столетия», – писал Блок в декабре 1919 года. - Артистический образ Гейне, который, казалось, мы были готовы усвоить, меркнет; на его месте появляется грузная, стопудовая, либеральная легенда о Гейне, которая принимает наконец совершенно возмутительные для художника и уродливые формы: Гейне превращается чуть ли не в народолюбца, который умер оттого, что был честен. Эта легенда жива до сих пор, проявляется то там, то здесь, и новое течение русской поэзии, которое по отношению к Гейне является уже третьей волной, всё ещё бессильно стряхнуть с образа поэта ветхую чешую этих чуждых красок, то гражданственное отношение к поэту, которое я хотел бы назвать, несколько играя словами, родной нашей, кровной, очень благородной и чистой, – но всё-таки – грязью».
<…> И вот блоковский, осуждающий, вердикт Гейне:
«…наконец, может быть услышан голос подлинного Гейне именно теперь, среди того взбаламученного моря, которое представляет из себя европейский мир, где трещит по швам гуманистическая цивилизация. Гейне же в основе своей и есть антигуманист, чего никогда ещё, кажется, не произносили… с утверждением, с приставкой да; да, антигуманист… сейчас я умею только констатировать, что во всём мире прозвучал колокол антигуманизма… нам уже ясен кризис гуманизма; мир омывается, сбрасывая с себя одежды гуманистической цивилизации…»
Нельзя сказать, что Гаврилин не читал этих отрезвляющих слов Блока, но ведь детскую любовь – Гейне – не зачеркнёшь Блоком; образ Гейне-революционера вколочен в головы большинства читателей навсегда; иначе говоря, отрицая Гейне, отрицаешь революцию… У музыкантов та же песня: всюду Гейне!
Первой оперой Новой русской школы – учеников Милия Алексеевича Балакирева – стал «Вильям Ратклиф» по трагедии Гейне; шотландский сюжет в переложении немецкого еврея взял русский француз Кюи; яркий букет имён, блистательная музыка успеха не имели: без того надоели и французы, и итальянцы в собственном их соку.
Римский-Корсаков, будучи уже автором Первой симфонии, сочинил свой первый романс на стихи Гейне – «Щекою к щеке ты моей приложись…» «Красавица-рыбачка» Гейне вызвала к жизни один из первых романсов Бородина.
Гаврилин подарил своей учительнице музыки Томашевской опус первый – «Красавица-рыбачка». Бородин взял перевод Фета, Гаврилин – Дейча; существуют ещё переводы Блока и других авторов.
Опус первый (1936 год) Евлахова – два романса на стихи Гейне!.. Орест Александрович развёл руками и засмеялся: коря других, кори и себя… Исторический заговор получается: Римский-Корсаков – Евлахов – Гаврилин, и у каждого в голове: Гейне, Гейне, Гейне… Пока что речь о Гаврилине. Погружаться в мир чужих чувств, не насытив души собственными восторгами перед жизнью, опасно. Бородин пел о другом, но его второй романс – на текст Гейне – «Отравой полны мои песни»…
Евлахов, варшавянин по рождению, представил по рассказам ученика вологодские годы Гаврилина: деревня, тётушка Склия – своя Арина Родионовна, начальная школа, на стекле намёрзло льду в палец толщиной… Интересно, кто же в детстве подал Гаврилину в руки томик Гейне?»
Конец первой части.
Александр Алексичев. «На роду написано». Роман-эссе. Вологда, «Арника», 2018. Отрывки.
